Около полутора лет назад.
Чонгук выгибается, блаженно потягиваясь на влажных от пота простынях, и мерно поскуливает от похрустывающих костей и наступающего облегчения в мышцах. — Доброе утро, — сонно произносит он. — Ночь, вообще-то, хмыкает где-то возле окна Масаки. — Сколько можно дрыхнуть? — Я растущий организм, — Чонгук сползает ближе к краю необъятной кровати и, перевернувшись на спину, свешивает голову. Мир резко переворачивается с ног на голову, превращая небольшую комнату в сумбурный, погруженный во мрак, мир. Свет небольшого ночника осторожно падает на лицо мужчины, очерчивая его строгие черты лица: острые скулы, небольшой нос и открытый лоб со сдвинутыми к переносице бровями. Зачесанные на правую сторону и приглаженные неумеренным количеством геля волосы говорят о том, что вакагасира клана Ямагути намерен куда-то отправиться. Чонгук морщится. — Куда ты в этот раз? — голос парня не дрожит, не трепещет. Он скорее интересуется из своего личного любопытства, не признавая один важный факт — без Масаки Чонгуку невероятно хуево. — Нужно съездить в Токио, там намечается какая-то заварушка. — Здесь тоже не сказать чтобы тихо, — Чонгук медленно поднимается с постели, ощущая телом прохладу ночного Киото, что струится через приоткрытое окно. Тело покрывается мелкой гусиной кожей. — Здесь ты и без меня прекрасно справишься, — голос мужчины чуть стихает, когда он чувствует неделе прикосновение тёплых ото сна ладоней на своей спине. — Мне кажется, что только дурак сунется сюда, зная, что ты в доме. Чонгук плотнее прижимается всем телом к голой напряженной спине, мягко обхватывая Масаки за шею. — Думаешь? — выдыхает он возле виска, а затем, втянув носом запах геля для волос, закусывает мочку уха. — Мне кажется, что куда больший страх людям внушает имя Окада Масаки. Мужчина шумно втягивает носом воздух, но не отнимает своего внимания от бумаг, что лежат перед ним. Чон продолжает; он любит дразнить своего любовника, знает, что тот, в силу своего возраста, падок на его — Чонгука — тело. Масаки любит брать младшего во всем клане часто грубо, иногда с нежностью, любит когда всхлипы Чона тонут в шуме гудящих внизу, на первом этаже, братьев по клану, любит брать в полной тишине, заткнув рот ладонью, не привлекая внимания снующих туда-сюда людей в баре «ДжинДжин». Но где и как бы не брал Масаки Чонгука, всегда остаётся неизменным несколько вещей: он целует его в губы чувственно, с придыханием, шепчет ласковые вещи и, конечно же, благодарит. Противостоять Чонгуку сложно, если не сказать, нереально — этот парнишка умело прогибается под тобой, а на следующий день так же ловко трахает сзади тебя, и Масаки даже не может сказать точно, как ему нравится больше. Когда Чонгук ведёт своими длинными аккуратными пальцами, украшенными паутиной тонких вен, ниже, из груди Масаки вырывается хрип, больше похожий на крик, сигнал о полной капитуляции, ведь дальше ладони сползают ниже, очерчивая торс и выраженные кубики пресса. Он кусает и посасывает мочку уха, плавно переходя дорожкой из поцелуев влево, касается языком кожи на загривке, вызывая волну мурашек. Чонгук целует шею, яремную вену, дышит сперто, рвано, медленно возбуждаясь. Его горячий член твердо упирается в спину Масаки, сигнализируя о своей полной боеготовности. — Возьми меня на столе, — шепчет томно Чонгук на ухо, и Масаки подкидывает на стуле. Он резко подрывается и разворачивается лицом к младшему, заглядывая в омут черных, погруженных в непроглядную темноту, глаз. Блестят, играют опасными огнями, — такими же опасными как и сам мальчишка, чье тело так правильно умещается в руках мужчины. Масаки играючи подхватывает Чонгука под бедра и тут же усаживает на край стола, скидывая мешающие ему предметы канцелярии; ручки, чернильница, бумага — все летит к черту. Губы соприкасаются в вожделенном поцелуе, сначала мягко, затем грязно, похотливо. Масаки любит целовать Чонгука — такие вкусные, бархатные, словно