***
Пятнадцать лет назад Край пустыни приближался. Стала попадаться под ногами жесткая трава; пробежал тушканчик, сделав стойку на чужака. Ронин только хмыкнул. Азрох. Теперь его зовут Азрох. Так сказал Таш, избавивший его от гибели. Таш, принявший его под свое крыло. На прощание бог вручил ему маленькую бутыль из темного стекла и велел намазать жидкостью лицо, шею и руки. Исполнив повеление, беглец обнаружил, что кожа стала темной. – Так тебе легче будет стать своим средь калорменцев, – молвил Таш. – Они не очень-то жалуют северян… – с сожалением добавил он и, плеснув крыльями, исчез. Азрох же пошел дальше. Сил прибавилось, фляга, наполненная чистейшей холодной водой, приятно оттягивала бедро. Странным образом вода оставалась холодной и через несколько часов. И, подняв глаза к небу, он прижал руки к сердцу и поклонился. Край пустыни едва обозначился, а сухой воздух уже донес шум и грохот, лязг металла и ржание, и гортанные отрывистые крики. Азрох не был в битве, но знал, что это звучит она. …Битвы уже не было. Тела валялись вперемешку, мертвые на еще живых, раненых и стонущих, но ужасаться не было времени. Перед Азрохом предстали четверо людей, с черными узорами на красноватых лицах. Короткие – до бедра – доспехи делали их еще более высокими. Четверо теснили воина в длинной кольчуге, помятой, но целой. Он отбивался с яростью загнанного в угол зверя, сабля в его руке сверкала подобно молнии, но численность врагов не оставляла шанса. Оружием их были огромные шипастые булавы, у одного – сабля, видимо, трофейная. Щит одиночки треснул, и видно было, что каждое мгновение битвы дается ему дорогой ценой, а малейшая ошибка будет стоить жизни. Раздумывать было некогда. Азрох выхватил из-за пазухи нож – единственное свое оружие – и, подбежав, всадил под неприкрытое колено одному из нападавших. А когда тот обернулся – вонзил нож в лицо. Дернулся, когда теплая кровь попала на лицо ему самому. – Сзади! – крикнул он, и уставший воин, поняв, что пришла поддержка, воспрял духом. Ударил второго щитом с силой, могущей свалить с ног годовалого быка. Третьего Азрох, изловчившись, ткнул в руку, заставив выронить тяжеленную булаву себе на ноги. И сейчас же из-за холма хлынула толпа темнолицых людей в кольчугах по колено и островерхих шлемах. Участь четвертого была предрешена. Азрох наконец вытер лицо от попавших брызг крови. – Мой повелитель – да будет вечной ваша жизнь – с варварами покончено, – сказал один из темнолицых. – Мы совсем потеряли было вас… – Хороши же у меня воины, если тисроку приходится самому отбиваться от превосходящего противника, – сказал воин, качнув головой. Со скулы его сочилась кровь, грудь тяжело вздымалась. – Если бы не сей достойный молодой человек, я бы разговаривал сейчас с Неумолимым Ташем, а не с вами, олухи. – Тисрок?! – воскликнул Азрох, разом замечая и вплетенные по краю кольчуги золотые кольца, и сабельные ножны, изукрашенные драгоценными камнями так плотно, что почти не было видно металла ножен. – Да, я тисрок Калормена, – подтвердил тот. Тяжело оперся о треснувший щит с изображением воина на вздыбленном коне. – А кто ты, спасший мне жизнь? – Я… – слова прилипли к горлу. Беглец никак не рассчитывал на подобное внимание к собственной персоне. – Мой повелитель, пленные, – вмешался один из прибывших. – Прикажете казнить? – Постой, – жестом остановил его тисрок. Кивнул в сторону Азроха, лихорадочно соображающего, как же объяснить свое появление. Таш ясно дал понять, что северянам здесь не рады... – Приведи двоих. – И обратился уже к Азроху: – Ты ведь докажешь свою верность мне еще раз, неведомый юный воин? Азрох не понял, что от него хотят, но кивнул. Привели и поставили на колени двоих людей со связанными руками, в тех же коротких доспехах и расписанных черной краской лицах, что и четверо нападавших. – Как тебя зовут? – вновь задал вопрос тисрок. – Азрох, сын… Я не знал своего отца, – быстро сказал тот. – И матери