like a prayer

      — Ты всегда хотел быть священником?       Бек оглядывается через плечо, перестав нарезать лук. Вся кухня пахнет луком — сильно, невыносимо, так, что у Питера защипало в глазах.       Он изучает Питера некоторое время, прежде чем вернуться к своим обязанностям по приготовлению ужина.       — Конечно, — говорит он немного напряженно. Это звучит не очень убедительно. Возможно, он даже сам себе не верит, потому что плечи Бека слегка поникли и он едва заметно покачал головой. — Нет, не всегда.       Питер оживляется — это правда. Он так редко узнает о Беке что-то новое, но это выходит у него все более и более успешно. Но, кто знает, может быть, Бек чувствует себя менее уязвимым с ножом в руке.       — А кем же? — спрашивает Питер. — Кем Квентин Бек хотел быть в детстве?       Бек замирает, слегка вздрогнув, но не совсем ясно, от смешка это или от напряжения. Он не любит, когда его называют Квентином, и Питер узнал это на собственном горьком опыте. У него есть синяки, доказывающие это, но он не особо возражает. Это просто еще одна часть арсенала, которую он может использовать, чтобы получить именно то, что он хочет, когда Бек слишком упрям.       Всего лишь четко произнесенное «Квентин» — и в считанные секунды штаны с него окажутся спущены.       Но это не то, чего он хочет сегодня. Только не сейчас.       Бек соскребает только что нарезанный лук в горячую сковороду, и он шипит, возвращая Питера обратно к реальности. Ну и ладно. Он всегда любит, когда Бек готовит ему ужин. Может быть, даже больше, чем все остальное, что они делают. Это приятно. «Приятно» — это слово, которое редко описывает то, что происходит между ними.       — Шеф-повар? — предполагает Питер.       — Нет.       — Профессиональный борец?       — Что? — Бек оборачивается, приподняв бровь. — Ну уж нет.       — Почему? — вздыхает Питер и пожимает плечами. — У тебя неплохое тело.       — Ты хочешь есть или нет?       Питер ухмыляется и кладет голову на ладонь, не торопясь бесстыдно глазеет, потому что, черт возьми, у Бека просто идеальное тело. Он наблюдает, как тот готовит, двигаясь так плавно и легко. Такой спокойный и естественный, непривычный для Питера. Он хорошо выглядит. И не важно, что Бек признался ему в начале этой недели, что смущается из-за того, что немного запустил себя. Но, тем не менее, он думает, что Бек выглядит хорошо.       И иногда, при правильном освещении, он тоже выглядит счастливым.       — Ладно. Ты победил.       — Я знаю, — Бек стоит к нему спиной, но он практически слышит ухмылку.       — Господи, ну и задница же ты, — поддразнивает Питер безо всякой злобы, даже если в этом есть доля правды. Ему это нравится. Это все гораздо легче, чем переносить удары.       С этим позже.       Но он знает, что Беку от этого не легче. Во многих отношениях, Питер чувствует, что это может быть даже хуже. Он видит проблески взаимности, какие-то приятные моменты, которые вряд ли имеют смысл. Имеет ли вообще смысл все то, что они делают? Ведь они оба знают, что дальше такого не будет.       И только когда они заканчивают трапезу, Бек отвечает ему, действительно отвечает. Они почти не разговаривали, только обменялись любезностями. Питер, конечно же, благодарит его за еду десять раз, а потом еще десять. У Бека вошло в привычку интересоваться, когда Мэй вернется домой. И если ответом было «поздно» или Питер просто пожимал плечами — то он оставался ужинать с Беком.       Горячая домашняя еда, с Беком, сидящим напротив него и ковыряющимся в еде, как птенчик.       На этот раз Бек накалывает на вилку спаржу и говорит, казалось бы, вникуда: — я хотел стать актером.       Питер чуть не задыхается. — Актером?       — Только не смейся.       Это может быть немного сложно, поэтому Питер не дает никаких обещаний. Вместо этого он кладет вилку и поднимает взгляд на Бека. — Актер, — повторяет он. — Сцена? Какие-нибудь шоу? Кино?       — Да, — отвечает Бек немного смущенно, — все до единого. Тогда я хотел быть режиссером — снимать свои собственные фильмы, рассказывать свои собственные истории.       