лепестки весенних цветов губы, горячий язык, тяжелое дыхание, разрывающее сознание. Чонгук любит это так же, как и Масаки. Они оба тонут в нежности и любви, разделяют стоны и хрипы на двоих, не замечая, как догорает фитиль и их разрывает на мелкие частицы от удовольствия; они распадаются каждую ночь на атомы, без возможности собраться обратно. Они так любят, они так привыкли. Мерно потрахивая Чонгука, Масаки поднимает взгляд на единственную бумажку, лежащую на столе, морщится, стискивает зубы и жмурится до черных пятен, потому что в мальчишке хорошо, мальчишка работает бедрами правильно, скулит и закусывает губу, когда видит, как это несчастный умирает, силясь быть всем для него, любит страстно, отдавая всего себя. Чонгук улыбается, когда Масаки быстро кончает, не в силах сдержаться, утирается ближайшей тряпкой, а затем легко спрыгивает со стола. — Что это? — замечает Чон, когда поднимает и укладывает валяющиеся на полу принадлежности. — Это письмо, — тупо отвечает мужчина. — Это я вижу, — крутит в руках листок Чонгу. — Тогда что еще ты хочешь знать, любопытный котенок? — Масаки чмокает в нос парня, мягко вырывая из его пальцев клочок бумаги. — Это письмо от лидера Мацуба? — Чонгук хмурится, стягивая с резной спинки стула свой халат кимоно. — Какого черта? Что это значит? — Истерика старика и ничего более, — мужчина поправляет волосы аккуратным движением ладони, а затем потуже затягивает галстук. — Что важнее всего — завтра встреча Отца с ним, просто будь рядом и не делай глупостей. — Мне это не нравится, — Чонгук посильнее затягивает пояс халата и прикуривает сигарету прямо в комнате. — Мацуба в последнее время несколько охуели, не понимаю, куда смотрит их старик. — Главное не ляпни этого на их встрече, — мужчина вырывает изо рта младшего сигарету и делает затяжку сам. — Меня не будет всего два дня, постарайся не наломать дров. — Возвращайся скорее, — Чонгук льнет ближе, прижимаясь грудью к черному, идеально выглаженному костюму. Его пальцы ловко обхватывают крепкую шею Масаки. — Я уже скучаю по тебе. — Не успеешь и глазом моргнуть, — губы младшего опаляет сигаретным дымом, заставляя вдохнуть, проглотить и навсегда запереть в легких дыхание человека, жизнь которого невозможна без верной службы своему господину.Сейчас
— Что слышно от Хаято? — Чонгук шагает тяжелой поступью прямо по лужам в лакированных кожаных туфлях. — Есть какие-то движения по Киото, — сухо докладывает Чимин, идущий плечом к плечу с боссом, удерживая широкий зонт над их головами. — Что за движения? — нервно уточняет Чонгук — сегодня он не в духе. — Пока без деталей, Чонгук, — мотает рыжей головой Пак, открывая перед Чоном дверь в небольшой ангар. — Пока эти опездолы не начали открывать рот, я не хочу их трогать; ссыканут и вообще ничего не скажут. От мертвых от них меньше пользы, чем от живых. Чонгук цыкает недовольно, быстро сбрасывает со своих плечей тяжелое темно-серое пальто. Он быстрым движением направляется в сторону следующей двери, из-за которой доносится нервное сопение и всхлипывание. Оябун клана Ямагути вызывает у многих страх, у многих уважение. Кто-то ему завидует, а кто-то тихо презирает, так как страха в них все же больше. Однако есть категория людей, в сердцах которых Чонгук порождает панику, исключительную, какую-то больную и до ненормального смешную (только для Чонгука) истерику. — Пожалуйста, умоляю, — звеня цепями и пытаясь буквально слиться с бетоном, жмется к стене мужчина. — Чонгук-доно, умоляю, пощадите. Чонгук делает еще один шаг навстречу, а затем замирает ровно посередине небольшой комнаты, источником света в которой является скудная лампочка, подвешенная под потолком, ввинченная в конусовидную люстру. Чонгук стоит вполоборота, медленно снимая кожаные перчатки; так же неспеша он расстегивает пуговицы пиджака костюма «тройки», складывает его и вешает на предплечье, усложно подставленное Чимином. Светло-серый костюм в кремовую