***
Луджайн остановилась у развилки. Влево дорога ей была хорошо знакома, но не вызывала ни малейшего желания по ней направиться. Та, что шла прямо, пугала неизвестностью. – Налево – Калавар, ваше величество. Прямо – Ингавар, но я никогда не была в нем… и тем более дальше. Теперь я буду плохим проводником. – Хочешь вернуться домой? Или хотя бы просто проехать мимо, – предложил король. – Нет! Слишком быстро. И слишком эмоционально. И разумеется, Эдмунд это заметил. Почему ей уже не первый раз кажется, что ни чадра, ни покрывало не спасают от королевского взгляда? Тут бы стену, да покрепче. Понятно, почему именно он из Четверых судопроизводством занимается. Под таким взглядом подсудимые просто массово должны признаваться… Она и сама уже призналась – впервые в жизни. – Что ж. Поедем через Ингавар, – вынесло вердикт глазастое величество. Домой Луджайн точно не хотелось. Спустя шесть весен – кто обрадуется ей дома? Если про нее вообще еще помнят. Мачеха наверняка родила еще детей, и Кидраш-тархан занят их воспитанием, позабыв об убитом старшем сыне – и проданной старшей дочери… Стоп. С каких пор выгодная партия именуется продажей? Не с тех ли, как она услышала, что в Нарнии никого насильно не выдают замуж? Чему примером были сами королевы – обе незамужние очень долгое время. Неужели общение с нарнийским королем настолько изменило ее за каких-то пять дней? Или за одну ночь, как бы непристойно это ни звучало. …За откровенность король заплатил ей откровенностью, рассказав историю воцарения Четверых. С трудом верилось, что сидевший перед ней ироничный, расчетливый и вместе с тем великодушный человек когда-то был настолько глуп – или глух ко всем, кроме себя, – чтобы поверить уговорам ведьмы. Но Луджайн мгновенно забыла о нем, когда речь дошла до Каменного стола. До божества, легшего под нож ради – вместо – предателя. Как же это отличалось от привычных в Калормене жертвенников, где испокон века убивали во славу богов. И где даже мысль, что бог может пожертвовать собой ради смертного, да еще и далеко не лучшего, просто никому не могла прийти в голову. Львиный демон перестал быть демоном в ее глазах. Теперь он пугал еще больше, чем раньше – но как-то… по-другому. Луджайн почти хотела его увидеть. Но сердце билось сумасшедшей птицей при одной лишь мысли о встрече. И не думать не получалось. Впрочем, главное она уяснила: он – не ручной лев. Он приходит, лишь когда сам считает нужным. Захочет ли он вообще встречаться с убийцей?.. И тем более – простить ее, подарить полное и безоговорочное прощение, о котором говорил король и которого так жаждала ее душа. Но если Эдмунд едва не завел родных на смерть… Он едва не завел – а она завела. А еще ей все-таки не десять зим… весен же, весен. Нарнийским-то исчислением когда успела проникнуться? Теперь план Эдмунда не казался невыполнимым. Если Лев захочет помочь своему королю, и придет рычать на мятежников, или раскидает всех калорменцев на пути когтистыми лапами, и… – Не могу сидеть в этой сумке, там еще жарче, чем здесь, – ворчание отвлекло. Острогрыз забрался на плечо короля, разминая передние лапы. Оба явно не испытывали с того никаких неудобств. – Хвала Аслану, хоть дождь с утра прошел… Леди, как вы живете в такой жаре? Мой мех, прошу прощения, выжимать можно. Тархина пожала плечами: – В домах обычно прохладнее. Во дворцах есть система вентиляций, охладительные напитки, слуги с опахалами, наконец… – Просто кто-то скучает по морю, Острогрыз, признайся, – поддразнил Эдмунд, и мышиный рыцарь мечтательно вздохнул. – У вас есть выходы к морю? – Одинокие Острова – владения Нарнии, – скучным голосом сказал король, и Луджайн едва не приложила ладонь ко лбу. Уж на таком уровне географию стыдно не помнить. – Навигация, правда, отстает на сто пятнадцать зим, мы еще не нагнали ее до порядочного уровня… – А когда нагоним, – подхватил Острогрыз, – я бы хотел отправиться к восточному Краю Света. Говорят, там огромные птицы приносят огненные плоды с солнца. Там растут лилии со столь густым ароматом, что им одним можно насытиться. А самое главное – дальше лежит страна Аслана… – Мы с Лу почли бы за честь отправиться с тобой, друг, – сказал Эдмунд с мягкой улыбкой, как-то резко став непохожим на калорменца даже под слоем темной краски. Луджайн задохнулась от его слов. Король и королева почитают за честь общество какой-то мыши!.. «Эта мышь принесла ему ключ от кандалов», – напомнила она себе. Но разве не долг подданных – защищать правителя любой ценой, включая собственную жизнь? Разве… это налагает на короля необходимость в ответ относиться с любовью и уважением даже к столь маленьким существам? Разве в стране, где поклоняются богу, способному умереть вместо предателя, может быть по-другому?***
