***
— Мидория. По залу проносится насмешливый шёпот, и Изуку испуганно вздрагивает, отрывая взгляд от неприкрытых школьной формой коленок. Очередной синяк. — Повтори последнее предложение. Преподобный Шото откладывает священные тексты и скрещивает руки на груди, ожидая. Изуку слепо уставляется в суровое лицо, скользит пустым взглядом по тонким губам и потёртым границам шрама, а затем спускается до узкого воротничка. Сглатывает. — Воззови ко Мне — и Я отвечу тебе, покажу тебе великое и недоступное, чего ты не знаешь, — глухо сипит Изуку, пряча трясущиеся руки в карманы. Пастор удовлетворённо кивает и возвращается к проповеди. Ученики, подавив усмешки (с Преподобным шутки плохи), отворачиваются обратно к кафедре, и Изуку гулко выдыхает — сердце бьётся, словно загнанный зверь, едва избежавший капкана. Уши неприятно краснеют: кожу покалывает, и Мидория рассеянно проводит по кудрявым волосам ладонью. Смотреть на Преподобного он не смеет — знает, что наткнётся на осуждающий серо-голубой взгляд, рентгеном сканирующий душу до самых потаённых желаний. Тех секретов, о которых Изуку и сам рад забыть. «Великое и недоступное?», хах. На плечо ложится чужая ладонь. — Молодец, — одобряюще шепчет ему сидящий позади Хитоши. Изуку едва растягивает губы в слабой улыбке, вздрагивая, когда грудь неприятно опаляет жаром. Вот оно, начинается. Мидория вновь утыкается взглядом в колени, а гулкий звук медленных, но неотвратимых шагов стучит в ушах, словно отсчитывая ступени до эшафота. Преподобный неспешно расхаживает по залу, читая с маленькой книжечки религиозные тексты — его голос то повышается, угрожая сорваться на первого попавшегося под горячую руку грудой камней, то понижается, едва-едва достигая ушей учеников. Когда Преподобный проходит мимо его ряда, Изуку втягивает голову в плечи и шевелит губами, повторяя незыблемые истины. Звук шагов сбивается лишь на секунду — но и той достаточно, чтобы сердце рухнуло куда-то в пятки. На коленках остаются следы от ногтей. — Мидория. Изуку хмурится. Он практически успевает вышмыгнуть из зала вместе с одноклассниками, но Преподобный вырастает прямо перед ним, словно из-под земли, и, Господи, какое святотатство! — Да, Преподобный, — едва слышно отзывается Изуку, изучая внезапно ставшие слишком интересными носы ботинок. Боится ли он? Возможно. — Посмотри на меня, — приказывает Преподобный, и Изуку нехотя поднимает взгляд, уставляясь прямо в гетерохромные глаза. — Да, Преподобный, — покорно вторит Мидория, и пастор одобряюще кивает. Его губы смягчаются, и Изуку может поклясться, что чувствует — не видит, но чувствует — слабую улыбку. Как из такого сдержанного человека могут вырываться столь огненные, бьющие прямо по больному речи? Как он может зажигать сердца учеников, когда сам — олицетворение вечной мерзлоты? Как он может зарождать в Изуку жар, способный помутить рассудок достаточно, чтобы он, загипнотизированный, сделал шаг вперёд, прикасаясь пальцами белоснежных манжетов Преподобного? Шото медленно обводит взглядом пустой зал, на секунду задерживается на распятье, а затем наклоняется достаточно низко, чтобы прошептать: — Мидория, у тебя опять неправильно галстук завязан. Изуку смотрит на шевелящиеся перед лицом губы, но слов не понимает. Или делает вид. Точно так же, как он изображает, что не умеет завязывать форменный чёрный галстук. Он вытягивается по струнке, когда Преподобный обходит его, останавливается за спиной, а затем умелые руки развязывают внезапно ставшую такой неуютной удавку. — Ты взрослый мальчик, Изуку, — выдыхает Шото прямо ему в шею, и Изуку вздрагивает всем телом, оступаясь. Спина удачно влетает в твёрдую грудь, и чужие ладони, закончив с галстуком, опускаются на узкие мальчишеские плечи. — Если ты достаточно взрослый, чтобы играть в невинную овечку, то тебе пора бы уже научиться завязывать галстук самому. Произнесённое отрезвляет, и Изуку резко разворачивается, потрясённо смотря на Преподобного. Как эти губы, поклявшиеся служить Богу, могут говорить такое? — Я не… — Изуку мешкает, а затем, дёрнув головой, продолжает: — Я ни во что не играю, — с небывалой решимостью произносит он, стискивая кулаки. Преподобный, кажется, удивлён, но сильнее — доволен. Хладное лицо едва трогает румянец, и этого больше, чем достаточно, чтобы Изуку, отшатнувшись, поспешил к выходу. Шото его не останавливает — лишь смотрит вслед, и когда Мидория оборачивается, прикладывает к губам длинный тонкий палец. — Ш-ш-ш-ш…***
Изуку едва ли сможет точно вспомнить момент, когда всё это началось. Может, неделю назад, когда Преподобный впервые попросил его задержаться после уроков, чтобы помочь перенести книги в крохотную библиотеку, приютившуюся на верхнем этаже школы. Может, в их первую встречу, когда, оглушённый и разбитый новостью об отставке любимого Отца Яги, Изуку всё ещё неверяще смотрит в прозрачные глаза молодого пастора. — Шото Тодороки, — представляется мужчина, и Изуку шёпотом повторяет его имя, пробуя на вкус. Отдаёт почему-то горечью и немного — солью. Класс удивлённо смотрит на слишком молодого Преподобного, но послушно здоровается, а затем открывает книги: кроме проповедей, Отец Шото (Изуку клянётся, что никогда, Боже, никогда не назовёт его так!) ведёт историю и литературу. Преподобный отлично разбирается в дисциплинах, опираясь не только на материал, предложенный учебными пособиями, но и на дополнительную литературу, включая редчайшие манускрипты, доступ к которым открыт не для всех. И Изуку заворожен. Такой серьёзный подход к делу определённо достоин уважения. А затем Шото читает первую проповедь, и это всё меняет. Он ходит по залу, то монотонно бормоча тексты, то, отвлекаясь, срывается на крик, обещая всем божью кару, если они не поспешат одуматься. Если не очистятся и не придут к Богу. Эта двойственность пугает и очаровывает, и Изуку в смятении. Ноги сами раз за разом несут его на первые ряды, и он смотрит, слушает, впитывает как губка каждое слово, каждый жест, взгляд, едва заметную мимику. И потом он замечает, что Преподобный тоже смотрит на него. Сначала это кажется случайностью. Новый пастор обводит взглядом учеников, уделяя внимание каждому — Изуку исключением не становится. Он смотрит в их светлые лица, обращается к молодым сердцам и просит задуматься о Боге, пока у них ещё есть шанс на спасение. Изуку согласно кивает головой, а по коже бежит стая мурашек — воздух буквально наполняется благодатью. Она впитывается в одежды, волосы, оседает на лице, попадает вместе с дыханием в лёгкие, и на секунду Изуку оглушает невероятным счастьем: оно спускается откуда-то с потолка, и он замирает, позволяя благословению снизойти. А