***
Четырнадцать лет назад Монеты звякнули, ссыпаясь в мозолистую ладонь. Двадцать золотых орлов… чтоб этот корабль потоп вместе с жадиной капитаном!.. Но тот будет молчать, что в неприметной одежде путешественника, так неподходящей государственному мужу, в Калормен уплыл канцлер Арченланда. Бывший канцлер, напомнил себе Бар, ступая на шаткие сходни. Настроения это не улучшило. Ну что ж. Лум сам подписал себе приговор, сунув нос в его дела и разжаловав. И не так уж много он оставлял себе из казны, в самом-то деле… Бар еле дождался, пока Корадин-тархан перечислит все положенные цветистые пожелания благополучия. Его распирало от обилия известий, которые он собирался сообщить. – Белая Ведьма повержена, – выдохнул он, когда с формальностями было наконец покончено. – Снега в Нарнии растаяли, там весна, перешедшая в теплое лето. – Я уже слышал о том, – важно кивнул тархан. – По базарам болтают, что ведьме пришел конец. Но оттого лишь, что она столкнулась с ведьмой более могущественной. Кто занял ее место? – Вы не поверите, господин, – покачал головой Бар. Он и сам не верил. Хотя… от Нарнии всего можно ожидать. – Человеческие дети. Четверо детей – младшей нет и десяти. Корадин нахмурился: – Колдуны, принявшие облик детей. Как мерзко! В Калормене водится нечисть, что принимает облик прекрасных дев и заманивает глупцов. Верно, эти из той же шайки. – Они настоящие, – возразил бывший канцлер. – Так было сказано в пророчестве – два сына Адама и две дочери Евы освободят Нарнию от вечной зимы. И вот, оно исполнилось… и мой король как дурак радуется удаче соседей! Он не понимает, чем эта весна грозит для Арченланда. Наши доходы упадут втрое! Договора, заключенные с Джадис, больше не имеют силы, а новые правители – или их правительство, скорее – захотят сбить цену. Ведь теперь Нарния перестанет так остро нуждаться в Арченланде… Настало время обратить взор на Юг, отвратясь от Севера и предоставив Нарнию собственной судьбе. Я пытался намекнуть об этом королю Луму, но он велел устроить пир в честь падения Джадис и обретения Нарнией свободы. Он не желает меня слушать! И верно, кто я теперь – стыдно сказать, жалкий лакей!.. Тархан слушал молча, скрестив пальцы в замок. Бар же, напротив, не находил себе места, нервно ходя из угла в угол. – Мы потеряем в прибыли, утратив главный рынок сбыта, – взволнованно говорил он. Мягкий ковер глушил шаги. – Столетие – большой срок. Арченланд привык, что служит опорой для соседа. Теперь тот стал самостоятельным. Это повод для огорчения, наконец – для создания помех развитию восставшей Нарнии, но никак не для пирушек! На которые, кстати, тоже тратятся казенные деньги. Лум просто идиот. – Насчет создания помех, – Корадин внешне был спокоен, но от Бара не укрылось, как хищно раздулись крылья и без того широкого носа. – Можно позволить Нарнии процветать… под началом Арченланда. Но, я так понимаю, эту идею ваш король и вовсе не рассматривает. – Эту идею не рассматривает не только мой король, но и всё арченландское общество, – вздохнул Бар. – Мы приютили у себя многих беженцев в Столетнюю зиму, образовалось множество семей и дружеских связей. Да, арченландцы держатся свысока по отношению к нарнийцам – но и только. Прежняя их династия и вовсе была родственна нашей, об этом не забыли… Арченланд не поднимет оружие против Нарнии. Это исключено. Тархан помолчал. – Необязательно поднимать оружие против всей Нарнии, – сказал он наконец. – Достаточно ее обезглавить. Любой, кто принесет порядок в образовавшийся хаос, станет королем – среди тамошних-то тварей!.. Воины Азарота не воюют с детьми, но обычным детям не под силу разделаться с могущественной ведьмой. Верно, они и сами порождение ехидны, а значит, убить их не