Питер смотрит на него с благоговейным трепетом. Он бы никогда и не подумал. Никогда бы не догадался, но теперь он это видит. Бек такой красивый, и не только в том классическом, старом голливудском смысле. У него такие большие глаза, длинный нос, улыбка, которая всегда немного кривовата. И Питеру нравится, как его губы изгибаются по краям, всегда, даже когда он расстроен. Большой экран тоже был бы в восторге.       — А почему ты этого не сделал?       — Несбыточные мечты, малыш, — Бек смеется, качая головой. — К тому же, у меня ничего не получалось, а церковь — это то, к чему я принадлежал.       Принадлежал.       Прошедшее время. Питер хмурится и не может удержаться, чтобы не сказать: — Но ты не обязан…       Потому что он так не думает. Ни в малейшей степени.       — Именно там мне и надо было быть, — огрызается Бек. Но, как и раньше, это звучит неправдоподобно, и Питер задается вопросом, как долго Бек говорит себе эту конкретную ложь. Потому что так оно и есть — еще одна ложь, поверх другой лжи.       Ни одному из них там не место.       Кажется, будто целую вечность назад Питера прижимали к стене, пока он пытался оказаться ближе к нему. «Это нелегко для таких людей, как мы.»       Тогда Беку это не понравилось, а теперь уж точно не понравится, поэтому Питер сидит тихо и гоняет вилкой еду по тарелке. Он не напрашивается на очередную драку, особенно когда между ними все было на грани хорошего. Не сейчас, когда он так чертовски близок к тому, чтобы стать Беку кем-то близким. Питер знает, что там есть какая-то нежность, он видит ее, чувствует, когда руки Бека мягко касаются его бедер. Он готов переждать.       В глубине души Питер знает, что нельзя накладывать пластырь на то, что сломалось в Беке, но, возможно, он сможет помочь избавиться от дурного предчувствия, которое терзает его. То же самое опасение, которое каждый раз останавливает Бека в последнюю секунду и не дает ему отплатить Питеру взаимностью в физическом или эмоциональном смысле.       В глубине души Питер знает, что Бека уже не спасти.       Но, боже, он хочет попробовать.       Лучший способ — это не обманывать его. Питер уже все это выяснил. Бек относится к тому типу людей, которые любят сохранять свою дрянную иллюзию контроля. Возможно, в какой-то момент так и было, но Питер теперь знает правду. Это он тут командует. Конечно, те попытки к власти он решил использовать как возможность для обучения — что с властью приходит ответственность, и легко не злоупотреблять ею.       Или, по крайней мере, он так думал.       Но у него успешно выходит сидеть с Беком бок о бок, пока тот позволяет устроиться поближе. Он вроде как хочет посмотреть, как далеко он может зайти. Хочет посмотреть, как далеко он может толкать, толкать, толкать, пока они оба не упадут.       Питер не слишком сосредоточен на телевизоре, он держит голову на плече Бека, украдкой поглядывая вверх, чтобы полюбоваться сильной челюстью достаточно близко. Достаточно близко, чтобы поцеловать, если бы он захотел прервать их вечер, потому что без сомнения, после этого он оказался бы за дверью этого дома.       Он пытается представить себе молодого Бека, даже младше его самого — лет девяти или десяти, совсем еще ребенок, желающий стать актером на большом экране.       Подросток Бек за камерой, делает фотографии.       Одинокий Бек пишет сценарии.       Боже, как же он оказался здесь, задыхаясь от ошейника священника вокруг своей шеи?       — Хэй, — говорит Питер почти хриплым шепотом. Он облизывает губы и отстраняется, потому что искушение провести языком по нижней части подбородка Бека слишком сильна, чтобы устоять. — Мой дядя оставил мне видеокамеру.       Бек едва смотрит на него, продолжая грызть ноготь большого пальца. — А?       — Ага. Обычно он снимал что-то дома. Я имею в виду, она старая, но все еще в приличном состоянии.       Затем Бек поворачивается, убирает руку от рта и опускает ее на подлокотник, хмуро поджимая губы. — Ты хочешь посмотреть свои старые домашние фильмы?       — Что? — Питер задерживает дыхание, а потом не может сдержать смеха. — О боже, нет. То есть просто нет. Ты это серьезно?       — Может быть, это будет весело, — тихо говорит Бек и… о боже, ублюдок, улыбается. — Держу пари, что ты был милым ребенком.       «— Я все еще ребенок», —хочет сказать Питер, но не может избавиться от чувства, что это может испортить настроение. Поэтому вместо этого он протягивает руку и хватает одну из ужасных, разномастных подушек Бека и бьет его прямо в лицо.       