затем они встречаются взглядами. И Изуку становится холодно, а после — очень жарко. Преподобный на мгновение замолкает, отрывается от книги и даже будто бы делает шаг к нему, но вовремя берёт себя в руки и возвращается к проповеди. Изуку пронзает взором пол, чувствуя себя обнажённым — и шорты, не скрывающие колен, тут ни при чём. И после всё меняется. Взгляды длятся дольше, слова звучат громче, и вот Изуку становится несменяемым объектом особого внимания Преподобного. — Мидория, повторите последнее предложение. — Мидория, вы слушаете? — Мидория, прекратите отвлекаться, или мне придётся провести с вами воспитательную беседу. Изуку перестаёт садиться на первые ряды, и уже издалека наблюдает за новым пастором, но чаще — за собственными острыми коленками. Слова Преподобного разжигают в нём праведное рвение, но больше — страх и странное, незнакомое чувство. Он хочет узнать о нём всё, хочет изучить его, понять, откуда у столь молодого юноши такой очевидный талант к управлению массами. Изуку заводит тетрадь и называет её «Тетрадь №11». Шото Тодороки родился одиннадцатого января. Тетрадка заполняется заметками не по дням, а по часам: обрывки фраз, куски проповеди, выхваченные из контекста факты, а иногда — короткие зарисовки. Изуку хранит драгоценный Альманах под подушкой и боится того дня, когда тот станет достоянием общественности. Надеется, что никогда.***
— Мидория, может, вы прекратите разговаривать? Шинсо, в этот раз севший рядом, виновато улыбается, и Изуку лишь склоняет голову, шепча сбивчивые извинения. Они безмолвны — зато искренни, но Преподобный, кажется, этим не удовлетворяется. — Мидория, почему бы вам не сесть на первый ряд, раз вы не можете сохранять концентрацию дольше десяти минут? Лень — один из грехов, и я обязательно помогу вам. Изуку, смущённый, встаёт и пробирается через одноклассников к проходу. То тут, то там раздаются смешки, и кто-то — скорее всего, Каччан — даже больно наступает ему на ногу. Наверняка специально. Оказавшись в проходе, Изуку на ватных ногах тащится к первому ряду, не в силах оторвать взгляд от ковра. Он садится с краю, нервно поправляет рукава рубашки и вцепляется пальцами в лавку. Преподобный довольно хмыкает и возвращается к проповеди. Он ходит из стороны в сторону, широко жестикулирует, обращается то к Богу, то к Дьяволу, то к самому Святому духу, и Изуку, заинтересованный, поднимает голову. Не проходит и минуты, прежде чем их взгляды пересекаются. Дыхание спирает, но Изуку не в силах прервать зрительный контакт, а Преподобный, кажется, никакого дискомфорта не испытывает — он ещё громче начинает взвывать к праведности, а затем и вовсе приближается, опускаясь перед Изуку на колено. — Скрывающий свои преступления не будет иметь успеха; а кто сознаётся и оставляет их, тот будет помилован, — отчётливо произносит Преподобный, и, ангел, его лицо слишком близко. По залу проносится шёпот, но пастор взмахивает рукой, и ученики затихают. Изуку с трудом заставляет себя дышать, а губы неосознанно цитируют последнюю строчку. — Теперь-то ты меня слушаешь, Мидория? — едва слышно выдыхает Преподобный, и Изуку, Господь его побери, готов провалиться сквозь землю. Хоть в Ад, хоть в Рай, хоть в сырую могилу — лишь бы не смотреть сейчас в разноцветные глаза, не видеть в них немую угрозу, предупреждение. Он сгорит в геенне огненной? Вполне возможно. Преподобный как ни в чём не бывало встаёт и отряхивает колени. В этом абсолютно нет никакой необходимости — полы идеально чистые, но что-то в этом по-домашнему уютном жесте привлекает Изуку. Впервые он жалеет, что не взял тетрадь с собой. После проповеди он с двойной скоростью собирает вещи и уже встаёт, чтобы побыстрее выйти из зала, но его останавливает многозначительное покашливание. Изуку, опустив взгляд, садится обратно на скамейку, уже готовый к выговору, но по помещению прокатывается холодное: — Шинсо. Хитоши Шинсо. Останься. Изуку изумлённо оборачивается, наблюдая, как его одноклассник обречённо плетётся к кафедре. — Да, Преподобный, — произносит тот, подходя. Пастор молчит. Осматривает подошедшего ученика, морщится при виде растрёпанных фиолетовых волос, а затем кивает на лавку. — Садись рядом с Мидорией. Изуку понимает: не к добру это. Пальцы начинают дрожать, и Хитоши подбадривающе толкает его плечом, мол, не дрейфь, всё обойдётся. Изуку слабо улыбается другу, вцепляясь руками в край лавки — костяшки белеют. Зато пальцы больше не дрожат. Преподобный Шото подходит ближе и смотрит сверху вниз. Изуку, перебарывая себя, поднимает голову, и его вновь обдаёт нестерпимым жаром. Наставник кривит губы, переводит взгляд с одного на другого, хмурится, и, кажется, за эту минуту, длящуюся неприлично долго для шестидесяти секунд, он демонстрирует больше эмоций, чем за весь месяц преподавания в школе. В глазах, что вечно смотрят прямо в душу, отражается буря, и Изуку чувствует: его уносит. Ладошки неприятно потеют, и он, неловко дёрнувшись, вытирает их о шорты. Преподобный Шото следит за каждым его движением. — Шинсо, — наконец он прерывает затянувшееся молчание, и Хитоши, поёрзав, отвечает: — Да, Отец. В его голосе нет ни страха, ни тревоги — лишь очевидная усталость и, возможно, толика сонливости. Изуку смотрит на друга, как на новое чудо света, не понимая, как тот может так спокойно сидеть, пока из глаз Преподобного разве что молнии не сыплются. — Встань, Шинсо, — Шото отходит, подзывая его к кафедре. И Хитоши покорно идёт следом. — Ты знаешь, что это? — Розга? — Шинсо едва заметно бледнеет, но стоит прямо и держится уверенно. Дыхание перехватывает, и Изуку громко закашливается, широко раскрытыми глазами смотря на длинную палку в руках Преподобного. Пастор бросает на него быстрый взгляд, а затем вновь обращается к Хитоши: — И ты знаешь, для чего это? Проповедуя, Преподобный горит. Зажигает слушателей огненными речами, обращается к каждому, стучит им в рёбра, пытаясь донести простые истины. Но вот они здесь втроём: дверь в зал закрыта, ученики уже разбрелись по своим комнатам, а в голосе Преподобного Шото суровая зима. Она морозом проходит по коже, фиолетовыми пальцами отпечатывается на костях, и Изуку жалеет, что не надел пиджак — он физически ощущает этот холод. — Для наказания, — просто отвечает Хитоши. Он поворачивается к Изуку, а затем непривычно ярко улыбается — подбадривает. Преподобный хватает Шинсо за плечо и толкает к кафедре. — Упрись руками. Хитоши подчиняется. Он кладёт ладони на трибуну, немного наклоняется и утыкается головой в дерево. — Ты понимаешь, почему я это делаю? — спрашивает Преподобный, резко задирая тёмный форменный пиджак. Изуку зажимает рот