тоже. – Сирота… Я не спрошу тебя более ни о чем, Азрох. И заберу тебя в войско – мне нужны столь храбрые воины. Но сперва ты должен доказать мне свою преданность. Один из темнолицых дал Азроху свою саблю, и до него наконец-то дошло, что от него требуют. Глаза одного из пленников налились слезами. – Собаки, вы убиваете пленных! В вас нет чести!.. Пинок под ребра выбил воздух из легких. Горлом пошла кровь – видно, пленный уже был ранен. Второй сплюнул: – Молчи. Не дадим им радости... Первый же плакал и тихо ругался, и харкал кровью. Азрох смотрел на них, на тяжелую саблю в руке – и в ушах шумело. – Мы ждем, Азрох, – раздался вкрадчивый голос тисрока. Убивать пленных… Он еще не успел осознать, что уже убил одного. Впервые в жизни. Но то был бой, и бой подлый, неравный. Разве честно сражаться вчетвером против одного? Может, и эти двое тоже нападали без чести. Может, они недостойны рыцарского звания и обращения как с равными. Перехватил саблю поудобнее. Рукоять ее была стертой, лезвие – выщербленным. Не в одном бою побывала… Он и сам хотел стать воином, разве нет? «Но не палачом же», – мелькнуло до одури отчетливое. Если он будет послушен, тисрок обещает о нем позаботиться. Сбегая, он не думал, как будет обустраиваться за пустыней – без денег, без связей, чужой всем… А теперь его возьмут в войско тисрока… «Да будет вечной жизнь его», – всплыло в мыслях услышанное обращение. Может, это Таш Неумолимый направил его сюда? Неловко подняв саблю, Азрох отбросил сомнения – и одним ударом отсек голову молчаливому пленнику. Тот, что плакал, вскрикнул – и умолк. Клинок сверкнул вновь, поймав белый солнечный блик. Азрох, опустившись на колени перед тисроком, сложил окровавленную саблю к его ногам. – Я принимаю тебя в число своих воинов, Азрох, – одобрительно сказал тисрок. – Встань же. Он встал, взглянул в черные глубокие глаза того, кому отныне принадлежала его жизнь, скрепленная кровавой жертвой. А следующее мгновение еле успел отшатнуться в сторону, вновь падая на колени – его рвало. – Позаботьтесь о нем, – как сквозь туман донесся голос. – Первый убитый – это всегда нелегко, а здесь целых трое. Мальчишка будет великим воином.***
– Что бы еще спросить… Вот, придумал. Конь, какой сейчас день недели? Стоял вторник. Конь стукнул копытом два раза. – А сколько всего дней в неделе? Считайте, достопочтенная публика!.. Бри, с красным султаном на голове, в расписной попоне, неторопливо стукнул передним копытом ровно семь раз. Толпа ахнула. Корин ухмыльнулся, потом, спохватившись, раскланялся на четыре стороны и пошел со свернутым тюрбаном, ведя за собой чудного коня в поводу. Тот нагнул морду к чьей-то протянутой ладони с полумесяцем, осторожно подцепил монету зубами и положил в тюрбан. Толпа взорвалась аплодисментами, раздались крики: «И у меня! И у меня забери!..» …Артисты в балаганчике удивились, увидев на следующий день мальчишку, так внезапно сбежавшего накануне. Еще и в поводу с каким-то конем. Но еще сильнее удивились, когда тот заявил, что вручает им собственную судьбу – и с решимостью обреченного сказал, кто он есть на самом деле. И что хочет от них. – Зачем нам это? – спросил приземистый артист, выступавший с трюками на бревне. Кажется, его звали Сабир. – Что нам до Арченланда – и до его принца? Выступить во дворце тисрока – да живет он вечно – с какой бы это радости? У него поди своих шутов хватает… – Тисроку скучно, – быстро сказал Корин. – Он говорил, что ему опротивели придворные шуты и флейтисты. Если до него дойдут слухи, что в Ташбаане завелась диковинка, он согласится… осчастливить нас своим взором, – кстати припомнились местные формулировки. – А я, может, не хочу оскорблять взор владыки Калормена своей ничтожной персоной, – мрачно сказал всё тот же артист. – Чем меньше он знает про Сабира, тем лучше. Это тисрок живет вечно, а Сабир – нет, вовсе нет! – Откуда мы вообще знаем, что он не врет? – подхватила дородная танцовщица, с неприязнью глядя