***
Полоса неба впереди порозовела, но солнце не торопилось подниматься. Луджайн еще спала, и Эдмунд не стал ее будить. Весь его отряд из мышей и птиц выстроился вокруг – пять мышей, пять воронов и трое воробьев. Двое мышей и ворон оставались в Ташбаане, еще один улетел через пустыню. – Я чувствую себя слепым котенком, – сказал король. И тут же пожалел об этом: мыши зафыркали, запищали, что де его величество к противным котам не имеет отношения, и нечего тут с утра пораньше… Котов Эдмунд любил, но говорить об этом не стал. Пришлось извиняться и начинать по-другому. – Это хуже, чем идти сквозь туман. Я ничего не знаю о Калормене дальше Ташбаана. Тем более о его провинциях, на которые возлагаю надежды. Что за люди там живут, чем они дышат, что требует от них империя. Насколько сильна в них ненависть к тисроку, насколько сильны они сами – духом, числом, оружием… – Даже направления не знаем, – добавил один из мышей, Чернохвост. – Юг там, восток… Куда двигаться-то? Пока подальше от столицы, ну а потом? Эдмунд воскресил в памяти коряво набросанную Луджайн карту. Он изо всех сил пытался вспомнить карту нормальную, что осталась на корабле – и сгорела с ним вместе. Еще бы сюда «Краткий курс истории Калормена». И все доклады тисроку за последние годика два хотя бы, эх… Острогрыз тем временем глянул вправо и произнес: – Доброе утро, леди. – Доброе утро, ваше величество… и все собравшиеся. – Луджайн протерла глаза, в явном удивлении глядя на круг нарнийцев. Неужели думала, что мышей всего двое? – Присоединяйся, – хлопнул ладонью Эдмунд по незанятому пространству рядом с собой. Быть вежливым с тархиной у него не получалось. И не то чтобы он себя за это корил. – Мне нужна информация о калорменских окраинах. Любая. Много и подробно. Тринадцать пар круглых черных блестящих глаз устремились на Луджайн. Король же смотрел вдаль, на дорогу, на казавшиеся отсюда крошечными дома и холмы, и на румяное утреннее небо. Сердце его сжимала непонятная тоска. – Я не много могу сказать, – заговорила тархина, заметно нервничая. – Я не бывала за пределами Калавара и Ташбаана. Но я знаю, что тисрок – да будет вечной жизнь его – всю жизнь положил на то, чтобы расширять границы и приумножать богатства империи. Он взошел на трон тридцать весен тому, и уже через две весны отправился в первый поход. Присоединил две южные сатрапии, это я точно помню. Окрыленный успехом, уже на следующий год он повторил поход – кажется, теперь на востоке, у побережья. Выходы к морю расширились, несколько лет Калормен занимался укреплением флота. Говорили, что экспедиция в Восточное море вышла неудачной, что моряки прогневали Ихтиора, бога морей… я не знаю подробностей. – То-то Рабадаш решил наложить лапу на Одинокие Острова первым делом! – вырвалось у Эдмунда. – А вот пусть подавится!.. Извини, я слушаю. – После тисрок, живущий вечно, обратил свой взор обратно на сушу. Я могу сказать только, что войны шли непрерывно четыре весны подряд. Мне было десять, когда наступило затишье. Потом воевали как-то вяло, а две весны назад и вовсе прекратили. Подозреваю, владыка Калормена утомился от постоянных походов, а отпускать войско без себя опасно. – Еще бы, с таким-то сынулей, – пробормотал король. Вздохнул: – Всё это называется – новейшая история Калормена в тезисах. Познавательно, но… Что с провинциями, присоединенными за эти годы, Луджайн? Какими налогами облагает их империя, какие еще повинности требует? Калормен насаждает повсюду культ вороньего бога, ломает местные святилища? Чего добиваются сами бунтующие – свергнуть тисрока, выйти из состава империи, просто отомстить за пролитую кровь?.. Тархина нахмурилась. – Они варвары! – воскликнула