ладонями. — Потому что я разговаривал? — глухо сипит Шинсо. Ему становится страшно — это видно по едва трясущимся коленкам. И Изуку порывается встать, но, натыкаясь на холодный взгляд Преподобного, остаётся на месте, замерев, будто кролик перед лисом. — И да, и нет, — произносит Преподобный, не сводя взгляда с Изуку. — Потому что ты разговаривал с Мидорией. Хитоши тихо фыркает, и Преподобный заносит розгу. Изуку чувствует, как волосы на загривке встают дыбом. — Мидория, — Преподобный внезапно обращается к нему, и юноша сжимается, пытаясь стать меньше. Незаметнее. — Смотри внимательно. Не отворачивайся. Первый удар розги обрушивается на бёдра Хитоши, и Шинсо шипит от боли, даже не пытаясь вырваться. Один за другим удары сыплются на ткань тёмных брюк, и он лишь сильнее стискивает зубы, не позволяя всхлипам сорваться с упрямых губ. Изуку трясёт. Он не смотрит на Хитоши, на чёрный задранный пиджак, на розги — не может отвести взгляда с красивого лица, обезображенного внезапным приступом гнева. Гнев — смертный грех, и все трое прекрасно понимают это. В груди разливается непонятное, извращённое тепло, и Изуку стискивает рукой ткань рубашки, пытаясь унять глупое сердце. Нет, телесные наказания не были такой уж редкостью — Отец Яги, конечно, к ним не прибегал, но вот другие учителя часто обращались к розгам или ещё какой гадости, чтоб научить детей «уму-разуму». Что подразумевалось под этим «умом-разумом», Изуку не знает. Наверное, безоговорочное подчинение. Смиренность. Покорность. Рабство? По щекам текут солёные капли, и Изуку неловко вытирает лицо рукавом. Преподобный Шото оставляет последний удар, а затем, поправив пиджак, выпроваживает Шинсо из зала. Хитоши уходит, не оглядываясь, и Изуку тяжело сглатывает, чувствуя болезненный укол вины. И страх. Он следующий? — Мидория, подойди. Изуку, едва передвигая ноги, ковыляет к кафедре. Преподобный внимательно следит за его жалкими потугами, и в его глазах сверкает что-то новое. Веселье? Ему доставляет это удовольствие? Подавив всхлип, Изуку опирается ладонями на трибуну, наклоняясь. Он готов принять наказание, тогда почему так страшно? — Эй, — холодная ладонь проходит по его спине, опускаясь до поясницы и оставляя лёгкий шлепок. — Выпрямись. Изуку недоуменно убирает руки с кафедры, вытягиваясь. Его будут бить по ладоням? — Опять ты галстук нормально не завязал, — неожиданно ласково ворчит Преподобный. — Давай помогу. Изуку не шевелится, позволяя пастору перевязать галстук, поправить выбившуюся рубашку и пригладить тёмно-зелёные кудри. С щёк скатываются несколько слезинок и прячутся где-то за накрахмаленным воротничком. Изуку улыбается. (Хитоши перестаёт появляться на уроках, а затем и вовсе переводится в другую школу).***
Исповедальня пугает. Изуку медлит, обводит взглядом маленькую деревянную кабинку, а затем, набрав в грудь побольше воздуха, входит. Внутри темно, стёкла зашторены бордовым палантином, и единственное, что едва-едва, на последнем издыхании борется с сумраком — маленькая восковая свеча, стоящая по другую сторону за решётчатой перегородкой. Слабый свет тускло освещает Преподобного, и Изуку, опустив взгляд, присаживается напротив. В исповедальне он впервые. Обычно учеников наказывают заучиванием текстов, общественными работами в прилегающем к церкви саду или хотя бы физическим истязанием, но ему, Изуку, как искренне считают другие ученики, ангельски везёт. Возможность исповедаться, очиститься и покаяться в грехах — что может быть желаннее для праведного юноши из церковно-приходской школы? У Изуку есть несколько других вариантов. — Добрый вечер, Мидория, — Преподобный Шото сидит к нему боком, и Изуку осторожно поднимает взгляд на строгий профиль священника. Красивый. Разве это ненормально — видеть красоту в окружающем тебя мире? В других людях? Все мы создания Господа, и все мы прекрасны по своей природе. Проблема лишь в том, что Изуку, словно мотылёк, летящий на огонь, хочет дотронуться до этой красоты. Сорвать вуаль запретности, заглянуть под многолетнюю мерзлоту и найти там то, что изредка, лишь мельком, выдаёт себя во время особенно жарких дискуссий и проповедей. Он знает, что найдёт там. Святой Грааль. — Добрый вечер, Преподобный, — рассеянно отзывается Изуку, ёрзая на небольшом деревянном стульчике. Вполне неплохо, он думал, что его заставят стоять на коленях. — Ты знаешь, почему мы здесь? Изуку смотрит на тонкие губы, а затем мотает головой. — Нет, Преподобный, — произносит он, и за перегородкой раздаётся шуршание — пастор разворачивается к нему лицом. Острые глаза впиваются гарпуном, и Изуку вздрагивает, но взгляд не отводит — терпит пристальное внимание, надеясь, что его отпустят побыстрее. В кабинке очень тесно, и, даже несмотря на деревянную перегородку, он чувствует чужое дыхание на своём лице, словно между ними и вовсе нет никаких преград. — Как же так, Изуку? Ты знаешь, что лгать запрещено? — чеканит Преподобный, прищуриваясь. «Опасный», — думает Изуку, чувствуя, как кожу обдаёт холодом. — «Он опасный». — Я здесь из-за того… журнала? — едва слышно пищит он — щёки обдаёт огнём. Дурацкий журнал, притащенный кем-то из друзей Бакуго. По всей видимости, Каччан посчитал очень смешным подкинуть дешёвое эротическое чтиво ему на парту, а потом позвать учителя. И Айзава-сенсей уже был готов спустить всё на тормозах, прекрасно понимая, что Изуку вряд ли заинтересован в такой литературе, но в класс очень невовремя заходит пастор, и как итог — Мидории назначают первую в его жизни исповедь. — Да, из-за журнала, — тихо шелестит Преподобный Шото. — Изуку, тебе нравятся такие девочки? С огромными грудями и в крошечных купальниках? — Нет! — вскрикивает Изуку, а затем наклоняет голову, молясь слиться с деревянной стеной на фоне. Боже, как же стыдно. — Нет, Отец, не нравятся. Преподобный хмыкает. — А мальчики? Тебе нравятся мальчики, Изуку? Изуку едва ли не подпрыгивает на стуле, резко дёргает подбородком и вновь натыкается на внимательный взгляд. Сердце колотится чаще, пальцы дрожат, и Изуку понимает: вот оно. Начало. Конец. — Не знаю, Преподобный. Нам запрещено думать о таком, — испуганно лепечет он. Перед глазами проплывают полуобнажённые одноклассники в раздевалке. Это, конечно, лучше, чем грудастые девушки, но… всё равно не то. — Я не знаю, — повторяет Изуку и мелко трясёт головой. — Не знаю, не думаю об этом. Шото выдыхает успокаивающее «ну-ну». — Изуку, — они здесь вдвоём, и Преподобный совсем не утруждает себя формальностями. — Если ты хочешь мне что-то рассказать, то я всегда готов выслушать. Необязательно сейчас. В любое время дня и ночи. Изуку поднимает увлажнившийся взгляд (Боже, стыд-то какой!). Преподобный Шото смотрит на него мягко, губы растягиваются в понимающей улыбке, и на какую-то секунду он становится похож на Отца Яги — всепрощающего и всегда готового прийти на помощь. Может, не такой он уж и страшный? — Спасибо, Отец, — шепчет Изуку. — Сейчас мне нечего рассказать. Этот журнал был не моим, я не знаю, откуда он взялся на моей парте. Врёт. Ложь — это грех, но не сдавать ведь одноклассников, верно? Вряд ли они отделаются простыми покаяниями. — Я знаю, Изуку, — кивает Шото, а затем переводит взгляд на дверь, окно которой прикрыто такой же бордовой тканью, как со стороны исповедующегося. — Ты чистый мальчик, ты бы не стал смотреть… эту мерзость. Они тихо прощаются, желая друг другу хорошего вечера. Но, направляясь обратно в спальню, Изуку никак не может выбросить из головы последние слова Преподобного: «И помни, Изуку, все мы дети Божии».***