грешно. Если на Севере недостаток в умелых наемниках, то… Из полуоткрытого окна раздался рев, будто ревел дикий зверь. Тархан прервался на полуслове. Бар втянул голову в плечи. – Слышали? Если бы всё было так просто… Я сказал, что это обычные дети, верно. Но им покровительствует самая мощная сила, какая только есть в Арченланде и самой Нарнии. Долгие годы его уже начали считать легендой, но это его работа – и весна, и победа над Джадис, и пророчество… Уверен, он защищает своих королей. – Верно, ведут необученных невольников, – возразил Корадин, но как-то неуверенно. Невольничьи рынки были многим дальше богатых кварталов. – Это всё, что вы хотели сообщить? – Нет, – заторопился Бар. Главное-то он и забыл. – Прошлый раз я говорил, что королева Армель в тягости. Так вот, она недавно родила. Близнецы. Мальчики. Лум, верно, еще и поэтому сияет что тот полумесяц… – Близнецы? – воскликнул тархан. – Великий Таш, это ведь просто находка! Лучше и быть не могло! И что, сильно они похожи? Бар пожал плечами: – Я видел только издали, но говорят, что не отличить. И еще… – он нервно оглянулся, будто кто мог прятаться в углах, – о них тоже есть пророчество. Когда им исполнилась первая луна, во дворец призвали кентавра, и тот сказал о наследнике: «Он поможет спасти Арченланд и Нарнию от великой беды». – Спасти, значит… – протянул Корадин. Напускное его благодушие слетело, обнажая хищную натуру. Бар на миг пожалел, что связался с Калорменом. Сидевший перед ним человек не отпустит его – никогда. – Мы его выкрадем. И воспитаем в традициях правильных богов. И он спасет Север от бесов и колдунов, когда войдет в возраст! Сомнения схлынули также быстро, как накатили. Бар улыбнулся. О да, это великолепный план! Это достойное отмщение за все его унижения… – Мы даже не нарушим буквы закона, – добавил он. – Кор ведь и так должен стать королем. И он им станет! Заговорщики ударили по рукам, и следом за окном ударил гром. Эхо пошло раскатисто гулять по чистому – ни облачка – небу. Корадин прикрыл окно – створки дрожали. А Бару вновь послышался рев – уже гневный, будто зверь был разъярен. – Таш… – прошептал тархан, бледнея. Но тут же улыбнулся: – Верно, Непобедимый одобряет мой план. Я принесу истинную веру в эти глупые земли, не знающие верных богов! Бар не решился произнести имени того, чей рык – он был уверен – слышал. Но ничего страшного не происходило, и он расправил плечи. Лум еще пожалеет, что опозорил его перед всем двором и понизил до лакея!.. – Принцу надо дать немного подрасти, чтобы мог выжить без матери, – деловито продолжил Корадин. – Пока обшарьте замок на предмет тайных ходов – было бы очень кстати. Я дам людей и корабль. Более того – я сам готов отправиться, чтобы присмотреть… – Присмотреть за чем, отец? – молодой человек, чертами лица похожий на Корадина, стоял на пороге. – Это не твоя забота, Анрадин, – резко ответил тархан. – Кто звал тебя сюда, когда я беседую с нашим гостем? Не я ли учил тебя учтивости? Бар слушал устроенный Корадином сыну разнос вполуха. Кто бы мог подумать, что всё так удачно складывается!..***
…Первый ее поцелуй был с сатиром, чье имя она даже не сохранила в памяти. Только и помнила жесткую бороду – да выразительное «гхм!» Верховного Короля. Тот так рявкнул на незадачливого сатира, что только копыта зацокали. Королева осталась. – Ну и зачем? – спросила агрессивно. – Думаешь, я не вижу, как ты пропадаешь с дриадами? Думаешь, я не понимаю, что ты не только стихи им читаешь? Почему ты не прогоняешь наяд от Эда? Потому что вы мужчины – и только? Я давно выросла, Питер, и ты не можешь мне приказывать! Здесь – не можешь. Я тоже хочу любви и нежности! Сьюзен скрестила руки на груди, готовая к взрыву. Но к удивлению, Питер смутился