Поговорить в балаганчике было невозможно. У загона с конями постоянно кто-то отирался, и Корин заявил, что репетировать с «очень понятливым конем» он может только в одиночестве. Мол, иначе разучивать новые номера не получается. И, насвистывая, увел Бри в развалины, которые третьего дня как обнаружил неподалеку. Видимо, раньше здесь стоял какой-то храм, но сейчас полуразрушенные колонны и мозаика на полу покрылись пылью и наметенным песком. – Осторожно, – сказал Бри, когда Корин без задней мысли вскочил на груду камней. – В таких местах любят селиться змеи, и часто ядовитые. Принц ойкнул, глядя под ноги куда более внимательно. Конь, также осторожно ступая, зашел внутрь. Когда они скрылись под гулкими сводами, в которых тут и там зияли громадные осыпающиеся дыры, Бри выдохнул: – Ну наконец-то!.. Но его перебил незнакомый голос: – Так вот как ты выглядишь, Корин Громовой Кулак… Корин вытаращился на человека, висевшего вниз головой на том, что когда-то было аркой. Халат на нем задрался, обнажая тощие ноги в пышных шароварах и огромных, явно не по размеру, туфлях. Правая – красная, левая – зеленая. Держался незнакомец лишь коленями, без помощи рук, еще и раскачивался. Корин готов был поклясться – миг назад здесь никого не было. – Кто ты? – полюбопытствовал он. – Ты носишь мой знак, а при встрече спрашиваешь, кто я? – висевший рассмеялся. Подумал – и свесил вниз еще и левую ногу. Растяжка у него была идеальная, любой акробат бы позавидовал. Из стены выпал камень, гулко ударился о пол. – Корин, пойдем отсюда, – тихо сказал Бри. – Не нравится мне всё это. Тот отмахнулся. На нем была только одна вещь, претендующая на звание знака. – Ты Шаат? Человек… бог кивнул, что в его положении выглядело смешным. Но следом устремил на Корина взгляд столь пристальный, что смеяться резко расхотелось. – Корин, сын короля Лума. Принц, который тяготится венцом, предпочитая добрую драку и вольную дорогу. Принц, сошедший за своего среди шутов. Редко рождаются души, подобные тебе, но я слышу их даже из-за пустыни. Твой же дух столь ярок, что его не заглушит и ваша Яблоня… Мы еще встретимся, Корин. А пока пройдись до западной части этих развалин. Там тебя ждет сюрприз. Хихикнул – и пропал. Принц только и успел заметить, что туфли поменяли цвет на желтый и фиолетовый. Но Шаат исчез так быстро, что Корин не мог сказать с уверенностью, не почудилось ли ему. Деревянные туфли на руке цвета не меняли. Бри дрожал и покрылся испариной. Мотнул головой на браслет: – Корин, выброси эту гадость. Нельзя якшаться с калорменскими демонами, которые лишь притворяются богами. К добру это не приведет. – Но он не сделал ничего худого, – возразил принц. – Сказал про меня… правду. Странно для того, кто покровительствует ворам. – Так и ловятся глупцы! – воскликнул конь, от волнения ударив копытом. – Немного правды лишь укрепляет ложь. Да этого божка даже сами калорменцы не любят, Корин! Он несет хаос и раздор, куда ты лезешь, одумайся!.. Ты же принц Севера. Не гневи Аслана! – Я должен выяснить, что там за сюрприз, – упрямства Корину было не занимать. – Корин!.. – воззвал Бри. Но тот уже шел, забыв о змеях. Конь вздохнул, но бросить нового друга не мог. Они прошли развалины едва не насквозь, забирая к западу. Внезапно принц остановился, вглядываясь в узорчатую мозаику на полу. Везде пыльная, здесь она выглядела так, будто по ней волокли что-то тяжелое. Корин пошел по следу – и взору его предстала каменная насыпь, поверх которой лежала тяжелая глыба – явно положенная недавно. Уж слишком она отличалась по рисунку от сваленных камней. – Корин, пойдем отсюда! Здесь даже пахнет нехорошо, как… Не слушая, принц взялся за глыбу и с усилием сдвинул. – …как после битвы, – тихо закончил конь, и Корин отпрянул, давя подступившие к горлу рвотные позывы. В нос ударил сладковатый тошнотворный запах. Средь камней обнаружилось обезглавленное тело, уже посиневшее и разбухшее на калорменской жаре. Но даже сквозь трупные признаки можно было разобрать, что человек был не темен кожей, а бел. И одежда на нем была хорошо знакома принцу – камзол по арченландской моде, не лучшего качества, но добротный. Сумка на боку была вывернута наизнанку. Головы нигде не было видно. – Какая мразь посмела… – голос прервался. – Отец должен узнать, что наших подданных убивают в Калормене! И свистнул так оглушительно, что Бри прижал уши к