Никто не увидит, как он смутится, если он закроет лицо Бека оранжевой вельветовой подушкой. Так ведь?       Но потом Бек смеется, Честное слово смеется. Не тот вынужденный смешок, который он обычно слышит. Настоящий низкий гортанный смех. Этот звук сбивает Питера так сильно, что он замирает, край подушки крепко зажат в его руке, рот открыт, обеспечивая прекрасную возможность для возмездия. Его импровизированное оружие выхватывают из его пальцев, и нет даже времени моргнуть, прежде чем оно столкнется с его щекой.       — Эй!       — Ты сам это начал, Паркер.       Еще один игривый удар подушкой, и единственная причина, по которой Бек преуспевает — это быстрая реакция, которая срабатывает так же быстро, когда Питер зовет его по имени.       — Ну да, — четко выговаривает Питер. В конце концов пододвигаясь ближе, пока он не оказывается на коленях Бека, надвигаясь на него, чтобы ткнуть подушку прямо в его глупое, красивое лицо. — И я же собираюсь это закончить.       Было время, не так давно, когда Питер сделал бы это все не так играючи. Он провел изрядную долю бессонных ночей, мечтая о том, чтобы вырвать жизнь прямо у Бека. Теперь все кажется таким далеким. Ненависть, бессонница, гнев. Бек все еще заставляет его злиться, конечно, довольно трудно не злиться. Этот парень просто бесит, даже в самые лучшие дни. Но теперь желание обхватить руками горло Бека сопровождается чем-то еще.       Что-то гораздо более опасным.       Привязанность. Необходимость. Желание.       Он хочет быть здесь, на коленях у Бека. В доме Бека.       Он хочет чувствовать руки Бека, когда они обхватят его за талию, удерживая его на месте, когда он толкает подушку сильнее, чтобы заглушить смех, который звучит так хорошо, что он хочет плакать. Может быть, он должен просто убить его, потому что он не должен этого хотеть. Разве все это не было бы проще? Если бы Бек просто исчез?       Но потом Бек слегка сдавливает ему бока, и Питер решает: нет, легче не будет.       Это было бы очень тяжело.       Блять.       Из-под него Бек издает какой-то звук, похожий на слово, и Питер медленно отодвигает подушку, открывая взъерошенные волосы и красное лицо Бека.       Бек поднимает руки вверх. — Смилуйся.       Питер проглатывает свежий привкус жалкого ужаса и осознания, превращая свое лицо в нечто нормальное. Каким бы нормальным оно ни было в эти дни. Да, милосердие, было бы неплохо.       Но когда же Питер вообще получал хоть какое-то проклятое милосердие?       Смех Бека затихает, и мир переворачивается с ног на голову. Все совсем не так. Это же не сценарий. Это должен быть Бек, который боится всего этого. Когда же их роли поменялись местами?       Глаза Бека сужаются, и он замирает. Руки, обхватившие бедра Питера, поднимаются вверх только для того, чтобы обхватить его грудную клетку. Он чувствует себя странно маленьким под прикосновением Бека, под широко растопыренными пальцами. Такие моменты между ними редки, когда они проводят молчаливую секунду, чтобы посмотреть друг на друга. Питеру интересно, что сейчас видит Бек. Катализатор для их темных, запретных желаний?       Глупого маленького ребенка?       Он хотел бы точно определить разницу между ними. Когда же он перешел от желания задушить его к желанию поцеловать его, быть поцелованным им? К желанию почувствовать руки Бека на себе, как сейчас, не ударив его достаточно сильно, лишь бы причинить боль?       Питер забывает, почему он вообще говорил про видеокамеру.       Питер забывает, почему он схватил эту подушку.       Забывает, зачем он вообще затеял эту игру.       Он чувствует, как его грудь сжимается, горло сжимается, как будто это его душат. Дерьмо. Этого не должно было случиться. Но что теперь? Что теперь у него есть? Питер делает единственное, что приходит ему в голову — обхватывает лицо Бека обеими руками. Это поражает их обоих, эта смелость, и в глазах Бека заметно непонимание.       — Что ты собираешься делать дальше?       Он сам не знает.       Из всего, что он думает и чувствует, Питер вздыхает и говорит: — Ты хуже всех.       