на принца. – И как так может быть, что вот он ты здесь – и ты же сейчас во дворце? Колдовство это, не иначе, и сам ты – колдун, и страже тебя сдать надо, а не связываться честным людям!.. Не слушайте его, беды не оберемся, клянусь туфлями Шаата!.. – танцовщица сорвалась на крик. Корин мог бы попытаться объяснить собственное раздвоение, но оно лишь вызвало бы еще больше вопросов, ответы на которые он и сам был не прочь узнать. – Задумай он дурное, пошел бы не сюда, а к тархану познатнее, – задумчиво сказал Тамир. – А с нас что взять – один полумесяц на всех, и тот медный… Я за то, чтобы помочь пацану… я хотел сказать – его высочеству. Что до риска – так в нашей профессии он завсегда. – И закатал рукава желтой рубахи, обнажая глубокие, хоть и поджившие уже царапины. – Он делил с нами кров и пищу, и выступал на одной арене, и никому не сказал худого или спесивого слова, хоть он и принц, – добавил рыженосый. – Негоже своих бросать. – Громовой Кулак за вечер заработал столько, сколько мы и за луну не всегда собирали, – будто невзначай обронила Диляра. Чаша весов закачалась. …Третий день выступления с «очень понятливым конем», как окрестили номер, был успешен. Корин был резко против обнародования речи Бри. «Если меня всё же схватят, то без тебя», – припечатал он, поставив точку в споре. Пришлось коню смириться и вновь изображать немое, хоть и более чем умное животное. – Ты ладишь со зверями, Громовой Кулак, – Диляра бесшумно возникла рядом с загоном, где стояли кони – в их числе и Бри. – Тишка, теперь этот конь… Как у тебя это выходит? – Ну вот выходит как-то, – буркнул Корин. И, желая увести разговор от скользкой темы, задал вопрос сам: – Что это? Левое запястье артистки было обвито грубым шнурком, на котором болтались вырезанные из дерева ярко раскрашенные туфли. Левый – желтой краской, правый – розовой. – Туфли Шаата. Мой оберег. – Кто такой Шаат? – полюбопытствовал Корин. – Я про него уже который раз слышу. И про его туфли. Что в них такого? – Один из наших богов. Покровитель воров, артистов и путешественников. Однажды он украл туфли у верховного бога. Таш рассердился и сказал, что отныне он никогда не сможет разуться – и никогда не сможет сесть. И теперь Шаат может только ходить, или прыгать, или стоять. А Таш теперь босой. Шаата знать не особо любит, считает его покровителем всякого… отребья, – она отвернулась. – Но мы, артисты, почитаем его. Он может принести большую удачу, если будет в духе. А может – обмануть потехи ради... С ним ровно по канату идешь. Корин вспомнил статую вороньего бога – та и впрямь была босой. Он не придал этому значения, думая, что в пустыне так удобнее, потому что слишком жарко. Хмыкнул: – Однако, этот Шаат не промах, если уделал вашего Непобедимого!.. – И, указав на браслет, внезапно попросил: – А можешь мне такой подарить? – У нас нет лишних, – с сожалением сказала Диляра. – Но я могу отдать тебе свой. Если хочешь. Она странно взглянула на него поверх чадры, и Корин, уже хотевший махнуть рукой и отказаться, замер. Завороженно кивнул. Он не смотрел ей раньше в глаза – вблизи. Не видел, какие те бездонные – что колодцы… что пропасть в родных горах… Диляра оборвала волшебство, принявшись развязывать шнурок. Одной рукой, конечно же, было неудобно, и Корин немедленно предложил: – Давай я. Узел был застарелым и поддавался плохо. Смуглое запястье на его фоне казалось еще более хрупким. Нежный, заметный лишь вблизи пушок на коже. Теплое дыхание на виске сквозь тонкую – только издали непроницаемой кажется – чадру. Запах тмина от яркого лоскутного платья – так пахло в балаганчике ночью, когда он смотрел на звезды. Корин наклонился ниже, сражаясь с узлом, чувствуя, как загораются щеки. Что за… Узел наконец сдался. Пара размалеванных туфлей казалась еще более нелепой на широкой ладони принца, но ему нравилось. Теперь уже Диляра принялась колдовать с его запястьем. – Не туго? Корин замотал головой. Даже стяни она его