Волшебному

Не-магический Петербург предстает перед компанией студентов Колдовстворца большим зданием Галереи, о которой хоть какое-то понятие имеет только Каховский, которого, по иронии неироничной судьбы, никто так и не позвал. Люди большими толпами огибают шестерку молодых людей, одетых слишком со вкусом, как бы не в ногу со временем и условиями этого времени. Кондратий недовольно жмурится на ярко-белое пасмурное небо, разворачивается на сто восемьдесят градусов и почти говорит о том, что им, вообще-то, надо на Невский. Миша Бестужев-Рюмин величественно достает из кармана трубку, Коля Романов, — светоч здорового образа жизни и показательного следования показательным принципам, — недовольно на него косится, за что получает презрительный взгляд Пестеля. Тот сжимает кулаки, готовясь достать волшебную палочку. Бестужев-Рюмин поджигает трубку. Муравьев-Апостол тут же забирает ее, чтобы затянуться. Молчаливая сцена, смешанная с недовольными взглядами особенно озабоченных своим здоровьем не-магов, длится несколько минут. Трубецкой и Рылеев отходят от них на несколько шагов, чтобы свериться со временем, маленьким и очень подвижным планом не-магического Петербурга и, в случае чего, снять с себя ответственность за очередную драку Романова и Пестеля. Рылеев предлагает Трубецкому уйти одним, припоминая, что они, вообще-то, еще месяц назад хотели устроить себе совместный выходной. Сергей говорит, что это глупо и по-детски. Рылеев дуется. В тени козырька кофейни Трубецкой целует его в нос и едва сжимает его плечо в странно-успокаивающем жесте. Они оборачиваются к друзьям, возвышающимся над толпой среднего роста не-магов, и с удивлением обнаруживают, что толпа-то расступилась, пропуская к импровизированному квартету человека в странной форме (ну, у него есть погоны, Трубецкой шелестит Рылееву на ухо, что это младший лейтенант). Кондратий тянет Сергея за руку, и они подходят ближе, в общем гомоне все-таки различая отдельные слова. — …Ваши документы, — говорит человек в форме, — имена, возраст, — он позволяет себе желчно усмехнуться, и Рылеев видит, как у Пестеля шея некрасиво идет красными пятнами, — номер школы. Всех четверых. Звоните родителям, сейчас в участок поедем — оформлять. — Это зачем? — спрашивает побледневший Романов, будто окаменевший окончательно, — давайте вы нас отпустите. Мы не местные, мы из… — Документы, — повторяет человек в форме, явно наслаждаясь своим превосходством, — даже не пытайтесь убежать, здесь камеры везде, — доверительно сообщает он. На Мишу смотреть страшно. Он, несчастный, плохо затушенную трубку прячет в карман пальто, прожигая в нем дырку. Муравьев-Апостол вытаскивает трубку, тушит ее и пытается незаметно достать палочку, чтобы починить несчастный карман. Человек в форме рассматривает его действия очень подозрительными и хватает за запястье. Сережа вскидывает на него холодный взгляд, тут же наблюдая Рылеева и Трубецкого позади. Он вздыхает, радуясь, что не успел достать палочку. — Отпустите этих двоих, — Муравьев-Апостол кивает на Колю и Пашу, — курили только я и этот молодой человек. Меня зовут Сергей Муравьев-Апостол, семнадцать лет отроду, документов при себе не имею, — напряженно говорит он, следя за тем, как Трубецкой подходит к человеку в форме сзади с волшебной палочкой наготове, и заставляет себя не вырывать руку, — называть других не буду, своих не предаю. — Michelle Бестужев-Рюмин, — говорит Миша, ловя откровенно насмехающийся взгляд человека в форме, — мне семнадцать будет через пару месяцев, отпустите, а… товарищ… Видимо, говорит он что-то не то. Человек в форме отпускает руку Муравьева-Апостола, подходит к Мише, у которого скоро случится обморок, кажется, и нависает над ним, как над маленьким ребенком. Рылеев успевает одновременно следить за толпой зевак, закрывая Трубецкого с его волшебной палочкой, и подавать сигналы Муравьеву-Апостолу, Пестелю и Романову. Бедный Миша его до сих пор не видит. За несколько секунд происходит сразу несколько событий: Пестель что-то говорит Романову, и тот почему-то улыбается (самое удивительное за этот промежуток времени, откровенно говоря); Миша наконец замечает и Рылеева, и Трубецкого, светясь лампочкой; Трубецкой шепчет заклинание, уже смеясь в голос над лицом Бестужева-Рюмина, а лицо человека в форме разглаживается и светлеет. Они успевают уйти, пока уполномоченный, но очень неприятный не придет в себя после заклинания стирания памяти. Идут молча: Коля готов вот-вот разразиться тирадой, Миша все еще очень бледный и несчастный, Пестель и Муравьев-Апостол напряженно смотрят себе под ноги, а Рылеев и Трубецкой довольно переглядываются. Первым молчание прерывает Романов, которого уже трясет от негодования. — Я обязательно… обязательно, — подчеркивает он, — поговорю с братом моим Александром и скажу, что это неприемлемо. Они не имеют права… нас… волшебников… — говорит Коля едва ли не с отчаянием, — меня, в конце концов! — Все же закончилось, — спокойно говорит Пестель, — и все хорошо. — Я приму меры, — сверкнув глазами, обещает Романов. — Да хоть пачку обезболивающих, — отвечает Паша, — сейчас лопнешь, царственная ты особа. — Ты… — Я! Их успевают оттащить друг от друга до любых причинений физического вреда. Рылеев вздыхает, достает план города и сверяется с ним, чувствуя себя невозможно важным. И все равно, что каждое историческое место и все пересечения улиц и он, и Трубецкой знают наизусть. Тот поворачивается к нему, отпустив воротник успокоившегося Романова, и наклоняется к плану. Бестужева-Рюмина немного потряхивает. Муравьев-Апостол шепчет ему на ухо что-то, — слышно только «Michelle», — и тот неуверенно улыбается, глядя в его глаза. Сережа кивает, достает волшебную палочку и все-таки чинит пальто Миши. Пестель, которого Муравьев-Апостол до сих пор крепко держит за плечо, закатывает глаза и мученически вздыхает. Через некоторое время притихшая компания наконец добирается до Невы. Они вплотную подходят к перилам. С воды дует прохладой, ребята опираются на ограждения, рассматривая быструю реку, и начинают смеяться. «А вы видели…», «Господи, Миша», «Что бы вы без нас делали?» Люди удивленно оглядываются на них, впрочем, ничего особенного не замечая. Им в школу только вечером. А пока — воскресение, удивительное тепло и совсем-совсем еще юность. Лучший ее аспект.