— Мидория. Пока одноклассники бросают учебники и тетрадки в сумки, Изуку подходит к преподавательскому столу. — Да, Преподобный, — произносит он, наблюдая, как учитель хмуро скользит взглядом по огромной стопке книг — целая кипа исторических свидетельств пришествия Христа народу. Пастор рассеянно качает головой, будто скидывая с себя внезапно нахлынувшее оцепенение. Он поднимает подбородок и смеряет Изуку пустым взглядом. — Поможешь отнести это обратно в библиотеку? — спрашивает он, и Изуку с готовностью кивает, сразу же подхватывая часть фолиантов. Тяжёлые. В библиотеку они идут молча, но тишина не давит на плечи непомерным грузом — она кажется такой естественной и уютной, что Изуку расплывается в глупой улыбке, то и дело кидая любопытные взгляды на Преподобного. После проведённой исповеди, пусть и короткой, и едва ли полноценной, Шото, Преподобный Шото, уже не кажется таким страшным и суровым. Проповедует он всё также яростно и с полной самоотдачей на спокойном, застывшем лице, но когда они остаются вдвоём — маска рассыпается, являя то слабую полуулыбку, то едва заметную тень раздражения в бровях, то что-то непонятное, неизведанное — что-то, спрятанное за длинными пальцами, поправляющими Изуку галстук или сбившийся воротничок рубашки. Изуку любит секреты, запросто разгадывает шарады и может собрать кубик Рубика за три минуты. Шото Тодороки, сотканный из тысячи загадок, вызывает в нём неподдельный интерес. Тетрадь №11 продолжает пополняться маловажными фактами из серии «На обед Преподобный заказывает собу» или «Мне кажется, я видел, что Преподобный носит цветные носки». Маловажными для кого угодно, кроме Изуку. В библиотеке тихо, и единственным живым существом, притаившимся между высоких стеллажей, является престарелый Отец Торино. Он медленно передвигается по рядам, смахивает грязной тряпочкой пыль с древних томов и с неприкрытым неодобрением смотрит на гостей. — Преподобный, — сухо кивает он. — Уже принесли книги? — Да, — отвечает пастор, то ли не замечая очевидного недружелюбия священника, то ли не придавая ему никакого значения. — Со мной ученик, мы хотели бы немного позаниматься. — Конечно, — Отец Торино скашивает глаза на притихшего Изуку, а затем указывает пальцем на дальний угол библиотеки. — Вот там есть стол. Если понадоблюсь, я буду за стойкой. Вернув книги на их законное место, Преподобный Шото тихо шагает в конец помещения, и Изуку, осматриваясь, покорно следует за ним. — Присаживайся, — Шото предлагает ему стул и сам садится рядом, отодвигая кипу наваленных свитков и потрёпанных тетрадей. — Мы будем… учиться? — спрашивает Изуку, закусывая губу. Дополнительные уроки с Преподобным — большая честь, но домашнее задание никто не отменял. — Можно и так сказать, — отзывается Преподобный, доставая из кармана сложенный листик и ручку. — Возьми. Изуку недоуменно расправляет бумагу. Абсолютно чистая. — Бери ручку и пиши, — велит учитель, и Изуку понимающе охает. — Жаждет душа моя к Богу крепкому, живому: когда приду… Изуку старательно записывает под диктовку отрывки из Библии. Не совсем понятно, чего добивается Преподобный, но сидеть вот так в библиотеке, слушать глубокий голос и тихо шуршать ручкой по бумаге довольно… приятно. Изуку перестаёт писать лишь на секунду — пастор кладёт ладонь ему на плечо. Точно так же, как в своё время подбадривал его Отец Яги. Юноша сдерживает улыбку, утыкаясь обратно в записи. Чем больше слов выплёскивается на бумагу, тем тише начинает диктовать Преподобный. Изуку прислушивается, наклоняется ближе, а затем и вовсе смущённо просит повторить, боясь прослыть дураком. Шото смотрит на него нечитаемым взглядом, а затем кивает. — Более же всего облекитесь в любовь, которая есть совокупность совершенства. Изуку краснеет и аккуратно выводит красивые по смыслу и существу слова. — Преподобный, — тихо выдыхает он, ставя точку. Пастор, перестав диктовать, заглядывает ему через плечо, удовлетворённо кивая. Его ладонь покоится на лопатках Изуку, и тот доверчиво льнёт к учителю, наслаждаясь вниманием. Такая честь! — А какую любовь подразумевает апостол Павел? Тодороки на секунду хмурится, но затем его лоб разглаживается, и он поднимает лист со стола, вновь скользя взглядом по строчке. — А ты знаешь много разновидностей любви, Изуку? Изуку, смутившись, утыкается взглядом в столешницу, не зная, что и ответить. Преподобный одобряюще поглаживает его по спине, пробегаясь длинными пальцами по скрытым тонкой рубашкой лопаткам, и Мидория, тяжело сглотнув, отвечает: — Ну… любовь духовная и любовь… — он мешкает. Слово никак не хочет срываться с языка, и он гулко выдыхает, беря себя в руки. — Физическая? Ладонь исчезает со спины, и Изуку хмурится: он сказал что-то не то? — А что есть любовь физическая без любви духовной? — произносит Преподобный, пряча листик с записями обратно в карман. — А что есть любовь духовная без любви физической? Глаза Изуку ярко блестят. Любой другой отмахнулся бы, закрыл малоприятную в стенах церкви тему, а, может, даже отругал бы и лишил вечернего ужина, но Отец Шото… он другой. Понимающий. — Да! — Изуку улыбается и кивает головой. Ну, теперь-то он всё понял. И действительно: что есть Инь без Ян, а Ян без Инь? Начало без конца, и конец без начала? Ладонь возвращается на его спину, спускаясь к пояснице. Изуку замирает, осторожно наклоняясь ближе к столу. — Скажи мне, Изуку, тебе приятно? — внезапно спрашивает Преподобный, и Изуку, не ожидавший услышать такого вопроса, медлит, раздумывая. — Да? — слегка неуверенно отзывается он. Ладонь и правда приятно оглаживает спину, посылая стайку мурашек вверх по позвоночнику. Это немного смущает, но точно не является «неприятным». В любом случае Отец Яги тоже иногда хлопал его по плечу, хваля за хорошо проделанную