Озабоченный хмурый взгляд Бека превращается в улыбку, которая не достигает его взгляда. Похоже, они снова к этому вернулись. Он протягивает руку и обхватывает пальцами запястье Питера, но не убирает его.       — Я знаю, — тихо говорит Бек. На этот раз Питер думает, что он действительно может осознавать весь тот ущерб, который он причинил. Но он все еще улыбается.       Почему он все еще улыбается?       — Я ненавижу тебя, — лжет Питер.       — Точно? — руки Бека все еще лежат на его запястье, а Питер неподвижно сидит на чужих коленях, расставив свои колени по обе стороны от живота. Однако Питер не может найти ничего, на что можно было бы пожаловаться. Он чувствует себя так хорошо.       — О, — что-то трепещет в груди Питера. — А если я скажу, что не знаю?       Бек моргает, поджимая губы, а потом качает головой. — Я бы сказал, что ты не настолько глуп.       Но ведь так оно и есть, правда? Потому что он не ненавидит Бека, и Бек прав. А надо бы. Но он этого не делает, черт возьми.       Питер тяжело сглатывает, наклоняясь, чтобы прислониться к его лбу своим. Его большие пальцы поглаживают гладкую челюсть Бека. Сильный лесной запах его одеколона обволакивает их с каждым движением его груди, отчего голова Питера становится легкой и кружится, и он все еще открыто осознает, что он на Беке. Он еще не готов отказаться от этого контроля.       — Да, — шепчет Питер.       И он уже в пяти секундах от того, чтобы сделать что-то, чтобы доказать, насколько он глуп, но Бек поворачивает голову в сторону. — Встань.       — Ну зачем? — простонал Питер. — Да ладно тебе. Прости, я не собирался…       — Ты сидишь на моем мочевом пузыре, — говорит Бек, эффектно снимая напряжение и убирая все то, что затуманивало разум Питера.       — Вот дерьмо, — бормочет он, сползая с колен Бека. — Мне очень жаль.       Бек стонет, когда встает. Напряженный. Половина Питера подозревает, что это был просто предлог, чтобы отойти немного подальше, и ладно, да, он не может винить его за это. Все становилось странно интимным.       Это постоянно происходит.       Питер продолжает хотеть все больше и больше, и память о том, что случилось в прошлый раз, когда он попросил большего, уходит все дальше от его сознания. Ревущие сирены теперь так далеко, что он изо всех сил пытается вспомнить, почему они вообще были.       Он остался на диване один, прижав колени к груди, отодвинувшись подальше от места, все еще теплого от их тел. Время проходит слишком медленно или слишком быстро — он уже никогда не может точно сказать, но где-то прямо перед тем, как его сознание покидает тело, Бек возвращается, чтобы задержаться в арке, отделяющей гостиную и коридор.       — Так что же там с видеокамерой?       Ах. Теперь он чувствует себя глупо. Питер пожимает плечами, стараясь казаться беспечным. — Я подумал, что мы могли бы снять фильм.       Брови Бека приподнимаются в удивлении. — Для кино что ли?       — Да, — говорит Питер. — Ну, знаешь, как бы дать тебе шанс сделать то, чего ты всегда хотел.       — О.       — Прости, забудь об этом. Это все равно глупо.       Блять. У него лицо красное? Он определенно красный. Все его чертово тело словно горит от смущения и собственной наглости. Бек — взрослый человек, а не его школьный приятель. Они не двое детей, которые ищут проект на выходные, и последнее, что нужно Питеру — это Бек, с которым они словно пришли из разных миров.       — Нет, — уверяет его Бек. — Это вовсе не глупо. Я просто… Я думаю, что этот корабль уже отплыл.       — Да, — тихо отвечает Питер.       В комнате становится тихо, и Бек прислоняется спиной к косяку, скрестив руки на широкой груди. Боже, чего бы только не отдал Питер, чтобы оказаться под ними, свернувшись калачиком. Но, наверное, этого никогда не будет. Он должен это наконец понять.       — Но, Питер, — говорит Бек так тихо, что его почти не слышно. — Ты уже это сделал.       — Что?       Это похоже на то, словно Бек движется в замедленной съемке по комнате. Его походка остается устойчивой, уверенной; он обычно не делает этого, если они не играют в свои игры. Но сейчас они не играют. Рука, которая обычно повергает его в состояние эйфории, ложится ему на голову, пальцы Бека чешут и вплетаются в кудри Питера.       Он буквально тает в этом жесте.       — Ты уже дал мне шанс на то, о чем я всегда мечтал, малыш.