и заговорил тихо: – Ты права, Сью. Я думал, что буду любить одну, а вышло… то, что вышло. Не знаю, женюсь ли когда-нибудь. Я не могу тебе приказывать, сестра моя королева, и не стану. Но я прошу – если твое сердце молчит, лучше не надо. Очень сложно остановиться, раз попробовав. Я приму твой выбор, если ты скажешь – мое сердце отдано этому мужчине. Ты можешь так сказать про твоего сегодняшнего… ухажера? Ответь не мне – себе. – Нет, – с заминкой качнула она головой. – Я вообще хочу человека. А значит, не нарнийца. – Тогда я и дальше буду всех от тебя отгонять, – облегченно выдохнул брат. – Сьюзен, поверь: любовь стоит того, чтобы ждать. Я не дождался… и теперь не уверен, что вообще смогу полюбить. А Эд… Ты же знаешь, как он хотел быть на меня похожим. Может, тебе повезет больше. …Десять неполных зим минуло с тех пор. И не лучше ли было любить тех, кто подворачивался под руку? Что-то братья не выглядели разочарованными. Может, и она могла бы прожить это десятилетие с большим… удовольствием? «Я приму твой выбор». Интересно, что бы Пит сказал о Рабадаше? Хотя отдать за нее Одинокие Острова согласился сразу – в отличие от Эдмунда, который в одночасье будто превратился в прежнего капризного мальчишку. И Люси следом. Младшенькие, что с них взять. Эгоисты. Не таким ей представлялся идеальный мужчина, когда она мечтала в уединенных уголках Кэр-Паравэла. Он рисовался высоким и сильным – как Питер, саркастичным – чуть поменьше Эдмунда, умным и, конечно же, тонко чувствующим ее душу, чего уж точно недоставало обоим братьям. Детали внешности Сьюзен великодушно оставляла на откуп судьбы, полагая, что ее красоты хватит на двоих. Ее не интересовало и положение будущего мужа: королева могла не печалиться о деньгах, а Нарния приняла бы ее выбор, даже возвысь она до трона последнего нищего. Но она никогда не думала, что влюбится в калорменца – невысокого, в равной степени учтивого и яростного. Чувство юмора у него, пожалуй, было, но уж слишком отличалось от нарнийского. Словно в насмешку, Рабадаш был сказочно богат – но как будто золото не имело злой власти над его душой. Ни в силе, ни в уме отказать ему было нельзя. Как и в своеобразном кодексе чести, щедром к своим – и безжалостном ко всему чужому. И к нему стремилась ее душа – даже несмотря на горькую участь пленницы и королевы обреченной страны. Быть может, это и называют любовью?.. Горячая волна злости, раздражения и неудовлетворенности поднялась к горлу Сьюзен. Будь прокляты божественные интриги, земная политика и две страны, что не могут договориться за столько веков! Она королева, верно. Но она еще и женщина. Ждавшая любви – и дождавшаяся. И не позволит никому отобрать у нее того, кто стал дорог за столь малое время. Как же она соскучилась. Как же… не хватает. Черных очей, пронзавших и обжигавших. Горячих даже в прохладную нарнийскую ночь рук. Бархатного голоса. Резких черт лица, похожих на черты хищной птицы. Горького запаха шафрана. Сьюзен рухнула на шелк покрывала. Сердце билось где-то в горле, дыхание участилось. Образ возлюбленного не шел из головы. Шепот в ночи, поцелуи и прикосновения – невинные, но будоражащие кровь. Какого труда ей стоило тогда уйти! А если бы не ушла? Если бы позволила целовать себя и дальше. Позволила оказаться в явно умелых руках обнаженной. Если бы хватило храбрости самой развязать узорчатый пояс тяжелого халата. Интересно, сильно мешает в процессе, если женщина выше мужчины на добрых полголовы? Интересно, у маленьких мужчин всё маленькое или… «Господин должен удовлетворять каждую наложницу». Верно, как-то справляется… Припомнились сильные руки на горле в первые минуты плена – не задушить, встряхнуть. Она даже испугаться не успела – и не подумала, что