работу или идеально выполненное домашнее задание. Чужая рука исчезает со спины, чтобы очутиться на обнажённой коленке. Изуку недоуменно смотрит в серо-голубые глаза. Преподобный… улыбается? — Тебе жарко? — спрашивает он, и Изуку непонимающе склоняет голову. В библиотеке действительно душновато. — Можно проветрить, — бормочет под нос Изуку, оглядываясь в поисках одного единственного окна. Шото качает головой. — Нет, я не о температуре воздуха. Прислушайся к себе. Пальцы мягко обводят коленку, а затем совсем немного пробираются под край шорт, останавливаясь на бедре. Шото смотрит внимательно — а Изуку и дышать не смеет. От места соприкосновения расходится жар: он струится по венам, опаляет внутренние органы, ткани, клетки, вызывает выброс адреналина и скапливается где-то внутри живота. Это чувство отдалённо знакомо Изуку. Стыдно признавать, но это тот же самый жар, что расцветал в его груди, пробуждённый ярыми проповедями и пристальными взглядами. Он грешен. Господи, прости. — Тебе жарко, — Преподобный больше не спрашивает. Он то нажимает на чувствительное бедро сильнее, то практически вытаскивает ладонь из-под ткани, и Изуку не понимает, чего хочет больше: продолжения или окончания. Ему нужно в душ. Нужно смыть чужие прикосновения, очистить кожу от следов порока, тереть тело настолько сильно, насколько понадобится, чтобы выскоблить всякое напоминание о грехе. Нужно очиститься физически, а затем отправиться в исповедальню, чтобы покаяться и просить прощения, моля о спасении души. Но поможет ли исповедальня теперь? Он представляет, как они оба в деревянной кабинке. Один слушает, второй — говорит, и никто не смеет прервать их единение. Единение духовное — наивысшее благо, и ведь все люди братья, а писание велит возлюбить ближнего своего? Изуку краснеет, чувствуя, как ткань шорт недвусмысленно натягивается. Шото, усмехнувшись, убирает ладонь с бедра, чтобы выпустить полы рубашки из шорт и натянуть её ниже. Изуку смущённо благодарит. — Вот видишь, Изуку. Хотел ли ты меня физически раньше, или симпатия духовная породила в тебе желания плотские? Может ли одно идти без другого между людьми, не разделёнными родственными связями? — шепчет Преподобный, и Изуку соглашается: кивает, как китайский болванчик, а затем оставляет короткий поцелуй на чужой ладони, прижавшейся к его щеке — лаконичное обещание. Преподобный Шото смеётся, и Изуку завороженно смотрит на преобразившееся лицо священника. Из-за вечной маски хладнокровности он редко вспоминает, насколько настоятель молод — между ними нет столь огромной возрастной дыры, и Изуку быстро облизывает губы. Если бы… если бы не церковь, могли бы они познакомиться где-нибудь в парке? Поесть вместе мороженого? Подержаться за руки или даже… Щёки опаляет огнём, и Изуку кажется, что в воздухе пахнет гарью. Шото продолжает спокойно смотреть на него, будто наслаждаясь замешательством и смущением ученика. — Тебе нечего бояться, Изуку. Не пока я рядом, — успокаивает он, вставая. — На сегодня закончим, пожалуй. И помни: я всегда открыт для разговора, но требую от тебя послушания. — Изуку заторможено кивает. — Не трать время впустую, не следуй за безголовым стадом. Ты особенный, Изуку, так и оставайся особенным до конца. Они выходят из библиотеки, тихо прощаются и расходятся каждый в свою сторону. Изуку мчит в спальню бегом, желая побыстрее закрыться в уютной комнатке и, спрятавшись от всего мира, достать заветную Тетрадь.***
Горячие руки. Везде. Они бродят по его телу, скользят по коже, словно та вымазана маслом, нежно гладят, а затем сразу же больно щипают, оставляя красные пятна, грозящие превратиться в синяки. Изуку безмолвно наблюдает за мужчиной, прижавшим его к кровати. Он наваливается сверху, раздвигает бёдра коленом, и Изуку смиренно поддаётся жесткому вторжению в личное пространство — лишь выгибает спину, прося откровенной ласки. Всё тело горит, наливается жаром, он опаляет, угрожая сжечь живьём, а затем гаснет, оставляя морозное послевкусие, и Изуку мёрзнет. Он тянется к живительному теплу, но руки исчезают с его тела, чтобы, вернувшись, воздать ему стократ. Кажется, ладоней слишком много для одного живого человека. Будто целая толпа ублажает худощавого, растянувшегося на постели Изуку, и он стонет, стонет, стонет, выдыхает чужое имя, и тьма расступается. Тодороки Шото. Изуку хнычет от сурового взгляда, подкидывая бёдра, чтобы привлечь чужое внимание к самой жадной части тела. Преподобный проводит рукой по ключицам, дотрагивается до набухших сосков, а затем не медля проскальзывает ладонью вниз и крепко сжимает пульсирующий член. Изуку громко всхлипывает, раздвигая ноги ещё шире — и его понимают с полуслова. — Ну-ну, тихо, — шепчет Преподобный, и юноша растерянно смотрит в разноцветные глаза. В них чистый лёд, но в руках его — пламя. Ладонь неистово двигается на члене, и Изуку вцепляется пальцами в простыни, изо всех сил пытаясь сдержаться. Слишком жарко. Слишком хорошо, что даже больно. Изуку хочет больше. Изуку просыпается с позорным стояком. На пижамных штанах недвусмысленная выпуклость, и он растерянно трогает пальцем через ткань вставший член, а затем садится и включает прикроватную лампу. Господи. Голова идёт кругом, а перед глазами всё ещё стоит рой чужих рук, обволакивающих его тело одним огромным коконом. Перед глазами всё ещё Шото Тодороки, который ласкает его плоть, целует податливую шею, а затем накрывает свободной ладонью глаза, чтобы тихо прошептать: «Молись». Изуку трясётся от ужаса. Нет, конечно, это не первый его эротический сон, но… Преподобный в таком амплуа? Преподобный Шото, который на каждой проповеди вещает о необходимости приблизиться к Богу путём скидывания всего бренного, грязного, земного? Изуку захлопывает рот ладонью, а второй — решительно проскальзывает в пижамные штаны. С пульсацией члена может сравниться только жар в груди, поэтому он крепко обхватывает ноющую плоть и быстро-быстро дрочит, убеждая себя, что это просто «снятие напряжения». За этим нет никакого тайного умысла — пубертат во всю цветёт, заставляя молодые умы страдать от греховных мыслей, и он не стал исключением, верно? Рука движется резко, обрывисто, Изуку закусывает ладонь, впивается зубами в мягкую кожу и с каким-то отстранённым удовольствием думает, что останутся следы. Боль приносит удовлетворение, боль очищает — так же, как и огонь. Изуку кончает тихо, содрогаясь всем телом от макушки до пят. Он быстро тянется к тумбочке и вытаскивает из ящика пачку салфеток — старается поскорее скрыть следы грехопадения. Он тщательно вытирает ладонь, запястье, пальцы, затем, подумав, соскакивает с постели и выуживает из