голове – раз, второй, третий… Пока не раздалось хлопание крыльев, и с вороньей спины не спрыгнул Шипикун. – Ваше высочество не иначе как задумали переполошить весь го… Аслане милостивый, кто это? – Это мой подданный, – мрачно сказал Корин. – Убитый калорменцами в какой-то подворотне. Отец должен узнать об этом! Раздобудьте мне перо и бумагу, живо. Ты летишь в Арченланд, – ткнул он в ворона. Мышь и ворон переглянулись, но не сдвинулись с места. – Чего вы ждете? Я приказываю!.. – топнул ногой Корин. Эхо пробежало по развалинам. – При всем уважении, ваше высочество, – возразил Шипикун, – приказывать здесь нам могут только королева Сьюзен и король Эдмунд. А мой король ясно выразился, кому из отряда лететь с ним, кому отправиться через пустыню, а кому остаться в Ташбаане. Мы не можем бросить пост. Помощь может понадобиться пленникам, если кому-то удастся сбежать. Может понадобиться вам – или ее величеству. – К тому же мы не знаем, почему этого человека убили, – вклинился Бри. – Может, это личное… – А сожженная вместе с командой «Серна» – тоже личное?! – взорвался Корин. – Даже если он сделал что-то незаконное – его должны были выдать нам, и судить его должен был мой отец, и никто другой!.. Это прописано в договоре Арченланда с Калорменом вторым пунктом! В разговор вступил ворон: – Король Эдмунд уже отправил Хьюго через пустыню. Нарния в курсе, и король Лум тоже. Нет нужды посылать еще одного гонца. – Как вы не понимаете!.. Именно потому что Хьюго послал Эдмунд, отец и не будет его слушать! Он… – Корин отвернулся. Пересказывать проблемы, задевавшие сразу две королевские семьи, не хотелось. – Он отмахнется от его слов, скажет, что померещилось или что-нибудь в этом роде… И он не согласится помогать Нарнии, пока не получит доказательств. – Он обернулся к коню. – Тогда ты отвезешь меня через пустыню. – Я не брошу Шасту, – покачал головой Бри. – Не хочу показаться грубым, но в плену он оказался вместо тебя. Ты тоже не можешь его бросить. Корин посмотрел на трех животных. На синюшный труп с белеющей костью шеи. Пробормотал: – Хотел бы я знать, куда и зачем унесли голову... – Порылся за пазухой, подкинул на ладони полумесяц, едва не насильно врученный Дилярой. Обернулся к коню: – На это можно купить лопату, Бри, как думаешь? – Хоть три, – кивнул тот. – Но… – Похоронить хочу. Это единственное, что я могу для него сделать.***
Тринадцать лет назад – Вон, все вон! Мне нужно поговорить с отцом, и немедленно! Двери оглушительно хлопнули. Тарханы, обсуждавшие что-то с повелителем Калормена, вздрогнули. Рабадаш поспешно добавил, хватая ближайшего тархана за шиворот и волоча к двери: – Да будет вечной ваша жизнь, отец. Да разойдитесь же, дети шакала и гиены!.. Качая головами и топорща бороды, тарханы покинули зал малого совета, не дожидаясь, пока его наследное высочество самолично оттаскает каждого за шиворот. И пинков не пожалеет для скорости. – Сын мой, надеюсь, причина, столь взбудоражившая тебя, достаточно весома, чтобы прерывать собрание. – Я прошу прощения, что выставил тарханов в коридор. – Дерзить – не лучшее начало для и без того сложного разговора. – Отец… Голос, не так давно обретший звучный мужской тембр, сорвался в детский фальцет. Проклятый болтун, отчего он не сдержал свой гнилой язык за зубами? – Говорят, что солнце Калормена взошло на трон по чужим спинам. Люди болтают, что ты убил своих братьев! – воскликнул царевич, от волнения перейдя на ты, чего не делал уже очень давно. – Ты говорил, что избран богами… разве боги одобряют убийство родни? Тисрок помрачнел. Спросил обманчиво спокойно: – Люди всегда болтают. С чего это так взволновало тебя, Рабадаш? Или ты забыл, как кликать стражу? – Я так и сделал. Но этот оборванец кричал, что мы можем его казнить, но это не сотрет невинно пролитой крови. Что мы все слепы, если не видим, что служим братоубийце, и боги проклянут Калормен и отвернутся от него… Отец, это не первый случай! Почему люди так уверены, что дядя Рамиз и дядя Ильнар умерли по твоему приказу? Эти люди… правы? Ты убил их? Лицо тисрока исказилось. Он схватился за посох с золотым набалдашником: – Щенок! Куда ты суешь свой нос? Я здесь солнце Калормена, не ты! Или ты стал доверять уличным оборванцам больше, чем собственному отцу и повелителю? Так я могу отправить тебя к ним, лишив венца и сделав наследником Климаша! Он знает, что такое сыновняя почтительность… а ты так-то благодаришь кормящую тебя руку, сын гиены? Удары сыпались на спину Рабадаша: отец был в ярости. И больно было не столько от ударов, сколько от осознания: он