она. – Они не знают порядков, не чтут законы! У них нет святилищ, они поклоняются потокам и камням, и утверждают, что те имеют душу. Их земли населяют чудовища с телом лошади, хвостом и гривой льва и рогом во лбу, огромные, как скала, и они объезжают их и используют в хозяйстве и в битвах. Они не разумеют грамоты, а тисрок – да будет вечной жизнь его – построил там школы для детей знати, но они не хотят учиться. Они сжигают книги – вместе с учителями. Одно слово – варвары. Им неведома честь, культура и порядок. Повисла тишина. Потом ее нарушил один из мышей, озвучив общее мнение: – Ваше величество, а вы уверены, что к эдаким страшилищам вообще стоит соваться?.. – Уверен, – резко ответил Эдмунд. – Калорменской честью я сыт по горло, спасибо. К тому же не забывайте – мы сами варвары в глазах империи. – Он скривился, обвел рукой круг нарнийцев. – Вы все – суть бесы в обличиях зверей и птиц, а я – колдун, знаюсь с черной магией, купаюсь в крови девственниц и не прочь закусить на завтрак парой калорменских младенцев… Все эти россказни о варварах надо делить вдвое, а то и вчетверо. По итогу импровизированного военного совета с королем остались двое мышей, двое воронов и одна воробьиха. Остальные улетели вперед, собираясь стать глазами и ушами Эдмунда. Отдохнувшие за ночь кони резво понесли двух седоков дальше. …Казалось бы – хоть какая-то определенность появилась, но легче не стало. Напротив – странная тоска только усиливалась, и спасения от нее не было. Кажется, не получалось даже держать лицо. Потому как Луджайн косилась на него, а потом прямо спросила, что случилось. – Не знаю, – тускло ответил Эдмунд. – На меня что-то давит… не пойму, что это. Я не умею снимать такое. Лу умеет, она могла бы что-нибудь посоветовать, но она слишком далеко… Королева Люси Отважная, моя младшая сестра, – пояснил он тархине. И внезапно понял, что ему напоминает странное это чувство. Ночь, когда Каменный стол обагрился чужой невинной кровью – вместо его. Он тогда не знал, разумеется, что происходит – и хорошо, что не знал, иначе сердце не выдержало бы, разорвавшись от горя и стыда. Но заснуть в ту ночь ему не удалось, и непонятная тоска давила до самого рассвета, пока не начался бой с полчищами Колдуньи. «Аслан, молю: пусть больше никто не умирает из-за меня!..» Бессмысленная молитва. Пока ты король, кто-то будет платить за твой трон и за покой державы – жизнью. Это понимание Четверым далось тяжелее всего. Как же хотелось вырванным из жерновов войны детям верить в то, что они-то точно сумеют быть королями, строящими свое царство не на крови!.. Не вышло. Одна фраза в их титулах «по праву завоевания» разбивала в прах подобную наивность. В их силах было лишь не дать огрубеть собственным душам, не начать считать чужие смерти обыденностью. И одно из доказательств, что это удалось, сейчас ехало от него по левую руку. А ведь убей он Луджайн тогда – так и считал бы, что она пришла по приказу царевича. А визирь меж тем подослал бы кого-нибудь более удачливого. И, быть может, вовсе некому сейчас было ехать по прямой как стрела калорменской дороге…***
Четыре года назад Принц со свитой вернулся из очередной поездки к северным соседям. Дожидаясь, пока сын переоденется с дороги, Лум уже приготовился скучать – Корин наверняка начнет рассказывать о бесхитростных детских приключениях и о своем кумире. Про Верховного Короля он уже наслушался на десять лет вперед, и вряд ли услышит что-то новое. Но в этот раз сын изволил преподнести сюрприз. – Пап, а почему король Эдмунд у нас почти не бывает? – спросил он, болтая ногами за нешироким дубовым столом. Периодически Лум делил трапезу только с сыном да парочкой особо доверенных лордов, желая