большого платяного шкафа чистый комплект спального белья. Промучившись несколько минут с пододеяльником, он наконец справляется и, застыв посередине комнаты, любуется своей работой: кровать заправлена прям как по образцу. Но этого мало. Изуку, схватив сменную одежду, тихо выскальзывает в коридор и торопливо шагает к ванной комнате, тихо надеясь, что по пути не натолкнётся ни на кого из наставников или учеников. За окном ещё темно, и до подъема как минимум часа два — у него достаточно времени, чтобы смыть с себя грязь, а затем вернуться в комнату и подготовиться к новому дню. До ванной он доходит без происшествий. Быстро скидывает грязную одежду, без всяких сожалений отправляет её сразу в мусорное ведро, а затем заходит в душевую и включает воду. Горячая — подходит, чтобы распарить кожу и выжечь из неё всю похоть и блуд. Он ёрзает под огненными струями, переминается с ноги на ногу, закрывает глаза, пытаясь расслабиться, но паника захлёстывает волной, и Изуку ожесточённо начинает тереть тело мочалкой, болезненно проходясь по самым чувствительным местам. Боль — это хорошо. Изуку прижимается спиной к кафелю. Кожа от горячей воды припухает и краснеет, в комнате становится тяжело дышать от пара, и он, всхлипывая, обхватывает себя руками, зарываясь ногтями в плоть. Ногти короткие, кожа не пергамент, но рвение Изуку сильнее, и он раз за разом оставляет длинные красные полосы на плечах, рёбрах, спине — везде, до куда может дотянуться. Он должен очиститься. Должен наказать себя за эти мысли, за эти сны, за эти долгие взгляды, которыми он наблюдает за Преподобным. За Тетрадь №11, полную личной информации. За похоть. За желание. За неуместные чувства, которые разгораются глубоко внутри, стоит только Преподобному произнести с придыханием «Изуку». Изуку сползает по стенке, а затем слепо уставляется на пальцы. Под ногтями кровь и частички кожи, и он удовлетворённо улыбается. Скоро он снова будет чистым. Руки проходятся по ногам — от лодыжки до середины бедра. По всей видимости, придётся носить брюки. Или гольфы. Голову ведёт, жар сковывает рёбра, и Изуку утыкается лицом в колени, громко всхлипывая. Он уже не замечает, как резко распахивается дверь, как его, голого, подхватывают на руки и выносят в коридор. Как собираются учителя, и выглядывают из своих комнат разбуженные шумом ученики. Как его относят в лазарет. Как на медицинской койке он приходит в себя. Изуку распахивает глаза и уставляется в белый потолок. Он проспал учёбу? Тело неприятно тянет, лежать больно, и он пытается подняться, но в грудь утыкается чужая ладонь, и Изуку откидывается обратно на подушку, удивлённо смотря на Преподобного. — Преподобный Шото? — тихо выдыхает он, пытаясь понять, что пастор забыл в его комнате. Однако одного быстрого взгляда хватает, чтобы осознать: он не в своей спальне, а, судя по стерильным шкафчикам, светлым занавескам и тумбочке со свежими цветами — в палате. — Что я… здесь делаю? Настоятель смотрит на него нечитаемым взглядом, а затем хмурится. Улыбка ему идёт больше. — Ты не помнишь? — Я пошёл в душ, — Изуку прищуривается, пытаясь сфокусировать внезапно поплывшее зрение. Голова неприятно кружится. — Было очень жарко. Я отключился? Преподобный Шото наклоняется над ним, и Изуку вздрагивает, вспоминая постыдный сон. Чужие ладони тянутся к одеялу, а затем резко откидывают его. Изуку вскрикивает, едва успевая прикрыть руками пах. — Посмотри на себя, — приказывает Шото, и Изуку, задыхаясь от смущения, осматривает худощавое тело. Красные неглубокие полосы украшают кожу, и Изуку завороженно выдыхает. Красиво. — Что ты с собой сделал, Мидория? — спрашивает Тодороки, и льда в его голосе хватило бы, чтоб загасить вечное пламя Преисподней. Изуку пытается накинуть на себя одеяло, но ему не позволяют, и он ёжится под чужим взглядом, испытывая самую унизительную смесь эмоций: смущение и страх. Преподобный Шото поднимается со стула и нависает над постелью, упираясь руками по обе стороны от Изуку. Настоятель глубоко вздыхает, смотрит раздражённо, сердито, а Изуку, оцепенев, не может отвести взгляда от широких плеч, обтянутых плотной чёрной тканью. — Изуку, — выдыхает Шото уже мягче, и юноша поднимает голову, устало заглядывая в серо-голубые глаза напротив. Преподобный наклоняется низко-низко, и Изуку зажмуривается. — Что ты с собой сделал, мальчик мой? — шепчет Шото прямо ему в ухо. «Мальчик мой». Изуку вспоминает Отца Яги, его ласковую улыбку и по-детски нелепый смех. Этот образ прямо противоположен Отцу Шото — суровому, с горячими речами и очень холодным взглядом. И Изуку кажется, что он покрывается морозной коркой, инеем; дыхание выходит с заметной задержкой. — Я… — начинает Изуку, когда понимает, что в этот раз так просто не отделается. — Мне приснился сон. — И ты решил расцарапать себе всё тело? — терпение Преподобного близится к концу, и Изуку мотает головой, спешно продолжая: — Там был я и… — он мешкает, закусывает губу, а в уголках глаз скапливаются слёзы. Такое унижение. Так стыдно. — И вы. — Я? — Преподобный, кажется, удивлён, и эту эмоцию на его красивом лице Изуку видит впервые. Сейчас бы зарисовать в Тетради… — И что же мы делали, Изуку? — Вы трогали меня, — Изуку всхлипывает, позволяя слезам окропить щёки. Губы трясёт, и он хватается пальцами за простыни, сминая. — А я… я позволял вам, простите… — лепечет он, отворачиваясь. Изуку знает, что увидит в глазах Преподобного. Сначала это будет шок, потом гнев, а затем — обжигающее холодом презрение. Возможно, его даже отчислят за неподобающее поведение. Тут как повезёт. Но Изуку слышит тихий смешок и удивлённо поворачивается обратно к Шото. Мужчина улыбается. Он присаживается на край кровати и ласково гладит Изуку по влажным волосам, а затем, наклонившись, оставляет невесомый поцелуй на лбу. — Мальчик мой, — шепчет Шото. — И тебе понравился этот сон? Изуку молчит. Лгать грешно. Но правда настолько отвратительна, что после смерти обеспечит его душе проходку без очереди прямо в раскалённый котёл. — Мне было страшно, — уклончиво отвечает Изуку, переводя взгляд на настенные часы. Уроки уже начались, а значит, их вряд ли кто-то подслушает. Медицинский работник куда-то отлучился, и в палате они только вдвоём. — Но было очень жарко. Так жарко, что я… я испачкался. — Испачкался? — Шото хмурится, и Изуку едва заметно кивает. — И ты решил очистить себя? Ещё один кивок. Преподобный Шото прикладывает палец к губам, будто задумавшись о чём-то, а затем произносит: — Изуку, ты читал первое послание Петра? Мидория вновь кивает — кажется, на большее он сейчас не способен. Они проходили манускрипт на одном из уроков, но в голове такой