злится, потому что… это правда? – Ступай вон! Посох с глухим стуком улетел в угол. Но царевич не торопился подчиняться приказу. – Только одно слово. А потом можешь выгонять. Ты убил братьев? Поэтому казнят всех, кто осмеливается об этом сказать? Мне надо понять, как… – жить с дырой в груди, – выстраивать политику. Я твой наследник – ответь мне, во имя Таша Неумолимого! Тисрок взглянул на него – зло и внезапно очень устало. Опустился обратно на резное кресло – остальные сидели на полу на подушках, оказываясь многим ниже. Рабадаш остался стоять. – Ты не поверишь мне, – бесцветным голосом сказал тисрок. – Хорошо. Я расскажу тебе, о мой неугомонный сын, как стал тисроком. Сядь, рассказ будет долгим. Ты, верно, помнишь, что двадцать весен назад преставилась твоя бабка, а моя мать, Самиас Процветающая. Ее правление и впрямь было неплохим – для женщины. Но, следуя мягкой своей природе, она не могла справиться с внешней политикой. Она заключила мирный договор с западными варварами – с теми, кто даже не разумеет грамоты. Я видел тот договор – с их стороны стоят какие-то закорючки… Великий Таш, это же просто смешно! Но произошло то, что и должно было произойти. Варвары понимают лишь язык силы – и сами не знают иного. Весть о кончине императрицы Самиас разлетелась мгновенно во все концы Калормена – и за его пределы. Западные варвары, прослышав, что власть перешла к слабоумному ее сыну, нарушили договор, объясняя это тем, что де заключали его с Самиас, а не с безвольным Рамизом. Они стали разорять наши поля, воровать наших женщин… Наши воины, привыкнув к спокойствию, отреагировали слишком поздно… Мой брат Ильнар, второй в очереди на трон, отправился к западным рубежам, чтобы лично возглавить оборону. Я остался во дворце. Рамиз был болен, но что с того – он был тисроком! Я пытался втолковать ему, что империя в опасности, что нужно напомнить варварам, кто мы – и кто они. Но он отмахивался от моих слов. Самиас же позаботилась, чтобы в окружении трона стояли миролюбиво, – тисрок произнес это слово с явным отвращением, – настроенные тарханы. И тогда я взмолился Азароту Неистовому, богу славных битв и добрых побед. Богу мужчин и воинов, не боящихся смерти и боли. Я принес ему в жертву табун отборнейших коней и молил обратить его огненный взор на измученный Калормен. И Повелитель Битв явился мне в алых одеждах на своем коне, чья грива – пламя, чьи копыта сеют смерть на поле битвы. И я воскликнул: «Помоги мне, помоги Калормену, мы нуждаемся в тебе, защитник богов и людей!» И Неистовый кивнул и велел встать, и велел поговорить с тисроком. И я пошел к Рамизу, но никто не мог сказать, где же он. Пока наконец мой любимый слуга, которому я доверял как себе, не указал, что тисрок поднялся на верхний этаж. Может, туда его завела болезнь. Может, нет. Я поднялся следом, и вновь убеждал брата организовать войска, и убрать мягкотелых людей от трона, и приблизить тех, чей дух силен. Он отказывал мне, потом закричал и забился в припадке. Я шагнул, собираясь оттащить его подальше от лестницы. Он был непригоден для правления, но он был моим братом. У меня и в мыслях не было его убивать… Но что-то алое на миг скрыло припадочное лицо, раздался цокот копыт по каменным ступеням – и я увидел, как Рамиз упал вниз. Ты знаешь, сын, сколь круты лестницы на верхних этажах. Я рванулся вниз, но столкнулся со слугой, тем, кому доверял свою жизнь. Вдвоем мы подбежали к Рамизу. Сломанная шея не оставляла надежд. «Я никому не скажу, что вы его убили, господин», – сказал слуга. «Но я не убивал его, он упал сам», – возразил я. «Так и скажем людям. Но я видел всё – как вы пытались его убедить, как он отверг ваши слова – и как после полетел вниз. Я не виню вас, мой господин, и не выдам. Этот человек не мог исполнять обязанности тисрока». Мне не верил преданный слуга – как бы поверили остальные? Я спустился вниз, оглушенный, и велел готовиться к похоронам. Никто не сказал ни слова, но на меня косились как на убийцу. Не успели тело Рамиза снести вниз, как вбежал запыленный гонец. «Царевич Ильнар мертв! Лошадь его взбесилась, он сломал себе шею, не доехав до западных рубежей…» Тарханы молча переглядывались, а мой слуга меж тем, глазами пообещав молчание, первым склонился предо мной и возгласил: «Да живет вечно повелитель Калормена». И остальные преклонили колени следом за ним. Моих братьев забрал Азарот, освободив мне путь на трон. Видит Таш – я просил не об этом. Боги пошутили: я казню людей за ложь, тогда как они уверены, что за правду… Но нельзя допускать слухов. Нельзя ставить