руку до посинения – и то не признался бы. Завязывать, конечно, было куда проще, поэтому и закончила она быстро. Слишком быстро, к досаде Корина. – Ну, вот… – как-то скованно сказала Диляра. – Да хранит тебя Шаат, Кор… Корин Громовой Кулак. Ты смел и хитер, а это редкое сочетание. Ты бы ему понравился. «А тебе?» – чуть не ляпнул было тот. Из глаз артистки меж тем ушло теплое выражение, она подобрала подол лоскутного платья. Принц только сейчас заметил, что в паре мест зияют прорехи. Да и само платье перешивалось не единожды… – Не смею более задерживать ваше высочество, – Диляра отвесила ему поклон и исчезла в балаганчике. Корин остался стоять перед захлопнутой дверью, со странным браслетом на руке. Дверь была хлипкая и, конечно, он мог бы вынести ее плечом, если бы захотел. Он даже мог уложить на лопатки годовалого медведя. Но почему-то осознание собственной силы не приносило былого удовлетворения. – Как будто я хотел становиться этим чертовым высочеством, – пробурчал он двери. И пошел в загон к Бри.***
В Азым Балдах, шумный и пёстрый, как Ташбаан, но не такой пышный, они въехали в полдень. Денег у них по-прежнему не было, но в воротах Эдмунд не без тайного удовольствия положил руку на рукоять меча и ядовито поинтересовался, не желают ли стражники получить плату от воина Азарота тем серебром, какое случилось при нем? – Надо остановиться у кого-то, – сказала Луджайн. – Мыши не могут постоянно воровать нам еду. И не мешало бы помыться. – И она раздраженно заправила за ухо выбивавшуюся прядь. Помыться Эдмунд был только рад, но останавливаться хоть где-то ему решительно не хотелось. О чем он и заявил тархине. Луджайн покачала головой. – Один поэт сказал: «Опасается веревки, кто ужален был змеей». Но тот же поэт сказал также: «Обиду недоверья сам сначала с сердца смой»*. Как вы будете договариваться с мятежниками, король Эдмунд, если не хотите остановиться даже у мирных жителей империи? – Уж как-нибудь договорюсь!.. – с вызовом ответил король, но с неохотой признал, что тархина права. И не в первый раз. Спутнице его нельзя было отказать ни в уме, ни в наблюдательности. Ночная же ее исповедь и вовсе переменила его отношение. Эдмунд кое-что смыслил в том, как легко можно задурить голову человеку, оказавшемуся во власти умного и жестокого существа. Дай слабину один раз – и вырваться становится безумно сложно… Луджайн меж тем огляделась – головы почти не поворачивала, но глаза поверх чадры стреляли цепко и молниеносно – и глазами же указала на один из ладно сбитых домов. Хозяин обнаружился во дворе – постукивал по расставленным на солнце для просушки глиняным вазам и чашкам. Но едва Эдмунд обратился к нему с просьбой о приюте, даже не дослушав, поднялся и пошел в дом, махнув огромной ручищей, чтобы следовали за ним. В дверях остановились оба. Эдмунд – пропуская даму вперед, дама – пропуская его. То ли как короля, то ли потому, что у них тут любой мужчина – король и бог, будь он хоть распоследним дуралеем… Шагнули следом тоже одновременно, не сговариваясь, – и, конечно, столкнулись. Эдмунд невольно улыбнулся, глаза Луджайн озорно блеснули. Он подумал, что за всё время ни разу не видел, чтобы она улыбалась или смеялась, и руки вновь зачесались сорвать проклятую черную тряпку, скрывавшую лицо и эмоции живого человека. Прохлада дома обрадовала не меньше, чем поданная для умывания вода – без розовых лепестков, как во дворце, но чистая. Небольшая комната была сплошь уставлена глиняной посудой, частью уже обожженной, частью уже расписанной узорами – частыми и густыми, в отличие от более разряженных нарнийских, и Эдмунд с усилием заставил себя не разглядывать их. Здешние к подобной росписи должны быть привычны… Из соседней комнаты выглянуло любопытное девичье личико в неизменной чадре – и тут же скрылось. То ли дочь, то ли младшая жена, то ли вовсе служанка – поди разбери. Еду им подавала сама хозяйка – плов, и зелень, и кумыс в кувшине, и ароматный