отдохнуть от шума и блеска двора. – Я думал, он скучный зануда… а с ним весело. И ты так редко с ним разговариваешь, даже когда Четверо приезжают. Почему? Он тебе не нравится? – Вздохнул: – И Люси теперь к нам почти не ездит… Непосредственность Корина била не в бровь, а в глаз. После неудачного сватовства отношения с младшей из королев ожидаемо стали натянутыми, и Люси почти перестала наезжать по поводу и без к соседям. Сьюзен никогда не проявляла интереса к горной стране, а Эдмунда старался не подпускать ко двору уже сам Лум. Тот был куда проницательнее и хитрее старшего брата, и Лум подозревал, что набиравшая обороты во внешней политике Нарния обязана этим Серебряному королю. Вести дела с Питером Арченланду оказывалось куда выгоднее. К тому же нарнийцы могут сколько угодно считать, что предательство забыто, смыто кровью и прошедшими годами. Им легко говорить. Предательству просто не дали свершиться в полной мере. Великий Лев вмешался: не дал убить Джадис троих и самого Эдмунда, оживил каменные статуи в ее замке, оживил павших в битве при Беруне… …Никто не оживил Армель, когда он растерянно прижимал к себе ее окоченевшее тело, лишь бы не смотреть на рану в груди. Горная нимфа, она всегда была немного холодна, и Лум шутил, что ему не страшно оказаться даже в пустынях Калормена под иссушающим солнцем, если с ним будет его жена. Но прохлада кожи живой женщины была легкой, дразнящей, манила согреть в нежных или страстных объятьях. Холод же и безучастность трупа опустились на ладони подобно могильной плите. Никто не оживил Кора, совсем еще младенца, нашедшего последний приют где-то в бурных водах Орлянки или того лучше – унесенного течением к Восточному морю. Дно реки обшарили баграми вдоль и поперек, Лум даже просил помочь нарнийских наяд. Но никто так ничего и не нашел. Могила Кора стояла пустая. Придворные поговаривали было, что раз нет тела, то, может быть… Лум пресекал подобные разговоры. Кора могло спасти только чудо, а после предательства канцлера он разучился верить в чудеса. Тем острее раздражала история Эдмунда. Аслан вступился за предателя, поскольку ему требовались четыре занятых трона в Кэр-Паравэле. Опустевший трон в Анварде не влек за собой неисполнившееся пророчество. Только пустоту в душе, которая за столько лет так и не заполнилась. Только грусть и одиночество росшего без матери мальчишки. И смерть другого. – Его величество, видимо, считает слишком утомительным перебираться через горный перевал, разделяющий наши страны, а я не смею настаивать, – прохладно ответил наконец Лум. Будь Корин старше и искушеннее, понял бы, что лучше сменить тему. Но он принялся горячо возражать: – Мы целую неделю болтались по Югу Нарнии, а там тоже горы!.. – И тут же без перехода добавил: – А почему ты не рассказывал, что Эдмунд стал королем и рыцарем в десять зим? Я думал, ему как Питеру четырнадцать было, ну или там тринадцать хотя б… А получается, ему было как мне сейчас? Корину десять должно было стукнуть через две луны, к осени. Лум вздохнул. – Понимаешь, сынок… Но тот перебил, излишне бурно – ну где манеры принца, спрашивается?! – взмахнув рукой: – Мне скоро десять, и я тоже стану рыцарем! И попрошу короля Эдмунда меня в рыцари посвятить! И я пойду к нему в оруженосцы, пусть даже и на год. Вот. – А как же Верховный Король? – не сдержал удивления Лум. Поймал стакан, едва не опрокинутый сыновней жестикуляцией. Он слышал, разумеется, про странный обычай нарнийских королей каждый год менять оруженосцев. Смысла в том видел немного, но почти смирился с тем, что сын будет надраивать так приглянувшийся ему еще в детстве Риндон. Подходящих кандидатов для остальных пяти-шести лет имелось