под сомнение власть, дарованную богом. И никто не поверит тому, что я не убийца. Пусть получают правителя, которого готовы принять. Милосердие не всегда полезно, сын. Я не знаю, поверишь ли мне ты, – впервые за весь рассказ тисрок посмотрел на Рабадаша. Неприкрытая боль плескалась в черных глазах. – Но я рад, что смог кому-то рассказать о том, что видели стены этого дворца двадцать весен назад. – Я верю вам, отец, да живите вы вечно, – хрипло от долгого молчания и от потрясения выговорил царевич. – Но отчего не рассказать об этом народу? Это укрепит расположение к трону. Азарот ведь не велел хранить всё в тайне? Иначе вы не поведали бы мне ничего. Тисрок усмехнулся. – Нет, не велел. Но к чему ворошить давно побелевшие кости? Никто не поверит мне. Кроме моего сына, – он привлек Рабадаша к себе и поцеловал в макушку. Тот замер, боясь шевельнуться: отцовская ласка выпадала нечасто, отдаваясь в самое сердце. Но едва тисрок отстранился, как царевич сказал: – Хорошо. Но я не думаю, что верно казнить болтунов, если правитель даже не попытался объявить о своей непричастности. Таш бы не одобрил. Я не казню того, кого поймал. Велю отрезать ему язык в наказание за оскорбление владык, и довольно. – Милосердие пустило корни в твоем сердце, сын мой, – грустно сказал тисрок. – Зря. Люди этого не ценят. – Я не милосерден! – топнул ногой Рабадаш. – Я убивал пленных. Я был в бою прошлой весной – и буду еще, и не дам пощады врагам. Но я хочу быть справедливым. – Хочешь ли ты сказать, что несправедлив я? – спросил задетый тисрок. Царевич помолчал. Он знал, что может относительно безопасно сказать владыке Калормена то, что думает. Но прежде он хотел прояснить ответ для себя. – Ремесло воина по праву стоит превыше остальных. Но исход и войны, и битвы зависит от множества условий. Не всегда побеждает сильнейший. Есть хитрость, есть безрассудство отваги, есть удача и помощь богов. Сложно требовать от того, кто предан богу войны, справедливости. Я же воин Азарота, но сердцем моим владеет иной бог. – Когда-нибудь Неумолимый потребует от тебя жертву, после которой ты не сможешь любить его столь пламенно, – тихо сказал тисрок. – Ты дал ответ, достойный политика, и я не отниму твоего венца. Иди. И позови тарханов обратно. Наше обсуждение не терпит отлагательств.***
В рыбацком поселке, конечно, жили девушки и женщины, но Шаста толком не общался с ними. А знатных тархин он и вовсе никогда не видел. Если только за шторками паланкина по дороге. Но и тогда они с Бри старались отойти в сторону, полагая, что чем дальше от господ, тем лучше. Аравис же пришла к нему сама. Пусть не совсем к нему… Почему-то эта мысль неприятно кольнула. Принесла с собой звон браслетов и шуршание дорогого покрывала, сладкий запах притираний и отчего-то терпкий – смолы. Заносчивая, как вся знать, когда она начинала говорить о деле, то как-то собиралась и становилась куда более приятным собеседником. Увлекшись, переходила на занудный тон, и тогда Шасте хотелось, чтобы она поскорее ушла. Но противиться этой – девочке? девушке? да ненамного она его старше, было бы о чем спорить!.. – получалось плохо. Хватка у нее была цепкая. Она просидела до поры, пока освещенная прежде комната не начала погружаться в мягкий сумрак. И тогда Аравис прервала на полуслове объяснения этикета за столом и вскрикнула: – Я должна бежать!.. Не говори моему отцу, что я была у тебя… так долго, – стыдливо прошептала она. – Домашние думают, я у дяди Рахима. Надеюсь, отец не пойдет к нему в ближайшие дни. Прощай, принц Ко… Шаста. Скоро принесли еду. За ужином он невольно старался «следовать манерам», о которых говорила Аравис. Она напоминала Ильгамута – голосом и, верно, характером. И тархан теперь не казался ужасным. Всяко лучше Анрадина. …Когда Аравис велела поворачиваться так и эдак, Шаста вспоминал нарнийского короля и его манеру держаться – и пытался подражать. Вместе с калорменскими обычаями выходило что-то невообразимое. Аравис закатывала глаза, и хотелось расплакаться от бессилия. Это всё не для сына рыбака, неужели она не понимает?.. Но перед тархиной выказывать слабость не хотелось. Он не очень понимал, зачем повторяет за ней. Он ведь точно решил, что не будет выдавать себя за принца. Даже если его отправят к северянам под чужой личиной, он сразу признается. И наконец извинится перед нарнийским королем за то, что не хватило смелости рассказать обо всем сразу. И перед неведомым Корином, если тот еще жив… А потом пусть хоть в темницу садят. Не так и страшно. У него уже есть опыт сидения взаперти. Делать было