чай в расписных пиалах собственного изготовления. Последний – на донышке. Так наливали даже за столом самого тисрока, и подобная мелочность у гордых своей щедростью калорменцев казалась нарнийцам смешной и нелепой. Хозяйка отошла на кухню, хозяин, извинившись, отлучился дать указания слугам, и Эдмунд, придвинувшись к Луджайн, прошептал: – Гостеприимная страна, в которой гостям жалеют налить полную чашку чая. Иронией в голосе короля можно было резать. Но тархина взглянула на него так, как порой смотрела Сьюзен. «Мой брат – идиот», читалось в очах доброй старшей сестрички в такие моменты. Сью не стеснялась и озвучить подобное при случае, Луджайн же ответила, как всегда, вежливо: – Как раз налитая доверху пиала чая – верх неучтивости. Таким образом гостю говорят – пей и уходи. Нам же налили немного – чтобы иметь возможность подливать еще, пока мы услаждаем слух хозяев беседой. Это знак уважения. То есть всё это время во дворце тисрока над ними не тонко издевались, а… Вот уж точно идиот. За столько зим не удосужиться узнать обычаев соседей… Он же читал про Калормен. Неужели не запомнил такой простой традиции? И никто из свиты – тоже?.. ...С собой им надавали столько, что хватило бы на личную королевскую гвардию. Эдмунд полез было за оставшимся кольцом, желая хоть как-то отблагодарить гостеприимных – на сей раз по-настоящему – хозяев, но те отказались. – Не оскорбляйте Таша Неумолимого, господин, – качнул головой хозяин. – Разве не заповедовал он принимать каждого, приходящего в дом твой, будто принимаешь бога? Он ведь и сам когда-то оборачивался человеком и бродил средь нас, испытывая чистоту сердец. Езжайте, и да лягут к копытам ваших коней только удачные дороги!.. – Да пребудет с вами расположение верховного бога, – ответил Эдмунд – впервые с непритворной искренностью. Заставить себя произнести имя Таш он так и не смог, но, кажется, на это никто не обратил внимания. Хозяева и высыпавшие слуги стояли, глядя им вслед, будто провожали дорогих друзей, а не безвестных путников. Так принимали Четверых в Нарнии – радушно и открыто, наряжаясь в лучшие одежды в их честь, и украшая дома и дороги, если выдавался случай. Но в Нарнии он был королем, а сейчас выдавал себя за простого воина, коим несть числа в империи. Однако ж почести, им оказанные, вполне были сопоставимы с привычными дома. И не было в них ни лести, набившей оскомину при дворе тисрока, ни тайного умысла. Быть может, вдали от столицы нравы другие? Чище, свободнее… А может, он сам судил предвзято, невзлюбив Калормен с первой минуты – и во всем искал тому подтверждение, не оставляя второго шанса огромной империи?.. Как там Луджайн говорила – смой обиду недоверья? Ох, да было бы что оставлять! – Будто принимаешь бога, – зло передразнил Эдмунд, когда они отъехали уже порядочно. – Твой визирь, верно, не боится и вашего Неумолимого. Луджайн натянула поводья так, что ее лошадь от неожиданности взвилась на дыбы, едва не скинув всадницу. Развернула лошадь, перегородив дорогу, так что Эдмунд тоже был вынужден остановиться. – Если благородство нарнийцев заключается в том, чтобы щадить тело, но неустанно бередить душу – то я жалею о смене господина, – зашипела тархина. – Ваш язык остер будто меч, король Эдмунд, но дочь тарханов предпочтет один удар сотне мелких уколов. Ну же! – Луджайн сорвала покрывало, будто облегчая доступ к затянутой в платье груди или смуглой шее. – Не повторите мою неудачу – не промахнитесь! – Успокойся, – поднял руку Эдмунд, ошарашенный таким напором. – Я готова умереть за вас, но не терпеть насмешки! И поехала вперед, не дожидаясь спутника, на ходу закутываясь в покрывало. – В словах леди есть истина, мой король, – задумчиво сказал Острогрыз, высунувший мордочку из седельной сумки Эдмунда. – То есть убить пытались меня, напасть планируют на мою страну, а мне и слова нельзя сказать?! – возмутился тот. – Вы – рыцарь Нарнии и ее король, а леди выросла без милости и чести, среди рабов и тиранов... – Я не святой, знаешь ли! – огрызнулся король. – И быть им не собирался. Довольно и уже оказанной милости... Умолкни: на нас смотрят. Последнее было сказано единственно с целью прервать разговор, направление которого Эдмунду решительно не нравилось.***