тонкую строчку, кипельно белая рубашка, галстук в цвет жилетки, кожаный темно-серый ремень; в Чонгуке прекрасно все — от его стиля одежды, до хладнокровия. Того самого звериного желания быть выше, сильнее, которое заставляет Чонгука сейчас двигаться вперед, не оглядываясь на слабых и трясущихся сосунков из других кланов. Пак Чимин каждый раз морщится, когда слышит на общих собраниях или в баре что-то вроде: «Он монстр», «Даже для якудза слишком», «Такого нужно устранить». С последнего Чимин, конечно, смеется громче всего. «Устранить». Чонгук появился в жизни Чимина совершенно внезапно. Кажется, это случилось в тот момент, когда Пака выбросили из приюта ровно тогда, когда Корея была оккупирована, а в приюте, прознав, что он кореец, пожелали как можно скорее от такого дефектного избавиться. Чимин попытался как-то вытащить из кармана какого-то пацана бумажник. У простого с виду, весьма не крупного и даже щупленького мальчишки. Однако хватку тех пальцев он помнит до сих пор — рука Чонгука впилась в чиминову и сжимала ровно до тех пор, пока кончики пальцев не начали синеть из-за нехватки крови. Однако даже тогда Чимин не моргнул и глазом, крепко удерживая кожаное портмоне в своей маленькой ручке. Чонгук улыбнулся тогда одними лишь глазами, хмыкнул и позвал кого-то со стороны, вроде: «Смотри, кажется, я нашел себе кого-то». Этим «кем-то» стал Чимин, верно прислуживая самому младшему в семье якудза. Почему и зачем? Пак особо не спрашивал: у него была крыша над головой, еда, теплая постель и вода, чтобы мыться. Большего ему и не нужно. Ах да, а еще им движет преданность, как у той самой побитой собаки, что без устали бежит по дороге, рассекая дорогу грязными лапами, запинается, грызется за кусок невкусного мяса, бежит дальше. Она скулит, поджимает лапы на холоде, разглядывает мокрыми глазами прохожих, ищет кого-то, ждет. Однажды, поднимая свою испачканную и сильно уставшую морду, она видит руку перед собой, вытянутую, с красивыми пальцами, аккуратными фалангами. Видит ее, нюхает, запоминает. А затем следует за человеком, преданно, послушно виляя хвостом. Такая собака за своего хозяина вырвет сердце, она перегрызет всех, кто посмеет пойти против хозяина. Она будет вытаскивать его из дерьма, до последнего веря в его совершенность, истинность и неприкосновенность. Она будет рядом. Всегда. Чимин поднимает свой взгляд на босса и видит, как за полтора года он изменился. Плечи стали шире, руки, которыми он выбил не один десяток зубов, стали крепче, кулаки — быстрее. Его грудь вздымается торжественно каждый раз, когда очередные мелкие сошки сдают своих больших боссов, когда Чонгук обретает главную силу — знание. Черты лица его стали грубее, острее, словно высеченные из камня. Глаза его все такие же темные, как и прежде, но теперь они раз за разом все быстрее накрываются серой пеленой гнева, стоит проскользнуть хотя бы искре. Чонгук строгий, Чонгук опасный, Чонгук безжалостный, но одновременно — прекрасный. Стоя сейчас в этом сером костюме посреди пустынного ангара в лучах несчастной лампы он выглядит, словно сошедший с обложки какого-то журнала. Упругие ягодицы, крепкие и широкие бедра, до удивительного стройная талия и упругий живот. Чонгука нельзя назвать качком, он берет другим — скоростью, точными ударами, жилистостью. Лицо Чона украшено небольшими шрамами, которые он «заслужил» еще будучи подростком. После двадцати он редко позволял противникам дотянуться до себя. Его глаза, с томной поволокой жажды, красивые. Просто красивые. Слишком. Для того, кто способен вырвать сердце голыми руками, он излишне красивый: густые, аккуратно уложенные вокруг миндалевидных глаз. Густые брови, острые скулы и черные, как смола, волосы, идеально уложенные на правый пробор. — Чонгук-доно, умоляю… Я… Я правда ничего не знаю, — мужичка в углу откровенно трясет. Он мочится под себя ровно в тот момент, когда Чонгук поворачивается к нему лицом, подворачивая