туман, что вряд ли он сможет вспомнить сейчас хотя бы слово. — Более же всего имейте усердную любовь друг ко другу, потому что любовь покрывает множество грехов, — цитирует Шото с придыханием, и в его голосе столько жажды и чувственности, что Изуку понимает: он всё делает правильно. Они всё делают правильно. Преподобный Шото поцелован Богом. Изуку обещал любить и почитать всё, что связано с Господом, что несёт его волю и действует по его указанию. Испытывать запретные чувства к посланнику Бога естественно? Вероятно, да. Изуку расслабляется — на губах появляется слабая улыбка, и он отцепляет затёкшие пальцы от простыни и осторожно приглаживает мокрые волосы, убирая их с лица. Без одеяла становится холодно, но он смиренно претерпевает, ведь на то воля посланника Божьего, верно? Преподобный Шото смотрит на него растерянного, и Изуку готов поклясться: на чётко очерченных скулах расцветает румянец. Как приятно осознавать, что наставник — тоже человек, подвластный эмоциям, чувствам, желаниям. Это сближает их, прокладывает мост через разделяющую пропасть, и Изуку смело делает первый шаг по дереву. Лишь бы он не оказался на корабельной доске, когда под ногами — чёрное море. — Преподобный, — произносит Изуку. Просит — и сам не знает, чего. Отец Шото вновь окидывает его оголённое тело взглядом и с досадой качает головой. — Что же ты с собой сделал, Изуку? Изуку хочется закричать. Вскочить с кровати, накинуть на себя одеяло, пообещать, что царапины обязательно заживут, что никаких шрамов не останется, что он всегда будет таким же чистым и праведным, всегда будет следовать за Преподобным и всем своим существом впитывать его речи. Но Преподобный касается его груди пальцем, и Изуку замолкает прежде, чем яростные мысли успевают оформиться в слова. Длинный палец следует по тонкой красной полоске на припухшей коже, а затем перемещается ниже — к следующей. Изуку закрывает глаза, пытаясь не умереть от смущения. Он вспоминает про сон, неосознанно проводит параллели и, уязвлённый, пытается восстановить зачастившее дыхание. Пах пронзает жаром. — Изуку, — шепчет Преподобный. — Как твой настоятель, я должен позаботиться о тебе. Ты мне доверяешь? «Да», — безмолвно выдыхает Изуку, и им не нужны слова, чтобы понимать друг друга. Шото берёт с тумбочки банку мази, спешно отбрасывает металлическую крышку, летящую куда-то под кровать, а затем наносит неприятно пахнущую субстанцию на ладонь. И прикасается к Изуку. Изуку… горит. Всё тело сводит от желания, от медленных чужих прикосновений, и, Боже, никто не трогал его так. Ладонь Преподобного неспешно обводит каждый шрам, каждую даже едва заметную царапину, размазывая по коже вязкую мазь и, уже ставшее осязаемым, жгучее смущение. Изуку краснеет — всё тело покрывается алыми пятнами, и он тихо скулит, а затем изгибается, то ли прося прекратить эту пытку, то ли, наоборот, продолжить, добавив к одной ладони вторую. — Изуку, Изуку, мальчик мой, — шепчет Шото, опуская руку на плоский живот. — Такой красивый, такой чистый. Твои желания не могут иметь грязную природу, твои желания — это глас самого Бога, так что, если тебе суждено хотеть, то не сдерживайся. Ведь лишь раскрываясь и признавая свою суть, мы можем достичь совершенства. Изуку слушает горячий шёпот, льющийся прямо в ухо, чувствует прикосновения горячей ладони к такому же горячему телу и видит, как вторая ладонь Преподобного ритмично двигается под его рясой. — Ах, — выдыхает Изуку, когда чужие пальцы обхватывают его член. Царапин там нет, но разве нужны какие-либо оправдания и условности для двух желающих друг друга людей? — Преподобный… Преподобный лишь глухо хрипит, сверкает невероятными глазами-алмазами и трогает-трогает-трогает. Не останавливается. Изуку долго не выдерживает. Кончает. Шото следует за ним.***
Изуку уже привычно входит в деревянную кабинку и сразу же присаживается на стул. За решетчатой перегородкой никого, но долго ждать не приходится: дверь скрипит, и Преподобный, слегка пригнувшись, входит в исповедальню, устраиваясь на лавке. — Добрый день, Преподобный, — с готовностью приветствует священника Изуку. Он улыбается и с нетерпением ёрзает на месте, что не ускользает от внимательного взгляда пастора. — Добрый, Изуку, — Шото тоже улыбается — так открыто и искренне, что сердце щемит от этого проблеска живительного тепла. Если на проповедях он горит, испепеляя всё грязное и недостойное, то сейчас Шото скорее тлеет: в исповедальне они вдвоём, и пастор позволяет себе расслабиться, отбросив в сторону менторские замашки. — Начнём? Изуку кивает. Сначала приходит слово. Они долго разговаривают, перешёптываются, шутят и даже какое-то время играют в «города». Изуку радостно отвечает на все вопросы Преподобного, купаясь в золотых лучах его благословенного внимания — такая честь! Такая честь. В какой-то момент он расслабляется достаточно, чтобы достать Тетрадь №11. Шото одобряюще кивает, уже ознакомленный с его коллекцией записей. Сказать, что Преподобный был рад такому Альманаху — ничего не сказать. — Изуку, — голос Шото становится тише, и юноша вздрагивает. — Встань и подойди. Изуку неловко поднимается со стула и непонимающе делает шаг вперёд, сразу же утыкаясь носом в перегородку. — Хочешь меня? — выдыхает Преподобный, и Изуку удивлённо распахивает глаза: нельзя же так прямо! Нельзя же так резко! Но ложь — один из смертных грехов, а он и так совершил достаточно. Изуку кивает. Перегородка летит к чертям. Нет, серьёзно: Изуку не замечает, как последнее разделяющее их препятствие оказывается на полу. То ли Шото сломал деревянную сетчатую панель, то ли она сама расплавилась от прикосновения его ладоней — непонятно. Да и Изуку, честно говоря, совершенно плевать: он завороженно смотрит в чужие глаза, приоткрывает губы и выдыхает блаженное согласие. Преподобный дёргает его за галстук к себе. Между ними всё еще половина стенки, но это не мешает горячим рукам проскальзывать под белоснежную рубашку, сразу же выпущенную из форменных шорт, а тонким губам — отчаянно прижиматься к чужому рту, вылизывая из него весь грех и всю нечестивость. Изуку стонет в поцелуй, плавится под ласковыми касаниями и буквально падает в объятья Шото, когда тот осторожно перетягивает его на свою сторону исповедальни. Они грешны, но если кто без греха — тот первый кинет пусть камень в них. Его припирают к стенке, а между ног вклинивается чужое колено, чувствительно надавливая на член. Изуку стонет и ёрзает, покусывает губы Преподобного, хватает его за плечи, а затем шепчет одно лишь: «Пожалуйста». Шото Тодороки медлит. С привычной любознательностью он проводит ладонями по заживающим шрамам, оставляет мокрые