его вообще надо пугаться. Даже когда считала способным на убийство гостя... собственного брата. Синяки почти прошли, но отчего-то хотелось повторения. Чтобы смуглые руки легли на шею и сжали – не сильно, но так… волнующе. Чтобы жесткое смуглое тело придавило тяжестью, обдало запахом железа, шафрана и терпкого мужского пота. Чтобы ее наконец сделали женщиной, и она бы сперва вскрикнула от боли, а потом сомкнула бы ступни на его талии, прижимая к себе, в себя, – так, чтобы до сладкой дрожи, до рваных вдохов, чтобы ни люди, ни границы, ни боги больше не разлучили их… Фантазия становилась всё зримее, злость переплавилась в возбуждение. Сьюзен откинула в сторону подол энтари, развела в сторону колени. Рука уже скользнула под пояс шальвар, как скрежет открываемой двери заставил заполошно вскочить, одновременно поправляя подол и растрепавшуюся прическу. – Ой, ваше величество, дайте же я вас расчешу! Нарджис. Служанка, пожалуй, нравилась Сьюзен, но сейчас вызывала только глухое раздражение. И не отошлешь – та уже сноровисто принялась расчесывать волосы. Прикосновения гребня к голове посылали приятные волны по телу, но это было не то, совсем не то… – Какие будут пожелания, ваше величество? Отмена военных планов Калормена, свадьба – и его наследное высочество в ее постель. Если с первыми двумя пунктами возникали сложности, то третий казался наиболее легким в исполнении. Благоразумие, которым славилась Золотая королева, стремительно таяло на местной жаре. Репутация ее в плену всё одно похоронена, так к чему откладывать то, чего ждала долгие десять зим? Он даже не сказал, идет ли ей калорменский наряд! Где это видано, чтобы с прекраснейшей женщиной так обращались? Сколько мужчин мечтало оказаться на его месте! И… что там Великая Мать говорила о сыне? В том странном сне с железными птицами Сьюзен, кажется, вообще не хотела детей – возня с Эдом и Лу порядком утомляла. Но младшие давно выросли, и порой она задумывалась, каково это – держать на руках существо, так похожее на нее – и на призрачный желанный образ… – Я хочу видеть моего возлюбленного. И немедленно. Нарджис помолчала. – Мои слова имеют мало веса, королева Сьюзен. Но, если бы вы позволили сказать мне, недостойной… – Та нетерпеливо кивнула, и служанка продолжила: – Вы играете с огнем. Его высочество ведь не просто так не приходит к вам. Царевич Рабадаш – образец чести, но и он всего лишь мужчина. Не провоцируйте его, если не хотите горько о том пожалеть. Перед его пламенем когда-то отступил сам Неумолимый Таш. Не стоит шутить с таким человеком. Сьюзен недоумевающе нахмурилась, и Нарджис всплеснула руками: – Как, вы не знаете, откуда царевич Рабадаш получил свое прозвище? – Я думала, характера более чем достаточно, – пробормотала королева. Люси после турнира шепнула, что ему больше подошло бы «Бешеный», и Сьюзен в душе не могла не признать правоту сестры. – И не слышали о прекрасной царевне и царевиче, вырвавшем ее из пасти смерти? Сьюзен подобралась. Какая еще царевна? Ей уже хватило женатого герцога, и делить Рабадаша с кем-то помимо неизбежного гарема она точно не собиралась. Нарджис села, красиво скрестив ноги, и повела рассказ: – Царевна Шамсиан, единственная дочь тисрока – да живет он вечно – занемогла. Лекари привозили лучшие лекарства, жрецы день и ночь возносили молитвы и жертвы богам о здравии царевны, но всё было зря. Совсем еще юная, царевна угасала, и жрец Таша сказал, что дни ее сочтены – так пожелал Неумолимый. И лекари отступили от постели больной, и опустели жертвенники в храмах, и омрачилось чело тисрока вечноживущего и всех его сыновей. Но с волей богов не спорят, и отец и братья вернулись к повседневным заботам, смирившись с потерей дочери и сестры раньше, чем