За семь дней демонизируй, за семь ночей очеловечь

Одиннадцать. Одиннадцать лет. Или на несколько месяцев раньше? Больно думать о подробностях, но такова дата её сиротства. Кэт попадает из хорошей семьи: далеко не каждый здесь знает, что на день рождения родители могут купить торт и правда поздравить, что ботинки покупаются по необходимости, а не дотациями очередного фонда-однодневки и вообще, рассказ про то, как почитать сказку на ночь и баюкать, когда не спится от простуды ― это нормально, а не последнее, за что бьют новеньких. Кэт этого ещё не знает и на переменке говорит про любимые игры: со скакалкой и с мячом, как прыгать по классикам и рисовать мелками тех, кого придумала «из головы». «Придуманные из головы» часто похожи на её сны, а снами она любит пугать вместо страшилок. Но увы, за страшилки ей перепадает первой: на математике она в самом эпицентре стреляния камешками вместо бумажек, а бумажки ― это лишь повод, чтобы её вызвали к доске и заставили читать написанные гадости вслух. В третий раз Кэт ещё надеется, что здесь её послушают, скажут, что дело в хулиганах, а не в ней. Но всем всё равно. Почти. На перемене начинаются шепотки. На последнем уроке ― шиканья, озверевшие взгляды, кто-то что-то передаёт в старых бумажках и Кэт думает, что дело в её тёмных хвостиках, за которые все решили подёргать. А на следующее утро Кэт просыпается прилипшей к подушке. Буквально. Волосы тянут назад, а щёки измазаны в глине. Никто ничего не говорит ― лишь на умывальнике написано: «Читай» Приглядевшись, Кэт замечает: на щеках, которые она оттирала от глины, проступают следы. «Я» ― на левой щеке, над и без того короткой срезанной чёлкой ― «бе», и на правой ― «да», алый след от сдираемой глины. Кто-то очень хитро постарались: обвинения буквально кинули ей в лицо, но увы ничего не докажешь ― в классе много тех, кто кидают записочки с зеркальным шрифтом, только бы не попасться. Разумеется, если записки считаются важными. И здесь Кэт усваивает лишь одно: открыто жаловаться правда не дадут. Даже если воспитательница качает головой и спрашивает, кто это сделали. Даже если никто не даёт ей потом ножницы, чтобы подровнять лысые пятна поверх короткого ёжика волос. Даже когда Кэт забирают в новую семью, а попытки отрастить волосы заканчиваются кошмарами, в которых Кэт снова маленькая и её никто не послушает. Поэтому попытки избежать новых насмешек ― это стрижка. Быстрая, карная волосы наспех, пока не начались слезы, пока она не застыла, пока воспоминания не заслонили собой реальность, а позже ― не утянули в Лимбо. И капюшон. Сначала ― скрыться от боли. Затем ― от лишних глаз. А потом ― чтобы просто не думать, как она со всем справится, если его снимет. В их новом с Данте пристанище есть зеркало. А в её руках ― ножницы. Кэт выдыхает. Одна минута ― и всё закончится. Она снова наденет капюшон, Данте снова не будет лезть с расспросами, уже зная, что Кэт волосы и отращивала, и что за отросшие её уже хватали, и что их приюты не сильно отличались по привычкам оставлять шрамы не только в переносном смысле. Просто-напросто Данте уясняет: Кэт нельзя гладить по макушке или затылку, целовать в шею, трогать под капюшоном. На этой мысли Кэт не замечает, что почти закончила. Зато прекрасно знает, что кажется, у неё появится возможность рассказать о первых днях без родителей. Как и о том, почему она ему верит.