Два дня спустя Тархан Ришда был из числа первой сотни, отправленной царевичем Рабадашем. – Мы рады приветствовать гостей Калормена в Нарнии, – звонкий девичий голос разносился на плато, где собрали всю их сотню. Тарханы смотрели на королеву кто – скучающе, кто – презрительно, кто и вовсе не смотрел. Дни Нарнии были сочтены, а потому слушать какую-то девицу, по недоразумению носящую серебряную корону в медовых волосах, было вовсе необязательно. Ришда слушал. Он предпочитал узнать о противнике как можно больше. – Нам известны священные традиции Калормена касательно гостеприимства, – продолжала вещать королева. – Нарния не столь великолепная империя, но гостей чтим и мы… Яркая толпа калорменцев и разношерстная – нарнийцев. Королева стояла аккурат посредине, в окружении высоких неулыбчивых полулюдей-полуконей. Руки их висели вдоль тела свободно, без оружия, но тархан оценил опытных воинов. Таких одень в кольчуги и дай им добрую саблю или там меч… Понятно, отчего царевич предложил такой план с Севером!.. Королева меж тем говорила, что, к сожалению, у них не найдется столько постоялых дворов, чтобы разместить всех гостей (при этих словах презрение на лицах тарханов стало почти ощутимым), а потому господ купцов с Юга поселят у себя в домах граждане Нарнии, подходящие по росту. Ряд животных – ежи, например, – никак не мог принять у себя взрослых мужчин. Тем более с тюками и обозами. Под конец ее величество выразила надежду на то, что грядущая осень будет удачной, принеся добрый урожай для обеих стран. О да. Она будет очень удачна. Для Калормена. Ришда, посмеиваясь в алую – по последней моде – бороду, приглядывался к нарнийской толпе. Им жить здесь где-то луну, сказал царевич Рабадаш. В это время нужно держать себя как можно более учтиво, и вести торговлю честным образом. Все издержки будут покрыты, когда после захвата вскроют сокровищницу Кэр-Паравэла. Говорят, где-то на севере еще Белая Ведьма устроила схрон накопленных за столетие с лишним сокровищ… Но Ришда не верил в эти байки, считая, что если у нынешних королей имелась хоть капля ума, это было первым их делом после победы над Колдуньей. А если уж им достало магии убить ведьму, то и вскрыть ее тайники хватит. – Господин, не имею чести знать вашего имени, вы уже выбрали, где желаете остановиться? – окликнули его. Захотелось отшатнуться. Но Ришда обуздал недостойный воина порыв и взглянул прямо в лицо говорившего. Как же их зовут? Человеческий торс, козлиные ноги, маленькие острые рожки… Фавн, точно. – Еще нет, господин фавн, да лягут к вашим ногам только легкие дороги, – учтиво ответил тархан. – Можно просто мистер Урнус, – улыбнулся тот. Странным образом лицо его, с аккуратной рыжей бородкой, не казалось совсем уж отталкивающим. – Могу я предложить свою скромную кандидатуру? Моя пещера очень сухая и уютная. Ришда едва не рассмеялся козлоногому в лицо. Великий Таш, пещера!.. Они тут и впрямь варвары, не знающие благ цивилизации. Еще бы на дерево позвал. Или на лужайку какую… Он покосился на двух тарханов, осаждавших белобрысую девку в мокром, почему-то, платье – мало открытых женских лиц и шей, так у этой самым бесстыдным образом просвечивала грудь под тонкой влажной тканью!.. – едва не сплюнул и неожиданно даже для себя согласился. …– Прошу, – отворил Урнус перед ним круглую дверь. – Осторожнее, господин Ришда, немного пригнитесь… внутри можно выпрямиться, потолок довольно высокий. Располагайтесь. Сейчас я разожгу камин – вы, верно, привыкли к более теплому лету у себя на родине. Тархан вошел, готовясь ночевать на жесткой соломе и питаться сырой морковкой – а что еще ест этот козел? Но воинам Азарота не