дома человек пять. Лум пока выбирал меж ними, решив, что год он может дать сыну поиграться, но после намерен отправить его к тому, кого сам сочтет достойным. Корин замялся. – Понимаешь, пап… Питер – он классный, я его люблю, обожаю просто. Но у него так часто не хватает времени… А в этот раз он вообще куда-то уехал, и обе королевы тоже, и я три недели жил в Кэре с Эдмундом. Пап, почему мы никогда не зовем его к себе? Он фехтует классно! Он жезл Колдуньи сломал… И он со мной за это время даже не поругался ни разу, представляешь? Обычно владеющий собой Лум взорвался: – Да околдовали они тебя, что ли?! Сперва один, теперь второй… Невелика заслуга – палку перешибить! Это не Эдмунд умный, что догадался жезл сломать, это остальные нарнийцы идиоты, что лезли на рожон, не обезвредив противника!.. – Выдохнув, заговорил спокойнее: – Это всё, что король Эдмунд тебе рассказал? А про нарнийский Каменный стол ничего не поведал? – Поведал, – невозмутимо кивнул принц. – Даже сводил меня туда. Пап, я знаю, что он был предателем. Вся Нарния знает. Но Аслан ведь учит прощать? Плечи короля сгорбились. Он будто постарел на десяток лет. – Есть вещи, которые нельзя прощать, Корин, – тихо сказал он. – Предательство лишило меня жены. И сына. – Принц недоуменно моргнул. Об убийстве королевы он знал, разумеется. О потерянном же старшем принце Лум ему не рассказывал, не желая умножать детские печали. Но Корин не оставил ему иного выбора. – Да, ты не ослышался. У тебя был брат. Вы были близнецами, и Кор… должен был стать королем со временем. И спасти Арченланд и Нарнию, если верить предсказанию. Принц только хлопал светлыми, по-девичьи длинными ресницами. – У меня был брат?.. – спросил растерянно. – Старший? То есть мне не пришлось бы заниматься всей этой политикой? И мы могли бы играть и соревноваться хоть по десять раз на дню? И он бы играл со мной потому что ему интересно, а не потому что я принц?.. «И ты бы не смотрел в рот двум мужикам, которые тебе в отцы годятся», – не сказал, но подумал Лум. Обнял всхлипнувшего Корина. – Да, сынок. Всё так бы и было. И твоя мать заботилась бы о тебе куда лучше, чем я. Только всё это отобрал у нас дрянной человек. Предатель. – Лорд Бар, – шмыгнул носом Корин. – Я помню. Он плохой. – Ты бы стал дружить с ним, если бы он – предположим – выжил? – вкрадчиво спросил Лум. – Я бы его убил! – воскликнул сын, и неприкрытая ярость в детском еще тонком голосе заставила короля посадить его к себе на колени и крепко обнять. Но Корин вертелся, заехал отцу локтем под ребро и с надеждой поднял голову: – Пап, а что если Кор еще жив? Только не знает о нас. Может, его просто надо найти? – Нет, Корин, – покачал головой Лум. – Исключено. Твоя мать и твой брат мертвы. Не позволяй зародиться в твоем сердце ложным надеждам: они не приносят ничего, кроме горя и разочарований. У меня есть лишь один сын, он же наследник Арченланда. Королям стоит принимать удары судьбы, не склоняя головы. Много еще будет на твоем пути горьких потерь… – уже тише добавил он и погладил сына по растрепанным волосам. – Но подумай: пристало ли потерявшему из-за предательства мать и брата якшаться с другим предателем, пусть и бывшим? Булькающий звук был ему ответом: Корин мужественно пытался подавить слезы. Но уже через мгновение, не выдержав, зарыдал, как рыдают все дети, столкнувшиеся с несправедливостью мира: громко, отчаянно, со всей горечью открытого – всё еще – сердца.***
