Волшебному

Время от времени звезды сходятся на каком-то особом уровне, и у всех выпускных классов уроки проходят в соседних кабинетах. Ну, кроме творцов. Те вообще не вылезают из восточной башни, делая вид, что так и должно быть. На самом деле они просто воют по ночам от десяти часов астрономии в неделю. Кондратий им не завидует, у него хватает переписанных конспектов по истории и русской литературе. Иногда ему тоже хочется повыть. Рылеев сидит на подоконнике, перечитывая свой план для ответа на рунах, и понимает, что ужасно хочет спать. Рядом с ним Чаадаев что-то громко доказывает Грибоедову и Пушкину. Пушкин, бросив быстрый взгляд на Рылеева, перебивает друга и, подняв указательный палец, громко спрашивает про рунические символы у славян. Спрашивает что-то нелепое, почти глупое, только с таким видом, будто это действительно важно. Чаадаев, почесав в затылке, возвращается к старой теме спора. Пушкин пожимает плечами, еще раз смотрит на Рылеева и что-то невпопад отвечает Пьеру. Кондратий с интересом наблюдает за ними, наклонив голову к плечу. Он встречается взглядом с Сашей, и тот поднимает брови, будто действительно удивлен, что его заметили. Пушкин пожимает плечами, отходит от друзей и садится рядом с Рылеевым, отодвинув его сумку в сторону. Грибоедов тащит Чаадаева, отбивающегося и порывающегося подойти, подальше, напоследок зачем-то перекрестив Пушкина. — Я хотел поговорить, — начинает Саша как-то даже неловко. — О чем? — Рылеев поворачивается к нему, ободряюще улыбаясь, — только не говори, что ты влюблен в меня с седьмого класса, я не выдержу. — Нет, — удивленно говорит Пушкин, — нет, я ж обручен. — Правда? — Рылеев смотрит на него, не веря своим ушам, — я думал, ты… — Наташа пару раз кинула в меня тарелку, кубок и… — он смеется, — короче, да. В этом году обручились. — Здорово… — Я не за этим, и ты это знаешь. — Ты хочешь извиниться? — догадывается Рылеев, и Пушкин кивает, — за что именно? — За все, — говорит тот, — и за дуэль, и за те слова про стихи. Ну, знаешь. Я тебе не завидую, честно скажу, потому что куда мне завидовать-то? — Саша слишком честен, и Кондратий кривится, — да ладно тебе. Я просто хотел сказать, мне жаль, что мы с тобой так и не стали друзьями. — Ты хороший соперник, — Рылеев поджимает губы. — О, ты тоже, — Пушкин снова улыбается, — мне все еще не особо нравятся твои старые стихи. И вряд ли будут нравиться, но политология и основы журналистики — точно твое. — Спасибо, я… — За правду не благодарят. Они молчат некоторое время, наблюдая за тем, как коридор наполняется одиннадцатиклассниками. Пушкин подает Рылееву его сумку, чтобы тот не забыл. К ним подходит Трубецкой, выглядя очень напряженным. Кондратий одними губами спрашивает, что случилось. Тот мотает головой и садится рядом, прося Сашу подвинуться. Он не возражает. Трубецкой кладет голову на плечо Рылеева и всматривается в пространство коридора, будто чего-то ждет. Неожиданно привычный гул разговоров прерывает до боли знакомый выкрик, и посреди толпы одиннадцатиклассников, впрочем, уже расступившейся, видится какое-то движение. Все трое вскакивают: Пушкин отходит к своим друзьям, завидев в их компании еще и девятиклассника Гоголя, а Трубецкой и Рылеев срываются разнимать двоих людей в центре. Коля Романов, младший брат и головная боль императора Магической России, лекарь, одиннадцатый класс, обычно уравновешенный и очень флегматичный, в данный момент пытается разбить голову Паши Пестеля, — техномаг, раздолбай, одиннадцатиклассник, — о каменную стену. Муравьев-Апостол пытается оттащить Пестеля, пока Трубецкой держит Романова, чтобы Рылеев успел разжать его пальцы. Кто-то в толпе радостно улюлюкает, и Пестель срывается с места, заваливая Романова за собой. Они катятся по полу, ругаясь друг на друга, пока не натыкаются на ноги испуганного Бестужева-Рюмина. Тот прибежал из другого корпуса, чтобы зачем-то поговорить с Муравьевым-Апостолом, но, видимо, его планам не суждено сбыться. Он молча смотрит вниз, выразительно выгнув бровь, и Пестель с Романовым пялятся в ответ. За это время их успевают оттащить друг от друга и затолкать в разные кабинеты. — Какой же это… — начинает Рылеев, устало прислонившись к стене рядом с кабинетом рун. — Мрак? Ад? Кошмар? — подсказывает Муравьев-Апостол, тут же отвлекаясь на Мишу. — Прецедент, вообще-то, — Кондратий смеется, — из-за чего они так? — Черт их знает, — Трубецкой пожимает плечами, — поссорились, еще пока мы все вместе шли. — А… — задумчиво произносит Рылеев, — ты поэтому подошел? — Нет, — Сережа мотает головой, — нет. Я к тебе шел. А ты там с Пушкиным. — Мы помирились. — Рад слышать. Кондратий смотрит на него слишком влюбленным взглядом, а Трубецкой усмехается и качает головой, незаметно для остальных сжимая его ладонь. Муравьев-Апостол просит Бестужева-Рюмина идти на занятия и не смущать всех вокруг. Лицо Миши от этих слов, кажется, начинает светиться. Он зачем-то достает палочку, и та выдает сноп искр. — Иногда мне очень хочется в башню к творцам, — делится Муравьев-Апостол, провожая Мишу взглядом, — и не видеть всего этого ужаса. — Тогда было бы не так интересно, — замечает Рылеев. — Тогда было бы не так интересно, — соглашается Муравьев-Апостол. Звенит колокол. Все нехотя расходятся по своим кабинетам.