пристало… И застыл на пороге. Назвать это пещерой можно было лишь по факту нахождения в скале. Камин, два кресла, полка с книгами и стол, и подставка для ног, и развешанные по стене портреты и картины не походили на жилище неотесанного варвара. – Э-э-э… – сказал воин Азарота. Фавн меж тем подкатил кресло-качалку, и от неожиданности тархан сел в нее. Сухие дрова быстро затрещали, полумрак отступил. Фавн ловко поставил на стол пирог с какими-то ягодами, жареную форель, хлеб и дырчатый сыр. Зашкворчал чайник, потянуло незнакомым, но не противным ароматом. Пожалуй, даже приятным… Тархан не знал, что так пахнет мята и растертый лист смородины. Они ели и разговаривали, и Ришда, поначалу отвечавший хоть и учтиво, но высокомерно, заинтересовался собеседником. Урнус не спеша разглагольствовал о погоде, грядущем Большом Осеннем празднике и об особенностях нарнийской поэзии времен столетней зимы. Последняя тема его особенно увлекала. – Я занимаюсь этим вопросом уже восьмую зиму, – говорил Урнус, и глаза его блестели особенно ярко. – Их величества к тому времени уже наладили экономику, но я всегда говорил, что государство – это не только политика и торговля, это и в значительной степени культура. Не будет культуры – не будет и государства. Я начал собирать материал… Благодарение Льву, мы получили уникальную возможность общаться со свидетелями первой трети прошлого столетия, его середины – с живыми, видевшими то время воочию существами! Некоторые из них родились еще до прихода Колдуньи… Сама не подозревая, она сделала шикарный подарок, обратив их в камень – и тем продлив жизнь. За столетие они не постарели ни на день. Представляете, какой это кладезь для летописцев?! Ришда представил, что стоит недвижным камнем – десять весен, двадцать, все сто… В пещере было тепло даже по калорменским меркам, но он передернул плечами. – Но ведь… уклад жизни наверняка изменился за это время, – сказал он. – Как же вернувшиеся привыкали ко всему новому? – О, это действительно интересный вопрос!.. – оживился Урнус. – Им плотно занимаются мои коллеги Корвус и Ментиус, и кентавр Гленсторм. Если желаете, я познакомлю вас. Мне же близка тема поэзии. Даже в суровые годы нарнийцы находили утешение в ободряющих ее строках. Очень обобщенно можно выделить два направления, различные меж собой, как день и ночь – и всё же чем-то схожие. Одно – воплощение чаяний народа о грядущей весне, об Аслане и пришельцах, четырех сыновьях Адама и дочерях Евы, что принесут за собой весну, сами станут ею. В какой-то степени сюда подпадают и песни о старине, о мирных и счастливых временах. В тяжелые годы песни о прошлом стали несколько идеализированными, так что их стоит рассматривать как памятник фольклора, а не бесстрастное свидетельство летописца… Итак, второе направление – творчество поэтов, не верящих в приход Аслана и избавление от Колдуньи. Творения их полны печали и безысходности – но, как ни странно, именно там ярче всего проявилась стойкость духа, дававшая силы пережить зиму. Не ожидая избавления, они всё же находили опору в тайниках своей души… Однако, господин Ришда, я, верно, утомил вас, – мягко перебил сам себя Урнус. – Простите, любимая тема… – Ну что вы, это всё очень увлекательно, – возразил тархан, почти не покривив душой. Поэзию в Калормене уважали – правда, свою, изобилующую образами и изящными оборотами. Ришда вознамерился было прочесть на память пару бейт, чтобы показать козлоногому, что такое настоящая поэзия. Но фавн, поворошив дрова в камине, вернулся с флейтой, заявив: – Если позволите, господин Ришда, я бы сыграл вам одну незатейливую песенку, написанную как раз в разгар правления Джадис. О весне Нарнии и о нашей надежде. Она без слов, но уверяю – они там не требуются. И заиграл протяжную, нежно-тревожную мелодию. Ришда смотрел на пляшущие языки огня, на невысокую фигуру фавна, на блестящий медный бок пузатого чайника – и не заметил, как провалился в глубокий сон. *Саади