та умерла. Лишь один из царевичей, рожденный из того же чрева, что и царевна, не смирился. Он ворвался в храм Таш подобно вихрю, схватил со стены факел и пред статуей бога поклялся, что не сойдет с места, пока его сестра не исцелится. Если же силы оставят его и он упадет, обессилев, – пламя от факела охватит храм и сожжет вместе с ним, потому что он не хочет поклоняться богу, забирающему невинную жизнь. Царевич исполнил клятву. Он не сходил с места, не пил воды и не принимал пищи, лишь пламенный дух и любовь к сестре поддерживали его. Ему приносили новые факелы взамен прогоревших, и гора древков у его ног всё росла и росла. Так стоял он сто дней и ночей. На сто первую ночь гром сотряс землю, погасли все факелы, кроме того, что держал царевич. Таш в образе ворона влетел в окно, выбив его, и в гневе закричал, как смеет сын тисроков нарушать установленный порядок и тревожить его столь долго. Но и тогда царевич не убоялся гнева верховного бога и не отступился от своего. И Таш сказал, что пламя его духа сожгло болезнь сестры. Царевич, столько ждавший этих слов, упал без чувств, и не слышал, как яростная буря бушевала всю ночь. Наутро же над Ташбааном взошла заря, и, когда первый ее луч упал на порог храма, его переступила царевна – исхудавшая и бледная, но исцеленная. Брат и сестра в слезах радости обнялись, и тисрок – да будет вечной жизнь его – повелел устроить пир в их честь. И с той поры царевича прозвали Пламенным. Служанка умолкла, а Сьюзен всё сидела, подперев кулаком голову, забыв, что это не лучшая поза для леди и королевы, и чувствовала, что влюбляется окончательно и бесповоротно. – Позови его ко мне, – тихо сказала наконец. – Если всё так, как ты говоришь – позови непременно.***
Ришда просыпался медленно и неохотно. Будто паутина опутала – огромная, вязкая и тягучая. С трудом разлепил глаза – и увидел собственную саблю. С двумя изумрудами на рукояти. С привычной щербиной на нижней трети клинка. Можно было давно взять новую, но эта оказалась удобнее прочих, будто сама ложилась в руку. – Наконец-то вы проснулись, господин Ришда, – улыбнулся Урнус, продолжая вертеть саблю так и эдак. Проверил лезвие пальцем, тихо зашипев, слизнул выступившую кровь. – Проспали больше суток. Я, признаться, начал уж беспокоиться… Что он себе позволяет, этот козлоногий? Как он смеет касаться священного ору… Стоп. Откуда он вообще знает про оружие?! Ришда попытался вскричать и встать одновременно, с единственным намерением – отобрать у мерзавца саблю и зарубить на месте. Но в руки и ноги вновь вцепилась паутина, а изо рта раздалось только недостойное тархана мычание. Кляп. А обвивает его никакая не паутина, а хорошо затянутые веревки, понял он. Взгляд упал на разворошенные тюки с товарами, в недрах которых пряталось вооружение. По спине пробежал неприятный холодок. Урнус, подойдя, освободил его от кляпа, и тархан разразился бранью. – Что ты себе позволяешь, мерзкое отродье? Как ты дерзнул связать гостя, как ты посмел влезть в мои товары? Да разверзнется под твоими копытами земля, да искусают твой хвост скорпионы! Это нарушение обычаев гостеприимства, презренный козел!.. – Кто хочет гостя обмануть – подлее, чем гиена, – кивнул фавн, и Ришда задохнулся от возмущения. Эта козлоногая скотина еще смеет произносить своими грязными устами их стихи!.. – Но если сам гость нравом подл – не вымолит прощения, – с внезапной суровостью добавил Урнус строку, которую и в Калормене-то вспоминали редко. Теперь он не походил на добродушного чудака. – Господин Ришда, именем их величеств вы арестованы за нарушение мирного договора Калормена с Нарнией. – И он продемонстрировал тархану его же арсенал: свернутую кольчугу, сверкавшую в отблесках очага, шлем с