– Что за безобразие! – капризным тоном выговаривала Золотая королева явившейся Нарджис. – Его высочество, верно, решил, что раз я в плену, он может сэкономить на всем, что требуется женщине, чтобы выглядеть прилично. Я в одном платье уже третий день, куда это годится?! Мне нужны подвязки, духи, мыло, приличное белье, в конце концов!.. Если он изволил сжечь всё мое имущество, пусть обеспечит новым. Я королева или прачка? …Ванну с горячей водой принесли прямо в каморку, где находилась Сьюзен. Без приказа царевича конвоировать ее до купален желающих не находилось. Слуги оказались между молотом и наковальней: с одной стороны, им строжайше приказано стеречь ценную пленницу, с другой – она всё еще была королевой соседней страны и возлюбленной наследного царевича, а потому прихоти ее надлежало выполнять безукоризненно. Сменной нарнийской одежды не осталось, и Нарджис принесла калорменский наряд. Сьюзен с интересом рассматривала мягкие шальвары, белую просторную рубаху тончайшего хлопка и темно-синее, расшитое золотом по рукавам и подолу платье. Всё это подвязывалось ярким поясом с вышитыми птицами и цветами, который надлежало обернуть вокруг талии несколько раз. Нарджис помогла Сьюзен затянуть его. Сказала с тихим восхищением, расправляя ткань у пояса: – Вам дозволено носить подобный цвет… это великая честь и расположение Калормена. Цените же его. – Что в нем особенного? – пожала плечами Сьюзен. Синий цвет был ее любимым, и у Рабадаша явно тоже. Еще одна из сотни мелочей, привлекших ее внимание – и сложившихся в роковой паззл. – То цвет Непобедимого Таша и его стихии, – отвечала служанка. – Оттого его дозволено носить лишь царской семье да ряду тарханов, чей род берет начало от верховного бога. Род же тисрока – да будет вечной жизнь его! – весь пошел по милости Таша. То было на заре Калормена, в Золотом веке. Народ наш был тогда малочислен, а пустыня – огромна и безжалостна. Много трудов положено было, чтобы на бесплодной земле возвести города и сады, пашни и колодцы... Как сказал один поэт: Да, превратились цветники в безлюдные пустыни, Но и пустыни расцвели, как цветники густые.* Тогда же боги являлись во плоти и бродили меж нами, и Таш любил самых красивых и гордых женщин. От них пошел род тех, кто дал Калормену силу и славу. И более никто уж не мог сказать, что немощны люди против пустыни, и участь их – скитаться без цели, обреченным вянуть, не успев расцвести. С той поры синий цвет носят лишь потомки верховного бога. В пустыне нет богатства дороже, чем пресная вода, а Таш властвует над дождем и грозой. Кто-либо другой, дерзнувший надеть подобные одежды, будет казнен. Теперь понимаете, сколь дорожит вами и расположением Нарнии его высочество? Дороже не бывает… Сьюзен вспомнила изображение ворона, встречавшееся в Калормене немногим реже, чем в Нарнии – изображение Льва, и поежилась. Делить ложе с вороной… бр-р-р! Она от души посочувствовала древним женщинам, вынужденным подчиняться прихоти местного наглого божка. Нраджис меж тем подала ей зеркало, усыпанное розами из рубинов. Улыбнулась: – Вам к лицу наш наряд, ваше величество. Вы будто истинная дочь пустыни… – Если бы не была столь бледнолицей, да? – усмехнулась королева, и служанка испуганно втянула голову в плечи: – Я этого не говорила, ваше величество… Сьюзен придирчиво всмотрелась в свое отражение. Да, так определенно лучше. Цвет лица потеплел, покрасневшие было от слез глаза вернули живой и яркий блеск. Служанка меж тем ловко застегивала на ней одно за другим украшения: жемчужное колье, две золотые цепочки разной ширины и еще одна – на ней покоился великолепной огранки рубин. Рубиновые же серьги Нарджис ловко вдела ей в уши взамен прежних, в виде листьев; на обе руки надела по связке тонких золотых браслетов – все с разными узорами. Те мягко звенели от каждого жеста. – Так много всего… – пробормотала Сьюзен, и Нарджис удивилась: – Даже обычный пахарь стремится принести своей