рукава белой рубашки. Чон медленно шагает к сидящему в углу, отбивая каблуками последние, скорее всего, минуты жизни бедолаги. Пять… — Я не знал, что это их человек, правда… Четыре… — Я думал это просто шлюха, честно! Три… — Я не сказал ничего, что могло бы навредить клану! Два… — Чонгук-доно, пожалуйста! Один… — Не-е-е-ет! Ангар тонет в пронзительном крике, когда большие пальцы Чона тонут в глазницах мужика. Он медленно вдавливает глазные яблоки, заставляя того кричать истошно, цепляться за его предплечья, пачкая в крови и грязи идеальные руки и безумно дорогие часы. До Чимина долетает хруст лопнувшей ткани, мерзкий чвокающий звук, с которым сбрасывает с пальца остатки Чонгук. Чимин не морщится. Он привык. Просто у Чонгука плохое настроение. — Член его отрежьте и отправьте жене, — спокойно командует Чонгук, вытирая руки полотенцем, поднесенным другим членом банды. — Остальным в назидание — остатки глаз. И скажи уже своим людям, Тацуя, — Чонгук поворачивается к третьему в ангаре мужчине, медленно вытирая остатки мелких капель крови с щек. — Если не умеют держать член в штанах, то пусть учатся держать язык за зубами. Иначе в следующий раз на его месте будешь ты. — Слушаюсь, босс! — мужик резко сгибается на девяносто градусов и не смеет поднять головы, пока Чонгук об этом не просит. — Как много он выболтал той намджуновой шлюхе? — Чонгук поворачивается спиной к Чимину, подставляя руки под рукава пиджака. — Н-не знаю, голос Тацуи дрожит. — Узнай, Тацуя, — Чонгук смотрит твердо на дрожащего перед ним мужика, что, кажется, пачкает свои штаны, а затем шагает вперед сразу, как только Чимин накидывает на его плечи пальто. — До завтра. Мне нужна информация завтра. Чимин подносит сигарету к губам босса, а затем прикуривает. Холодный осенний воздух воздух обдает с ног до головы, заставляя полы пальто нервно встряхнуться. Чонгук подносит пальцы к губам, подхватывая сигарету за фильтр, выдыхает сизый клуб дыма прямо в стену дождя. — Ненавижу этих мудаков, — произносит спокойно Чонгук. — Мацуба? — хмыкает Пак. — И их тоже. Но больше я ненавижу тупых идиотов, которые желают показать степень своей значимости в якудза, компенсируя тем самым маленький размер своего члена. Ну или ничтожность кошелька. И то, и другое одинаково смешно, — Чонгук заметно расслабляется, морщины на лбу разглаживаются, а в глазах появляется ясность. — Ну, вероятно, он и правда ничего серьезного не сказал, — жмет плечами Чимин, поправляя свое пальто, запахивая воротник сильнее. — Это «ничего серьезного» стоило мне позавчера дохуя йен, Чимин, — огрызается Чонгук. — Да и хер бы с йенами с этими. Я потерял важный участок территории в Наре. Я, конечно, могу прийти и забрать, но, думаю, что моим планам это не поможет. — Для твоих планов тебе вообще лучше залечь на дно, — хмыкает Чимин и поднимает руку вверх, завидев их машину. — Ты предлагаешь мне отсидеться? — Чонгук приподнимает бровь в удивлении, уголок его рта кривится в легкой улыбке. — Не лезть на рожон, — Пак открывает дверь на заднее сидение. — Ты слишком заботлив, Чимини, — Чонгук встает напротив Чимина, практически нос к носу, заглядывая в темные, по-кошачьи раскосые глаза. — Не повторяй моих ошибок. Чонгук слегка похлопывает подчиненного ладонью по щеке, одобрительно, ласково, и садится в машину. За ним тут же захлопывается дверь, а Чимин замирает на секунду. Моргает медленно, словно в оцепенении, чуть наклоняет голову, сверля взглядом мыски ботинок. Он не смеет поднять глаз, потому что иначе Чонгук увидит в них радость, счастье, восторг. Он глубоко вдыхает прохладный воздух, обжигает легкие остатком чонгуковой сигареты, тушит ее и усаживается на сидение рядом с водителем. — В «ДжинДжин», — говорит Чонгук, поворачиваясь к окну, бросив перед этим короткий взгляд в зеркало заднего вида. — Слушаюсь, Чонгук-доно — чеканит водитель и выезжает на проселочную улицу, погружая машину в сером водопаде из октябрьского дождя.