подшлемником и парочку стилетов. Это помимо сабли. Ришда не сдавался: – Пустыня полна опасностей! Это оружие для защиты, вы ответите за всё! Таш разит метко! – Поэтому сотня калорменцев не надевает кольчуги в опасной пустыне, а бережет их для Нарнии, – усмехнулся Урнус. – И в кратчайшие сроки ждет прихода еще восьми сотен, столь же хорошо вооруженных. Несколько странный торговый альянс, не находите, господин Ришда? То есть эта девчонка в серебряной короне всё знала?.. Но откуда? И как складно говорила – никто и не заподозрил ловушки… Мерзкая колдунья! Двуличная тварь! И он, Ришда, хорош. Очаг, еда, поэзия, неспешные разговоры… Воин Азарота купился на подобную чушь, как пятилетний ребенок! Что ж, теперь остается только умереть с достоинством. Не посрамить Таша Неумолимого и своего повелителя – да живет он вечно – пред лицом северных бесов и колдунов. Верно, это ему в наказание за то, что посмел подумать, будто нарнийцы… слишком хороши для неотесанных варваров. Всё ложь, обман, разыгранное представление… Шаат, сколь жестоки порой твои шутки! Но боги Калормена слабы в чужой земле. Верно, теперь его и остальных пленников принесут в жертву демону, ходящему в снегах в львиной шкуре. У нарнийцев-то не было тисрока Альрадина Победителя – да пребудет с ним благословение богов – что принес в темные души их предков свет истины. Боги открыли ему, что для их расположения достаточно крови животных, бессловесных тварей; кровь людей же для того не нужна. Но ходящий в снегах – не божество, но злобный демон, враг богов, свет истины ему противен, и оттого он лакомится кровью и плотью, разрывая ту заживо страшными своими когтями и клыками… Ришда содрогнулся, представив оскаленную львиную пасть, пышащую смрадом и смертью, в дюйме от лица. Если бы ему развязали хотя бы руки, он кинулся бы сам на льва – просто потому, что даже в безнадежном бою лучше нападать. Пусть это будет последним, что он совершит прежде, чем предстать пред очами Птицеликого. – Вы решили, что Нарния, погрязшая в войне – легкая добыча, – отчеканил фавн, прерывая мысли пленника о скорой бесславной кончине. – Быть может, у нас не всё гладко, но мы будем оборонять свой дом от воров, пришедших в ночи, и от скорпионов, что жалят из-за угла. В конце концов самый жирный скорпион кусает себя за хвост и издыхает, корчась, от собственной злости и жадности. Урнус посмотрел на саблю так, будто держал в руке не оружие, освященное в храме Азарота Неистового, а личинку навозного жука. И следом отшвырнул ее на свернутую кольчугу, противно с того звякнувшую.***
Шестой день. Шестой день луна шла на убыль, а женские дни так и не наступали. Шамсиан всё списывала на тревогу, что не покидала ее с момента приезда нарнийцев и особенно – со дня неудавшегося покушения. Она не спала толком уже которую ночь, то ворочаясь, то бродя по покоям бледной тенью. Тревога и дурные предчувствия стискивали сердце когтистыми лапами. Короткое забытье снисходило на царевну, когда небо уже светлело, готовое разлиться утренней зарей. Шамсиан срывалась на служанках, приходивших утром привести ее в порядок, но выходила за двери покоев всё такая же величавая и спокойная, как обычно. «Рабадаш», – днем и ночью стучало в висках, скрытых тяжелыми густыми косами. Наследный царевич великой империи. Будущее солнце Калормена. Брат не только по вечноживущему отцу, но и по матери, оставившей этот мир двенадцать весен назад. Брат, вырвавший ее из оскала смерти. Брат, которого она пыталась – пусть чужими руками – убить. Рабадаша восхвалял весь Калормен. Герой, не побоявшийся бросить вызов богу – самому Неумолимому Ташу. Вставший на защиту сестры, которую, казалось, похоронили раньше, чем она умерла. Эту историю знала в Калормене каждая собака, и каждая собака не упускала случая восхититься благородством и отвагой будущего тисрока. ...