решительно нечего, и Шаста подошел к окну – единственному своему развлечению. На карнизе сидел, преспокойно намывая лапу, огромный рыжий кот с желтыми глазами. Будто его не смущала возможность сорваться вниз. Кошки, конечно, умеют приземляться на лапы, но башня была слишком высокой для таких трюков. Шаста просунул руку сквозь решетку. – Кис-кис, – позвал он. – Иди сюда, рыженький. Упадешь еще. Ты как туда забрался? Хочешь есть? – в тарелке еще оставалась треть, и он предпочел бы доесть сытную пищу сам, но кот ведь наверняка голоден… Хотя, может, и нет. Вон какой холеный. Поди дворцовый, к кухне прибился. Кот взглянул на него – и от взгляда захотелось поежиться. Так не смотрят звери. – Ты… говорящий? Кот фыркнул и покачал головой. Выгнул спину. – Но ты меня понимаешь? Зверь с достоинством кивнул. Прошел по карнизу – и скользнул внутрь сквозь решетки. – Хорошо тебе, – вздохнул Шаста. – Я-то сквозь них не пролезу. Сбежал на Север, нечего сказать. Сижу тут как дурак вместо настоящего принца. Тебе хорошо, всюду гулять можешь… На шее кота что-то блеснуло. Шаста готов был поклясться, что миг назад там ничего не было. Это оказался странный полукруглый предмет золотого цвета. Скорее всего, он и был из золота, но сын рыбака не мог сказать с уверенностью. Шаста осторожно снял предмет с звериной шеи. Повертел в руках. Потянулся было погладить кота, но тот уклонился, мотнув головой в сторону предмета. – Хитрая штука. Ты хочешь, чтобы я ее надел? Кот также неторопливо кивнул. Шаста примерил вещь на собственную шею. На ожерелье непохоже – сидит плохо и норовит упасть. И застежки нет. Кот снова качнул головой, и до пленника дошло. Примерил на голову – и предмет сел как влитой. Глаза кота блеснули ярко-желтым, и в них Шаста увидел свое отражение. Диковинное украшение ему шло. Он стал будто совсем не похож на себя. И вместе с тем – чувствовал, что должен быть таким всегда. Странное чувство. И кот странный. За спиной раздалось шуршание, и Шаста обернулся. Снова мышь, что ли? Он шагнул к двери, собираясь взять шпиона на руки в случае, если кот решит поохотиться. Хотя с его-то разумом… – Ух ты. – Шипикун замер, глядя на пленника. – Верно, принц Корин прав. И как только я сам не догадался… Вы ведь так похожи. – Корин? Он жив? – обрадовался Шаста, садясь на пол, чтобы быть поближе к гостю. Ну и плен у него, однако. Проходной двор, а не плен. – Где он, почему он сбежал? – Он в порядке, насколько это здесь возможно. Да, сомнений быть не может. С обручем так вообще… Где вы его взяли, кстати? Калорменцы устыдились и вернули то, что им не принадлежит? – Эту штуку? – Шаста коснулся лба, сообразив, на что смотрит мышь. – Мне ее кот принес. Кстати… Кота нигде не было. Шаста даже высунулся в окно, насколько позволяли решетки. Но и на карнизе зверь не обнаружился. Наверное, уже ушел. – Кот?! – взвизгнул Шипикун, выхватывая шпагу. Но почти сразу вернул ее в ножны и будто смутился: – Простите, ваше высочество, мышиный род обрел речь и разум всего четырнадцать зим назад. Не успели еще отойти от инстинктов в должной мере … – Я не… – привычно начал было Шаста, но мышь вскинул лапку, как люди вскидывают ладонь в защитном жесте: – Я знаю, что вы не принц Корин. Он сказал, что в башне тисрока скорее всего сидит его брат. У короля Лума было два сына-близнеца, но один долгое время считался погибшим. Но теперь я убежден, что это было ошибкой, и Аслан сохранил вас. Не знаю, как, но, если надо, мне откроется и это. Шаста и тогда не понял, к чему клонит мышиный рыцарь. Тот пробормотал что-то вроде «их величества не обидятся». Вновь вынув шпагу и сложив ее к ногам пленника, торжественно произнес: – Ваше высочество, принц Кор, старший сын короля Лума и законный наследник Арченланда. Я был бы рад встретиться с вами в более приятных условиях. Но как бы то ни было – моя шпага к вашим услугам.***
Из слов Рабадаша, Нарджис и Ахошты, а еще более – меж их слов картина складывалась безрадостная. Калормен явно хотел произвести впечатление лучшее, чем было на деле. Империю терзала нищета и междоусобицы, за жаркий климат то и дело приходилось платить – неурожаем, голодом и болезнями. Нет, все-таки хорошо, что с великим визирем они разговаривали через дверь. Слишком сложно было бы удержаться от соблазна задушить его голыми руками. Сьюзен ненавидела убивать, хотя лук ее не знал промаха и не простаивал в битвах. Но за сестру и братьев она бы убила без раздумий и сожалений. Что бы ни сказал на это Аслан. – Странные мысли для Великодушной королевы, – раздался глубокий женский голос. – Разве