поцелуи на бледной, едва тронутой веснушками коже и прижимается так близко и так тесно, что Изуку начинает волноваться за сохранность деревянной стены. Его вжимают в угол исповедальни; он словно муха, запутавшаяся в сетях паука — но уже не испуганный и непонимающий, а желающий и отвечающий взаимностью на порывистые ласки. Изуку вцепляется в чужие плечи пальцами и то тянет ещё ближе к себе, то, наоборот, пытается отстранить, чтобы позволить себе короткую передышку — в исповедальне так душно, что он всерьёз боится упасть в обморок. Но и падшие находят себе пристанище, верно? — Повернись, — выдыхает Преподобный, отстраняясь, и Изуку подчиняется, утыкаясь лицом в дерево. Прикосновения становятся настойчивее, жаднее: ладони лезут под пояс шорт, и Изуку тихо всхлипывает, когда чужие пальцы обхватывают напряжённый член. Тодороки медленно проводит рукой по всей длине ствола, а затем спускается пальцами чуть ниже, массируя гладкую мошонку. — Скажи мне, чего ты хочешь, Изуку? — шепчет он в тёмно-зелёную макушку, и Изуку старательно трясёт головой, отказываясь говорить. Слишком смущающе. Шото хмыкает и свободной ладонью проскальзывает по его ягодицам, палец опасно упирается в кольцо мышц, и Изуку скулит: ноги подкашиваются, и он едва удерживается в вертикальном положении. От жара хочется умереть. От жара хочется воскреснуть. — Говори, или я сам решу за тебя. Не угроза — предупреждение. Тем более Изуку готов голову на отсечение дать — их желания полностью совпадают. Поэтому он молчит. Дрожит от прикосновения горячих рук, от чужого дыхания, проходящего по коже то пламенем, то морозом, и крепко стискивает зубы. И Шото смеётся. — Такой упрямый, Изуку, — улыбается он, принимая правила игры. — Ну как скажешь. Палец осторожно входит внутрь, и Изуку отрывисто вздыхает, стараясь расслабиться. В первый раз сначала было больно, потом — очень хорошо. Во второй должно быть легче, верно? Палец осторожно входит на всю длину и начинает ритмично двигаться, растягивая, лаская изнутри, вызывая яркие всполохи перед глазами. Изуку тихо стонет — рука на члене замедляется, сжимает головку и дразнит уздечку — а затем подаётся бёдрами назад, пытаясь насадиться ещё глубже. Шото понимает это правильно, добавляя второй палец. Теперь уже не до шуток: Изуку закрывает рот ладонью, боясь, что их услышат, а Преподобный продолжает мучительно медленно растягивать его, оставляя один укус на шее за другим. Метки не спрячутся под воротником, и Изуку отстранёно думает, что будет, когда следы заметят учителя. Да будь что будет — в топку их! Шорты сваливаются вниз, повисая где-то в районе лодыжек — вместе с ними и нижнее бельё. Белая рубашка бесцеремонно задрана наверх, и Изуку возбуждается от своей обнажённости, от своей открытости перед Преподобным и перед… Богом. Сзади бренчит пряжка от ремня, и Изуку предвкушающе жмурится и быстро-быстро кивает головой. Его ни о чём не спрашивали, но он понимает: так нужно. Твёрдый член, куда длиннее, чем его собственный, ласково трётся о ягодицы, а затем проскальзывает между бёдер, приятно надавливая на мошонку. Изуку запрокидывает голову, утыкаясь макушкой в чужое плечо. Стонет. — Пожалуйста, — хнычет он. — Пожалуйста, Шото. Преподобный вскользь целует его куда-то в щёку и осторожно вытаскивает пальцы, хватая Изуку за талию — колени опасно подкашиваются, и юноша едва-едва удерживается на ногах. Чужая ладонь отпускает член, хватает его за бёдра и резко дёргает назад: плоть Преподобного скользит между ног, размазывая смазку по покрасневшей коже. Но это не то, чего Изуку действительно хочет. И пасторы, бывает, ошибаются. Изуку дёргает бедром в сторону, и Преподобный удивлённо разжимает руки, сразу же отстраняясь. В его глазах вопрос, но Изуку не оборачивается, не смотрит на него, а, прогнувшись, трётся ягодицами о стоящий колом член. Безмолвно просит. И всякий просящий получает, и ищущий находит, и стучащему отворят. Руки возвращаются на тело Изуку, хватая его за талию, и Преподобный, оставив короткий поцелуй на веснушчатом плече, начинает осторожно входить. Он толкается членом сантиметр за сантиметром, пока Изуку тяжело дышит, закусывает губы и молится. Они ведь всё-таки в церкви. Член растягивает мышцы, обжигает внутренности, и Изуку тихо всхлипывает, утыкаясь головой в стену. Шото останавливается: — Продолжить? Изуку кивает. Член входит полностью, и он привыкает к дискомфорту, а затем кивает ещё раз — и Преподобный начинает двигаться, с каждой фрикцией наращивая темп. Толчки резкие, обрывистые, как и слова, слетающие с губ Изуку. Он шепчет, просит, выдыхает, и Шото отвечает на все его мольбы: крепче сжимает его талию, и яростно дёргает назад, правой ладонью накрывая чужой член. Изуку зажмуривается от сенсорной перегрузки: слишком хорошо, слишком горячо и холодно одновременно. Лицо неприятно ёрзает по дереву, на талии останутся синяки, но ему плевать: он подаётся назад, призывно стонет и дрожит в чужих руках, полностью охваченный похотью. Его грех приобретает осязаемую форму, и та раз за разом продолжает вторгаться в Изуку, вызывая напряжение во всех нервных окончаниях. В каждом участке тела. Изуку хочет сказать, что он скоро кончит. Хочет вывернуться из горячей хватки, отстраниться или, наоборот, насадиться глубже, но вместо этого он лишь тихо хнычет, пачкая стену исповедальни спермой. И все тормоза сносит. Преподобный резко выходит из него, надавливает на плечи, и Изуку, развернувшись, послушно опускается на корточки. Перед лицом чужой член, и он, улыбнувшись, оставляет невинный поцелуй на красной, сочащейся смазкой головке. Отец Шото начинает дрочить — яростно и горько. На его щеках слёзы, и Изуку тянет к нему руки: кладёт ладони на мускулистые бёдра, проводит пальцами по складкам паха и тазовым косточкам — тянется к нему всем своим естеством, закусывает губу и смотрит-смотрит-смотрит. Любуется пламенем. Любуется морозом. Преподобный кончает ему на лицо. Сперма стекает по лбу, щекам, склеивает ресницы, и Изуку уже тянется, чтобы вытереть жидкость, как Шото, упав на колени, откидывает его руки и сам очищает лицо Изуку рукавом чёрной рясы. — Во славу Господа? — спрашивает Изуку. — Конечно, мальчик мой, — отвечает Шото.***
Преподобного Шото выгоняют из церковно-приходской школы через неделю. Всё проходит тихо и без лишних скандалов — его просто «просят вон», и Шото соглашается. Он лишается статуса священнослужителя и навсегда отрекается от церковной службы. Мидория Изуку сбегает из школы через неделю и один день. На следующую ночь после увольнения Преподобного Шото. Юноша не возвращается домой к матери, его нынешнее местоположение остаётся неизвестным.