Волшебному

В Колдовстворец приходит поздняя весна. Она налетает неожиданно: с ветром и дождем, с туманом посреди солнечного дня, с цветущими пролесками и незабудками, с волшебной историей о приближающемся лете. Коридоры школы наполнены радостным ожиданием чего-то мистического: совсем скоро каникулы, а занятий почти нет. Только травоведение ставят чаще, но оно обычно превращается в бесконечные пляски по зелено-желто-сине-фиолетовому полю. Вечер пятницы подкрадывается быстро. Уже скоро, завтра-послезавтра, не позже, все разъедутся на странные полторы недели, которые будут первыми из последних настоящих каникул. Даже грустно. Впрочем, здесь есть те, кто сохранят и передадут традиции нынешних выпускников. Бестужев-Рюмин клятвенно и безуспешно уверяет в этом всех вокруг, а у самого руки немного дрожат, пока толпа студентов идет по каменному коридору. Лица искажаются в неровном свете факелов. Их немного, человек двадцать самых суеверных и лучших, точно те, что обычно присутствуют на собраниях в квартире Рылеева, но решимость и упрямство прорезаются в них совсем-совсем другие и какие-то слишком взрослые. Они поют песню, которую дали разучить преподаватели, чтобы провести первый из череды символических обрядов. «Эгей, эгей — только серый дым да воронье. Эгей, эгей — не осталось ничего, Только пепел да горечь огня. Только серый дым, в котором не осталось ничего, что составляло меня». Десятиклассников зовут редко, но никогда не запрещают совсем. Миша долго упрашивал Сережу, чтобы тот его пригласил и дал посмотреть хоть краем глаза. Из всего их большого потока в прошлом году на его месте были только Романов и сам Муравьев-Апостол, и он не хотел портить будущие ощущения Бестужеву-Рюмину. А потом сдался. Его поглотил мелочный эгоизм и желание представить, что через это они проходят вместе. Самодовольная самоложь влюбленного мальчишки. Он представить не мог, насколько будет далеко в этот момент. Преподаватели ждут на поляне. Главные двери распахиваются, и студентов оглядывают мраморные взгляды статуй древних богов и постаревших святых. Их головы украшены венками из больших красных цветов. С первым шагом последнего человека на траву цветы загораются и огоньками взлетают над головами студентов. Только Миша, кажется, не заколдован, и он вертит головой, представляя что-то свое. У него не получается подпевать, пусть и песню он знает наизусть. Муравьев-Апостол предупреждал его об этом. Миша думает, что находится где-то за стеклянной стеной. Или вовсе призрак. Встанет перед ними — пройдут сквозь и не заметят. «Эгей, эгей… почерневший кулон! Ворона унесет его воронятам… Славную игрушку, своим воронятам. Только дым да свист, пробирающий насквозь. Жуткий свист да почерневшая кость. Серебро в оправе из золы Жжет кожу, обжигая до крови. Только серый дым да клекот воронья. Я — не я». Они идут через лес, и Миша старается разглядеть между кронами деревьев свет от ритуального костра. Тот, должно быть, высокий-высокий, Миша видел дым от него, уходящий в темное небо. Он зачарованно смотрит на лица своих друзей: у всех глаза полуприкрытые, подернутые магической дымкой. Ему становится немного страшно и обидно, что он сам почувствует это все только через год. В груди сердце бьется быстро-быстро. Он решает кое-что проверить и тянет руку к руке Сережи, не находя никакого движения и ответа. Мише не грустно. Внутри что-то загорается радостным предвкушением. Никакие будущие ощущения ему не испортят сегодня. Со стороны это совсем другое, потому и позволяют участвовать. Деревья будто расступаются перед выпускниками. Это Мишу бьют по лицу случайные ветки, это за его одежду они цепляются и словно не хотят пускать. Он упрямый, ему это от старших друзей передалось. Он поджимает губы, и его немного слепит свет от огромного костра. Тот будто появился из ниоткуда. Кажется, что даже преподавателей рядом нет. Те появляются неожиданно, как лесные духи. Mademoiselle Санд, Державин, Карамзин, даже почтенный Ломоносов, все лица, которые он никогда не видел настолько магическими. Даром что волшебники. Директор поднимает палочку, и все факелы выпускников тухнут. Миша смотрит на него, и mademoiselle Санд, ненадолго выйдя из образа, жестом показывает ему отойти. Миша отходит. Он смотрит на то, как лучших выпускников коронуют в венки фиолетовых, синих, розовых, белых и желтых цветков. Миша вызывается помочь и подрагивающими руками водружает венки на головы Муравьева-Апостола, Трубецкого и Рылеева. Он ловит чью-то ободряющую улыбку из темноты совсем далеко, но не может узнать черт лица. «Эгей, эгей — побелевшие камни На месте где был Дом. Эгей, эгей — раскаленные камни, от них веет холодом. Только серый дым да клекот воронья. Я — не я». Студенты бросают факелы себе под ноги. Белые сорочки на юношах похожи