Он вообще спросил – она хочет быть спасенной? Слегшая с невесть откуда взявшейся горячкой, Шамсиан была почти рада – ведь скоро всё закончится. Она предстанет пред Ташем и скажет, что он ошибся, позволив ей родиться женщиной. Взглянет в золотые очи Меджнан и спросит, отчего ее дочерям уготована столь печальная участь – быть бледной тенью мужа, или отца, или брата, но никогда не сиять самой. Не познавшая мужчин к девятнадцати веснам, она должна была бы почитать Зардинах, но владычица мрака никогда не вызывала у нее трепетных чувств. А Великой Матери царевна молилась с детства. Дочь тисроков, боявшихся смерти не больше, чем комариного жала, сама страшилась ее не так, как участи всю жизнь оставаться лишь подобной солнцу. Оттого-то слезы градом текли по ее лицу, не прикрытому даже чадрой, когда она поняла, что болезнь отступила. Когда весь дворец и весь Ташбаан в ужасе шептался о гневе Таша, сменившемся милостью, и о стойкости Рабадаша. Она не просила той милости. Брат и здесь всё решил за нее – и ждал за то награды. Будто мало ему было права первородства – ему, рожденному вторым! Вознесенному лишь потому, что повезло родиться мужчиной... Она не могла, разумеется, бросить при всех обвинения в лицо своему спасителю. Какие бы бури ни бушевали в ее душе, она всё еще оставалась главной розой Калормена. Пришлось подыгрывать. Сбежавшиеся зеваки умилялись любви брата и сестры, уличные певцы сложили балладу... А потом она улыбалась Рабадашу и остальным братьям, вышла замуж, исполняла обязанности царевны. И прятала глубоко под этими улыбками глухую тоску и не угасшую с годами страсть – подойти к трону настолько близко, насколько это возможно. Тисроком ей не стать, но можно встать за его плечом. Если это не отец, живущий вечно. И не Рабадаш, прозванный Пламенным. И, когда великий визирь услышал ее нечаянные проклятья, чаша переполнилась. Она согласилась убить брата. Маленький вихрь ворвался в покои, сбивая все мысли: – Мама, смотри на мою новую куклу!.. Нурсида, с раскрасневшимся лицом, подбежала к Шамсиан, плюхнув на колени игрушку. То была женщина, но прежде топорщившиеся косы теперь были убраны под неумело намотанный лоскут на голове, призванный изображать… тюрбан? Платье тоже было подоткнуто, а на алом поясе висела деревянная сабля, выточенная с изяществом, недоступном руке шестилетней девочки. – Это самая красивая и самая смелая царевна, мам. Красивая, как ты, и смелая, как папа. Она спасла своих подданных от ужасного каркадана!* Нурсида потрясла перед носом Шамсиан еще одной игрушкой. Некогда это был обычный конь, но дочь прицепила ему желтых ниток на гриву и хвост. Ко лбу была привязана пробка от графина, изображавшая рог. Прямо на коленях царевны разыгрывалось сражение: каркадан вставал на задние ноги, кукла же отражала его нападение, тыкая деревянной саблей то в ноги, то в морду. «Рог» от такого безобразия тут же выпал, и Шамсиан накрыла руку дочери своей. – Во-первых, ты бьешь неправильно. Человек не дотянется до головы каркадана саблей, только копьем. Зря тратишь силы, и твоя царевна в реальном бою уже была бы затоптана. Надо перерубать сухожилия на ногах и целить в живот… Во-вторых – что я говорила тебе о том, что такие игры не для девочек? Почему на твоей царевне тюрбан, это мужская одежда, Нурсида! И кто выточил тебе саблю? – Дочь молчала, опустив плечи, обе игрушки безвольно волочились по ковру. – Я спрашиваю: кто выточил ей саблю? – повысила Шамсиан голос уже на двух нянек, замерших у двери. – Пяток плетей развяжет вам языки, бездельницы!.. – Не надо! – Нурсида отступила назад, раскинув руки, будто собралась защищать