sehnsucht

Говорят: мой дом — моя крепость. А Баки меняет это устойчивое выражение. Дом больше не крепость, он — тюрьма с прутьями-ресницами и морем, омывающим пустые глазницы. Душит идеально отглаженный и накрахмаленный воротничок. Он будто воплощение их семьи — чистокровные пруссаки с холодными глазами и сердцем. Только мать Джеймса выбивалась из строя этих бездушных машин, маскирующихся под людей. Возможно, потому она сейчас и спит в гробу, обитым алым бархатом, далеко-далеко, под колючим розовым кустом. Баки выдыхает и идет на цыпочках по прихожей, надеясь, что его не заметят. — Далеко собрался? — сухо интересуется отец, и парень вжимает голову в плечи. — Нет, герр. Всего лишь до парка. На час. — Что с математикой? — руки скрещены на груди, зеленые звериные глаза внимательно следят за каждым движением. — Сделал все, как вы просили, — еле слышно отвечает Баки. Хоть бы не взялся проверять, хоть бы… — Хорошо, иди, — удача сегодня благосклонна к нему, и Барнс как можно спокойнее одевается, зная, что за ним следят. Как только захлопывается дверь — бегом от логова хищника, дышать свободой, захлебываться ей вне мрачных стен и отдыхать от постоянного липкого страха, скапливающегося на позвоночнике и между ребер. Что будет вечером, его сейчас не заботит. Вечер — иное, темное, неправильное измерение, затаившееся в складках реальности и ждущее своего часа. Баки покупает себе латте с ореховым сиропом и сидит на качелях, наслаждаясь мирной тишиной. Друзей у него нет — цербер никого не подпускает, ни с кем не желает делиться. Джеймс чувствует себя то дорогой хрупкой игрушкой, готовой разлететься на мелкие осколки от малейшего прикосновения, то былинкой в самом центре смерча, из которого нет выхода. И что самое ужасное — он сам не хочет сжечь все мосты вместе со стражем. Потому что после этого не останется ровным счетом ничего — Баки не умеет жить нормально. Время утекает как песок сквозь пальцы, и приходится подняться с нагретого сиденья. Пора идти. Пора снова сдаться. Так подсказывает чутье — никогда не ошибающийся советчик. Эти дни всегда отличаются от остальных. Привкусом воздуха (он становится металлическим), изменением тона голоса отца (появляются вкрадчивые звенящие нотки), желанием забиться в какую-нибудь нору и никогда не показываться. Впрочем, это бесполезно — все равно найдут, и будет гораздо хуже. На подходе к дому ноги тяжелеют, словно к ним привязано по гире. Превозмогая себя, Баки открывает дверь. Отец наверняка в кабинете, и есть еще пара часов форы. Ужин пролетает как один миг, поскольку Джеймс не смеет поднять взгляд, чтобы не попасться в сети раньше срока. Его тошнит от собственной покорности, которая въелась в кожу и не дает сопротивляться. — Жду тебя в десять, — отдает указание Тилль, и Баки медленно кивает, стараясь не замечать, как обретает рога тень Линдеманна. Сейчас бы богу молиться, горячо, надрывно, да не будет ответа. И не умеет Баки. Умеет только сжать зубы и терпеть, терпеть, терпеть. Ему это понадобится очень скоро. Оставшись в домашних штанах и футболке, Баки идет на собственную бесконечную казнь. Мысль убежать кажется абсурдной, как и всегда. Но, быть может, найдется другое решение, когда получится набраться смелости. Отец будто клякса тьмы в залитой мягким теплым желтым светом комнате. Джеймс с молчаливого разрешения садится на краешек кровати, пытаясь унять дрожь. Не получается. Тяжелая ладонь ложится на плечо, сжимая. — Ты напряжен. Снова. Рука скользит на спину, очерчивая острые лопатки, проходясь вдоль позвоночника. — Боишься? — Угу, — выдавливает из себя Баки, зная, что нужно быть предельно честным. И тогда стоит надеяться на поблажку. — Ты же знаешь, что я не сделаю больно, — зверь глядит с укоризной. И он не лжет. В эти моменты Тилль становится совершенно другим, чем в остальное время. Ласковым. Понимающим. И Баки до сих пор не уверен, какая из версий его отца настоящая. — Знаю, — говорит Джеймс и зажмуривается, когда с него стаскивают футболку. Зачем, зачем, зачем все это? Неужели ты не мог любить меня, не ломая мою душу и не оскверняя тело? Чем я заслужил такое? Ответов на эти вопросы нет. Есть только шершавая горячая ладонь, оглаживающая впалый живот, и желание распасться на молекулы, чтобы ничего не чувствовать. Баки будто прошибает током какая-то странная решимость, и он сам седлает хищника, смотрит в его шальные от похоти глаза и улыбается. Черт возьми, как же, оказывается, все легко. Осталось выполнить последнюю часть ритуала перед финалом. Смахнуть со взмокшего лба челку, податься вперед, приникая как можно ближе, позволить целовать и кусать свою шею. Морщиться от быстрого проникновения, подстраиваться под темп и знать, что ты орудие в руках неумолимой судьбы. Глотать слезы, признавая, что все же любишь, и привести его в недоумение. Закусить губу, сдерживая рвущуюся наружу истерику, и судорожно цепляться за простыню, как за последнюю спасительную соломинку. Главное, не передумать. Главное, не дать себя сбить с толку. Зверь должен умереть. Дождаться, пока уснет (да, это подло, но иначе не справиться), и перерезать жадную, ненасытную глотку. Прощай, дорогой отец, я налью себе вина, взятого из серванта, за упокой твоей грешной души, я смою твою кровь со своих рук, я сожгу твое тело и наконец буду свободен.