жене стеклянные бусы и медные браслеты. Неужели наследный царевич Калормена поскупится на украшения для своей невесты? Вам завидуют сотни девушек, уж поверьте. – И она накрыла королеву белым узорчатым покрывалом. Нерешительно повертела в руках чадру. – Оставь, – взмахнула рукой королева. – Верни мою печать. И скажи его высочеству, что я желаю увидеться с ним, и немедленно! В какое положение он меня ставит? Завтра он передумает жениться ради гарема и свободы, а кто вернет мне мою репутацию после плена?.. Где ответ от моего брата, Верховного короля? Где мой второй брат, король Эдмунд? Третьи сутки я не знаю, где он и что с ним! Так-то Калормен заботится о своих гостях? Да в последней нарнийской хижине порядка больше, чем во дворце империи!.. Сьюзен доставляло удовольствие играть беспокойство и недовольство, тем более что они были неподдельными. Она и впрямь жаждала получить ответ из Нарнии. Вряд ли Питер откажет Калормену в его притязаниях открыто, зная, что она в плену. Скорее всего – составит многословный договор с кучей пунктов, оттягивающих приведение его в действие как можно дольше. Даст Нарнии время подготовиться… Только к чему? Рабадаш упрям, будто дюжина ослов, и уж если что втемяшилось в буйную черную голову – не отступится. Он подождет – луну, две, пока оттягивать и юлить не станет совсем уж подозрительно. А ресурсы Нарнии уходят на Дикий Север, и бросить разъяренных великанов, оголив рубежи, ну никак нельзя. И что будет с ней самой за это время? И не может ли она, находясь здесь, как-то помочь своей стране?.. Перевести внимание калорменцев на что-то другое. Отвлечь их на внутренние проблемы. Они есть у любой страны, только в них редко кто признается. – Ваше величество, я не могу передать вашу просьбу его высочеству, – напряженно сказала Нарджис. – Насколько я знаю, сейчас он отсутствует во дворце. Готовит войска… Сердце у Сьюзен упало. Но она скроила требовательно-удивленную гримасу: – Подумать только… а я должна здесь скучать и чахнуть!.. В таком случае развлекать меня будешь ты, Нарджис. У тебя красивый слог, – уже мягче продолжала королева. – Твой рассказ о заре Калормена очень понравился мне. Я бы желала услышать еще рассказы – и об истории великой империи, и – особенно – о сегодняшнем ее дне. Раз уж мне суждено скоро остаться в ней навсегда, я хочу знать, где оказалась. Если ты не можешь поведать мне о том – приведи того, кто может. Или принеси книги… но лучше всё же приведи того, кто осведомлен о положении дел в стране. Может невеста наследного царевича претендовать на внимание великого визиря Калормена, к примеру?..***
Двадцать четыре года назад Маленькая цепкая – будто у дворцовой обезьянки – рука ухватилась за ветку высоченного бука. Царевич подтянулся, забираясь на следующую. Любопытство распирало его. Царевичу было шесть весен от роду, и звали его Рабадаш, старший и любимый сын тисрока – да будет вечной жизнь его! …О будущей своей доле он уже наслушался порядочно, и горел желанием воочию увидеть великую империю, которой ему со временем предстояло править. Правда, на вопрос «а как же я стану тисроком, если мой отец живет вечно?» наставник отвесил ему оплеуху и посоветовал больше о таком не спрашивать. Если его высочество не желает быть выпоротым, конечно. Высочество наморщило нос со свежей царапиной – играл с дворцовыми котами, любимцами матери – и решило вернуться к любимой теме. Рабадаш рвался путешествовать, чтобы всё увидеть и узнать – самому, не по рассказам. Но в ответ слышал только, что он еще мал. Ну и пожалуйста. Он и сам может распрекрасно посмотреть на Калормен. Надо только найти самое высокое дерево в саду и, улучив момент, пока слуги отвлекутся, залезть