служанок. – Я скажу, только пообещай, что не будешь ее наказывать. Вот же… несносная девчонка. Шамсиан со вздохом кивнула. – Кухарка Ильмира. Мам, ты говоришь, что женщины не должны работать, не должны сражаться… но ведь Ильмира работает? На кухне. А еще она так ловко – раз, раз – выстругала мне саблю, совсем как настоящую, как у папы и дедушки. Да будет вечной жизнь его. Разве это плохо? Я хочу сражаться с западными варварами, когда вырасту. Как папа! Может, тогда он будет мной гордиться… О, почему ее дитя не родилось мужчиной? Всё чаще дочь напоминала Шамсиан ее саму. И потому всё строже она становилась как мать, хоть сердце ее кричало о том, что дочери нужна ласка. Но сердце для детей тисроков – не то, чему стоит безумно следовать. Чем раньше Нурсида это поймет, тем проще ей будет жить дальше. – Папа будет тобой гордиться, если твои игры будут подобающими девочке, – холодно ответила царевна. – И ты не будешь якшаться с низшим сословием. Твой отец – тархан милостью тисрока, да будет вечной жизнь его. Так будь дочерью тархана и не позорь нас! Что ты вообще делала на кухне, Нурсида? Твое солнце так и не дошито уже третью неделю!.. Дочь шмыгнула носом. – Там всё такое яркое и грохочущее, мне было интересно… Мам, ты тоже не любишь вышивать, я же вижу! Зачем делать то, что не нравится, если оно не несет пользы? – Затем, что так заведено, и не женское дело решать, каким должен быть порядок, установленный богами и тисроком вечноживущим!.. – закричала Шамсиан. Левую грудь кольнуло, и царевна машинально коснулась ее, отмечая, что та набухла. – Затем, что сражаются с чудовищами мужчины, а женщины рожают им детей! Твое дело – набираться ума, чтобы могла помочь господину при необходимости, а не совать нос куда не следует. Нурсида взглянула на нее темными обиженными глазами, всхлипнула – и, заревев, побежала прочь, выронив игрушки. Служанки кинулись за ней. Шамсиан опустилась на ковер, чувствуя себя измотанной настолько, будто прошла десять миль пешком. Но пусть лучше Нурсида порыдает сейчас, зато смирится с женской ролью с детства, а не будет вечно терзаться, как ее мать. Да, еще надо выгнать эту кухарку, как ее там – Ильмира, что ли… Грудь кольнуло вновь. Списывать всё на бессонницу больше не было смысла. Сомнений не осталось: она вновь ждет ребенка. Меджнан Златоокая, ну почему сейчас, когда она буквально не находит себе места!.. Почему не чуть позже, когда прилетит с Севера желанная весть о смерти Рабадаша, и обещание венца уйдет к спокойному Мураду… Тисроку, конечно, усердно желали вечной жизни, но всем во дворце было ясно: той вечности – едва ли на год. Только бы сын! Тогда бы она могла побороться и с Мурадом. Хотя скорее подождала бы, пока сын войдет в возраст… Азрох тоже обрадуется. Прошлое его было перечеркнуто, славного рода за мужем не стояло – он мог лишь основать его. А для этого опять-таки требовался сын. – Великая Мать, пусть в этот раз будет мальчик. И пусть он выживет, – устало прошептала царевна. Шамсиан редко обращалась к Ташу – тот явно благоволил Рабадашу. Мужчины властвуют на земле, и на небе тот же расклад… Может быть, ей удастся это изменить – вопреки всему, что она говорила дочери? Может, Великая Мать поддержит ее… В конце концов, вечноживущий отец убил двух своих старших братьев, хоть об этом старались помалкивать, – и боги не отвернулись от него. Да и не он один, если почитать историю Калормена… А разве не говорят, что с разгневанной Меджнан не спорит даже Птицеликий, прозванный Непобедимым? *Каркадан (аль-каркадан) – мифическое существо с телом лошади, гривой и хвостом льва и рогом во лбу. Единорог на арабский лад, в общем. Значительно выше обычной лошади, свиреп, жесток. Появляется на свет, разорвав тело матери.