на Севере не принято прощать своих врагов? Вздрогнув, Сьюзен обернулась. Высокая женщина стояла у окна. Золотое покрывало укрывало фигуру, но было ясно, что бедра ее излишне широки, а тяжелые груди клонятся к земле, будто налитые молоком. Чадры не было, но возраст угадать не получалось. Молодое лицо, глаза же… Такой взгляд королева встречала разве что у кентавров, и то далеко не у всех. Радужку глаз будто затопило расплавленное золото. Странно для темнолицей. – Кто ты? Как здесь оказалась? – Это моя земля, – сурово ответила незнакомка. На ее плече сидел ворон, и совершенно точно не нарнийский. – Я хожу по ней, где пожелаю. Всюду, где мои дети нуждаются во мне. Она не вошла через дверь – Сьюзен всё время стояла к ней лицом. Через окно тоже попасть было никак – высота навевала тошноту, не говоря о решетках. Других же проходов в каморке не было. Уж это она выяснила в первые пять минут пленения. И убеждалась в том все последующие пять… уже шесть дней. Люси часто говорила, что она слишком рационально мыслит. Питер то ли шутил, то ли всерьез считал, что это – защита от нежеланных женихов. Эдмунд хмыкал, что в их семейке ей просто досталось ума вторым номером, за что огребал от всех троих. Сама же Сьюзен считала, что просто доверяет своим глазам. Глаза говорили, что странная женщина оказалась здесь, невзирая на засовы и решетки. Следовало исходить из этой данности. Магия была не в новинку в Нарнии, отчего в Калормене не быть своим… странностям? А еще глаза говорили, что она уже где-то видела ее. «Вам было бы уместнее посетить храм владычицы Зардинах, ваше величество. Для молодой девушки входить в храм Златоокой Меджнан не слишком прилично. Но взывать к ней могут все – и дети, и женщины, и девушки, и мужчины. Оттого-то ее статуи и встречаются на улицах Калормена. Великая Мать примет каждого». – Богиня Меджнан, – тихо сказала Сьюзен, и та кивнула. – Верно, это большая честь для смертной. Но… я принадлежу другому богу. – Богу, который лишил тебя матери. И отца. Вложившему в детские руки настоящее оружие, бросившему их из войны в войну. И при том он зовется милосердным. Богу, который благоволит младшей сестре, обходя вниманием старшую – даже когда она взывает к нему из плена, отчаявшаяся и разбитая. Мой племянник, Азарот, покровительствует битвам. Звон металла и стоны раненых услаждают его слух лучше любой музыки. Но даже он не водит в бой детей. Сколько раз ты думала, что лучше бы вам было не знать Льва? О чем ты никогда не могла поговорить даже с любимым братом, дочь Евы? Особенно с ним. Сьюзен вспыхнула. Так беспардонно вытащить на свет все ее тщательно скрываемые сомнения! Богиня, как же. С замашками базарной торговки. Столько зим она задвигала такие мысли в дальний угол души, ибо не пристала королеве Нарнии подобная крамола!.. Но разве это имеет какое-то значение? Тем более – сейчас. – Что ты хочешь услышать, богиня? Я королева Нарнии, ее бог – мой бог, нравится мне то или не очень. Я не предам свою страну и своих родных. Разве не по приказу твоих приверженцев Нарния будет завоевана? И ты ждешь, что после этого я буду тебя слушать? Скрестила руки на груди. Смешно. Один взмах божественного мизинца – и от нее останется горстка пепла. Аслан не пожелает ее спасти, и некому будет рассказать, что Золотая королева разделила участь своей страны, которой суждено сгореть в пламени Калормена. В недобрый же час ступил на порог Кэр-Паравела черноглазый царевич!.. Сьюзен взглянула прямо в золотые глаза, ожидая увидеть там гнев. Но нежностью искрились глаза Златоокой, и одобрительная улыбка трогала полные, четко очерченные губы. – Ты понравилась мне сразу. Но сейчас ты понравилась еще и моему мужу, королева. – С плеча богини слетел ворон… нет, человек с птичьей головой, в видавшем виды синем халате. Птицеликий… Сьюзен отступила на шаг, и еще. Уперлась в стену. Два калорменских бога на одну пленницу – это уже слишком! Не выдержав, зажмурилась – как в том сне, где над головами Четверых летали железные птицы, изрыгавшие пламя. Как недавно жмурилась, боясь увидеть чудовище в возлюбленном. Будто это смешное детское суеверие могло помочь – против того, кого даже Калормен прозвал Неумолимым… Смех на два голоса раздался удивительно созвучным тандемом. Мужской – хриплый, будто каркающий, и женский – поднимавшийся из самого нутра, глубокий и звучный. Боги смеялись. – Дорогая, кажется, мы ее пугаем, – утирая слезы, выступившие из птичьих круглых глаз, сказал Таш. – Это не входило в план. – Мой господин не пожелал слушать, когда ему о том говорили, – сварливо