на несуразные балахоны, на девушках — на подвязанные платья. Мише немного тревожно смотреть на них. Он сам в рубашке, с палочкой наготове, словно что-то и правда может случиться. Он бросает быстрый взгляд на Аню Бельскую и вспоминает, как когда-то пророчил ей становление девушкой Муравьева-Апостола. Получилось забавно, и, видимо, девушкой Кати Лаваль ей нравится быть чуть больше. Миша успевает только заметить блеск кольца на пальце Саши Пушкина в свете огня, когда первый выпускник выходит вперед. Это Коля Романов. Он все поет песню, бесконечно крутящуюся в этой веренице волшебства, и идет в огромный костер. Венок слегка покачивается на растрепавшихся волосах. Коля исчезает в огне, и Миша смотрит зачарованно, будто действительно верит, что он сгорел. Романов остается на той стороне. Миша не знает, что с ним. Он смотрит дальше, как Рылеев, у которого обычно то ноги заплетаются, то язык развязывается, то улыбка наглая на губах, то взгляд тревожный, в полном спокойствии идет в огонь. Только губы шевелятся. Ему венок идет, пусть в нем и остается. За ним сразу — Трубецкой, и вся его серьезность куда-то пропала. Он выглядит очень юным и взрослым. Странное дело. Пестель, Бельская, Гончарова, Мишу будто мучают. Он очень хочет подготовиться к тому, как увидит Сережу в огне, но не может. И тот делает шаг вперед, когда Бестужев-Рюмин этого совсем не ждет. Тот едва руку не тянет, испугавшись, но замирает. Белая сорочка до колен, расстегнутые верхние пуговицы, венок голове, крест на шее. Мише кажется, что так выглядел Иисус. Он кусает губы сильно-сильно, следя за тем, как Сережа почти беззвучно поет слова чарующей песни. А голосов сзади все меньше. Муравьев-Апостол исчезает в пламени. Миша дергается и ждет. «Эгей, эгей — осыпается крыша Она похоронит теплый асфальт, И никто не будет услышан, Бог лег спать. Только серый дым да клекот воронья. Я — не я». Миша сам чувствует себя вороненком, когда все заканчивается. Последний человек, — Арбузов, — проходит в костер, и Бестужев-Рюмин срывается с места, чтобы смотреть на ребят. У тех уже взгляды и лица осмысленные, эмоциональные и свои, но они почему-то молчат. Миша пытается понять, что случилось, и у него не получается. Он чувствует, что в них всех что-то изменилось. Этого не поймут те, кто не участвовал. Куда им? Этого вообще никто не поймет. В них будто что-то сломалось и вместе с тем окончательно укрепилось. Совсем взрослые. Сзади подходит mademoiselle Санд. Она надевает Мише на голову венок, и тот удивленно на нее оборачивается, ощущая на себе взгляд Муравьева-Апостола. Миша надеется, что они не расстанутся после этого дня. Сережа ведь теперь совсем другой. Тот сам тянет руку, и Бестужев-Рюмин ее сжимает в своей. Ему становится легко-легко. Выпускники и преподаватели становятся в хоровод вокруг костра. Миша сначала отказывается, будто лезет не в свое дело, но все зовут его, и он идет, вставая между Оболенским и Муравьевым-Апостолом. Миша закрывает глаза, боясь снова услышать эту жуткую песню, но больше никто ее не поет. Хоровод начинает движение, и он ищет в себе то ощущение, которое теперь есть во всех вокруг, кроме, кажется, него. Миша ничего не находит. Нестрашно, думает он, когда-нибудь найду. Над головой белеет полная луна. Костер перед лицами студентов трещит, и искажает их красивые лица. Миша думает, что почти понял, в чем именно они изменились. От каждого будто исходит та особенная взрослая благодать, которую не дано понять тем, кто не верит в постаревшие ритуалы. Те ведь еще дальше от этого, чем сам Миша — они никогда не узнают, никогда не повзрослеют и никогда не станут такими же прекрасными, как его друзья. Мише кажется, что он танцует с ангелами. Деревья выпускают духов — он их чувствует, как чувствует тепло или хороший французский. Это все у него в крови вместе с магией. Кто-то говорит, что глупости все это. Миша прикрывает глаза, слезящиеся от света огня, и поворачивает голову немного вправо, чтобы поздороваться с духом у его плеча. Дух в ответ, Миша знает, тепло улыбается и дает ему что-то особенное. И пусть Миша не понимает, что ощущают выпускники, его друзья, знакомые и даже самая светлая и прекрасная любовь. Ему сегодня дали кое-что другое, и в сердце горит волшебство, которым поделился лесной дух. Миша открывает глаза. Перед ним теперь не только волшебники, костер и темный лес. Он видит мерцание магии, всех духов, завихры воздуха и ту благодать, которую получили сегодня ребята. Он видит золотой свет, серебряные переливы, настоящее чудо. Перед ним проносятся истории и образы. Миша знает: теперь и в нем что-то изменилось. И вряд ли кто-то это сможет понять, а он — объяснить. «Эгей, эгей — только серый дым да воронье. Эгей, эгей — не осталось ничего. Только серый дым и клекот воронья. Я — не я».