на него. И уж оттуда наконец-то всё будет видно!.. Ладони и коленки нещадно ободрались, к царапине на носу добавилась еще одна, через левую щеку, противно саднившая. Но будущему воину не пристало обращать внимания на какие-то там царапины, и Рабадаш упрямо лез всё выше и выше. Ветки становились всё тоньше, и начали трещать как-то слишком громко. Решив, что, пожалуй, хватит, царевич с замиранием сердца огляделся. И едва не взвыл от разочарования. «Самое высокое дерево» на поверку оказалось какой-то ерундой, открывая обзор лишь на стражу за дворцовыми воротами да на мощеную дорогу. Стоило ради такого зрелища обдирать ладони!.. Можно было слезать. Не тут-то было. Уставшие руки и ноги дрожали, и при первом же шаге вниз царевич едва не сорвался, в последний момент уцепившись за больно хлестнувшую ветку. Холод пробежал по взмокшей спине. Царевич понимал, что будет, если он сорвется. Стоило позвать на помощь, и слуги сняли бы его. Но проблема заключалась в том, что день назад Рабадаш, тайком пробравшись в погреб, от души напился ледяного щербета. К вечеру у него начался жар и разболелось горло. За ночь жар прошел, и его даже отпустили погулять в саду, но горло по-прежнему болело, а хуже того – он не мог говорить. Невнятные хриплые звуки вырывались из груди, и никто его не слышал. Посмотреть же наверх слугам просто не приходило в голову. Руки начали затекать. Кажется, или солнце печет здесь сильнее, чем на земле?.. Тень крыла заслонила жар светила. Повеяло резкой свежестью, будто в грозу. На ветку напротив уселся ворон с насмешливым, не птичьим каким-то взглядом. – Что ты тут делаешь? – спросил с любопытством. – Ты умеешь говорить? – изумленно прошептал Рабадаш. От неожиданности нога вновь соскользнула, но он не успел даже испугаться. Позднее он пытался вспомнить, как же ворон успел обернуться человеком, и поймать его, и усадить себе на колени – и всё это в мгновение ока. Не удавалось. – Умею, – ответил уже человек с птичьей головой, пока царевич ерзал, цепляясь за его видавший виды синий халат. На нем самом была только рубаха до колен – такая же синяя, только из куда лучшей ткани. – А вот ты, похоже, не умеешь слезать. Тогда зачем лез на эдакую высоту? Рабадаш хотел было возмутиться, но из горла вырвались только очередные натужные хрипы. Птицеголовый, нахмурившись – птицы не способны хмуриться, но этот мог – легонько клюнул царевича в шею. Горло мгновенно перестало болеть, и голос вернулся к нему – ясный и звонкий, как и всегда. – Я хотел увидеть Калолмен, – сказал Рабадаш. Букву «р» он всё еще не выговаривал, и собственное имя, название страны и титул отца в его устах вызывали умиление у всего дворца. Только сестра с необыкновенно чистой и ясной речью дразнила его за это. Девчонка, было бы чем кичиться… – Он прекрасен, – с теплой улыбкой в голосе сказал птицеголовый. – Но чтобы его увидеть, надобны крылья… Ты, гляжу, не боишься высоты, – лукаво добавил он. – Хочешь полетать? Рабадаш сумел только восхищенно выдохнуть. И через мгновение оказался на спине огромного ворона. – Держись за меня крепче, только перья не щипи, – сказал тот. – Готов? Полетели!.. Плавным и неспешным был тот полет, и царевич сумел всё рассмотреть. Белизна дворца, зелень садов, пестрота Ташбаана, песок пустыни, охра сатрапий, голубизна долин и ущелий, синь моря на востоке… Казалось, все краски мира впитал в себя Калормен, воистину огромный и прекрасный. – Скажи-ка, сын тисроков, – будто невзначай спросил ворон, когда царевич устал от восторгов. – Что ты любишь более всего на свете? – Отца – да будет вечной жизнь его! – не раздумывая ответил тот. – Маму тоже. Сестру, хоть она и противная иногда. Климаша люблю, это