ответила Меджнан. – Мы знаем о планах Рабадаша, – смягчив голос, обратилась она уже к Сьюзен. – И они нас не устраивают. Азарот довольно владычествовал над Калорменом. Пришел час ему отойти в сторону. Мой муж и господин должен вернуться на причитающееся ему место. На небе… впрочем, то тебя не касается. На земле то должен сделать Рабадаш, прозванный Пламенным. А ты поможешь ему. – Как?! – воскликнула Сьюзен. – И… разве вы не должны радоваться успехам Калормена… благословлять его… – Я – Великая Мать, – голос Меджнан обрел суровую властность. – Какая мать благословляет войну? Мой племянник поливает землю и пески кровью, мой муж – дождевой водой. – Я и вправду пекусь о благе Калормена, – вступил Птицеликий. Хрипловатый его голос странным образом располагал. – Но в чем благо повесить на шею империи еще одну сатрапию, когда окраины и без того полыхают? Прежние завоевания принесли Калормену славу и богатства, но всему положен предел. Если не остановится, уделом его станут беспрестанные внутренние распри, и в конце концов империя распадется. Былое величие заметет песок… – Таш помолчал. – Я давно наблюдаю за Рабадашем, и неспроста. Ему предстоит изменить будущее Калормена. Или – если таков будет его выбор – отдать на растерзание Азароту… Помоги ему, дочь Евы. Ты пришла из Нарнии, верно. Но не лучше ли ты чувствуешь себя здесь? Венец калорменской империи ждет тебя. Владеть процветающей страной веселее, чем раздираемой на лоскуты, не правда ли? Таш подмигнул круглым глазом, и Сьюзен смутилась прежних своих мыслей. Бог не был страшным. Рук у него было не две пары, как говорили дома, а одна, и никаких когтей на них видно не было. Ногти, пожалуй, выглядели слишком острыми, но вряд ли могли разорвать человеческую плоть. И уж точно не собирались разрывать ее. Иначе отчего так тепло в груди от каждого слова? Будто беспокойное сердце долго искало, металось – и наконец нашло то, что делало его… счастливым. Но… – Но разве я сумею переубедить Рабадаша, – прошептала Сьюзен. – Я даже не могу признаться, что знаю о его планах. Разве, – она умоляюще взглянула на Меджнан, – вы не можете сказать ему о том сами? Запретить, приказать… Она слышала, как беспомощно звучит ее голос, и умолкла. Ее жених не послушал бы и самого Аслана, вздумай тот явиться ему. Но что может сделать она, женщина, чье слово в Калормене весит чуть больше, чем ничего? – Даже Великий Лев не делает за своих королей всю работу, – хмыкнул Таш. И добавил с великолепной небрежностью: – Между прочим, я помог королю Эдмунду сбежать из Ташбаана. Не напрямую, конечно, – он скривился. – Огонь его веры обжигает – не подойти… Он жив и здоров, если тебе интересно. Сердце ухнуло, и, конечно, боги читали в нем как в открытой книге. Но Сьюзен нашла в себе силы спросить: – Почему? Птицеликий подмигнул вновь: – Мне любопытно, что будет делать человек в его положении. Да и в твоем. Сьюзен не успела обдумать, тянет ли это на бессердечный шантаж. Богиня Меджнан шагнула к мужу – золото покрывала на миг закрыло синеву халата – и сказала: – Твой сын будет великим правителем. И, если я правильно вижу его характер – твоя внучка тоже. – Правнучка, – тут же поправил Таш. – Внучке слишком рано… – А я сказала – внучка!.. Или ты ослеп, услада моих очей? – сварливо осведомилась богиня и так полыхнула золотыми очами, что Птицеликий склонил клюв, не желая дальше спорить. Сьюзен хихикнула – и тут же зажала себе рот. Меджнан покачала головой: – Мои дети говорят: «У ног любимых матерей цветы садов из рая»*. Ты напрасно думаешь, дочь Евы, что женщины не имеют веса в Калормене. Так кажется лишь на первый взгляд – и на взгляд тех, кто смотрит, но не видит. Матерей… Сын… Щеки загорелись. Она ведь даже еще не… Хриплый голос вороньего бога выбил мраморный пол из-под ног. Птицеликий говорил без прежней насмешки, и каждое слово долбило по вискам раскаленными гвоздями: – Твой Лев не стоит тебя, дочь Евы. Ты готова бороться за Нарнию и в плену, ты вступилась за него пред чужой богиней – а он отдал тебя мне играючи. Я запросил душу одного из Четверых – и он выбрал старшую из королев. Подумай, хочешь ли ты и дальше взывать к такому богу. Мои условия ты слышала. Взамен я готов сделать тебя главной розой Калормена. Ты проживешь долгую жизнь – не простую, но яркую. Благословение Великой Матери будет с тобой, куда бы ты ни пошла, за что бы ни взялась. Думай, но не слишком долго. А пока, дочь Евы, – прощай!.. То ли молния блеснула на ладони Птицеликого, то ли взметнулось покрывало Златоокой. Пахнуло озоном – и не стало никого. *Навои