мой сводный брат. Кормить Урагана сахаром и ездить на нем. Ну и… вот еще, – он достал из-за пазухи искусно вырезанную свистульку. Дунул в нее – раздался резкий, острый свист. – Я ее сам сделал, – сказал с гордостью. – С восьмого раза, зато какая красивая. И звонкая! – И он с наслаждением дунул снова. – И впрямь работа что надо, – одобрил ворон. И вкрадчиво попросил: – Отдай ее мне, а? Рабадаш растерялся. С одной стороны, надо бы отблагодарить странного человека-птицу – за то, что снял с дерева и за то, что покатал на спине. С другой – он столько сидел над этой свистулькой, дважды порезался, топал ногами и ругался так, что за обедом его лишили сладкого… Но сделал в итоге то, что хотел, и не желал расставаться с поделкой даже на ночь. – Может, тебе что-нибудь другое отдать? – спросил он наконец. – У меня дома целая сокровищница. Там камень в виде жабы, старый полумесяц, есть даже самый настоящий нож… Хочешь? А хочешь, я прикажу тебе обычных сокровищ дать, – спохватился царевич, вспомнив, что взрослые считают безумно ценными скучные камни и монеты – с ровными гранями и без правильной дырочки посередке, сквозь которую так удобно смотреть. – Они мне неинтересны, – зевнул ворон. – Я хочу твою свистульку. Ветер ласкал Рабадаша по лицу – словно мать гладила перед сном. Надувал ему рубаху, ровно парус корабля на гравюрах. Перья ворона были мягкими и теплыми, плавный полет завораживал. Хотелось летать… вечность. И вечность же смотреть на неспешно сменявшиеся картины внизу. Это всё его Калормен… Как же он красив. Как же он хочет, чтобы он таким был всегда, и чтобы в нем всегда было хорошо. И он, Рабадаш, сделает всё для того, когда станет тисроком. Что же дороже – его так чудесно исполнившаяся мечта или вещь, над которой он столько корпел?.. – Бери, – сказал он наконец ворону. Сердце у него разрывалось от печали – и от невыносимой красоты увиденного. Царевич раньше не знал, что от счастья тоже бывает больно. …Когда странно задумчивый Рабадаш вышел навстречу причитавшей толпе слуг – те оплакивали и царевича, и свою горькую долю, ибо всем грозила казнь за недосмотр – на него обрушился шквал упреков. Сама Фаридис-тархина с плачем кинулась ему навстречу и прижала к себе, не переставая бранить: – Как ты мог сбежать, негодный мальчишка!.. Я думала, у меня сердце разорвется! Ты подумал о своем отце – да будет он вечно жив – когда он вернется и не найдет тебя? Обо мне подумал, несносный ты Рабадаш? Хвала Великой матери, ты нашелся, – и целовала, целовала его, откинув чадру при всех и совершенно не стыдясь того. – Мама, я видел Калолмен! Я летал на волоне!.. – пытался поделиться своими приключениями царевич, но та по-прежнему ругала его и целовала, а наставник прикрикнул, чтобы он не говорил ерунды, а отвечал сам за свои поступки. – Это не ерунда, – внезапно сказал самый старый из собравшихся слуг, высокий, весь будто высохший. Взял царевича за руку и повел за собой, и вся толпа с зареванной матерью во главе пошла следом. Слуга привел мальчика в храм Таш, подвел к статуе Птицеликого. Спросил: – Это он? – Да! Звонкий детский голос эхом заметался под сводами храма, и выглянувший жрец недовольно поморщился. Но никто не решился ничего сказать, глядя, как царевич подбежал к статуе бога и обнял ту за ноги. Сам он не доставал даже до колен. – Пойдемте отсюда, – сказал всё тот же старик. – Не мешайте ему. И никто не видел, как статуя, дрогнув, наклонилась и положила не мраморную – по-человечески теплую руку на голову ребенку. Как тот вцепился в нее, шепча: – Не уходи… не оставляй меня, прошу тебя!.. Я тебе все свистульки на свете отдам, только не бросай меня… Тихий смех был ему ответом. – Я всегда рядом. *Джами