***
Вскоре с мутным заревом ливень перестал, но влага продолжала капать с веток, осела на траве да прочно въелась в землю, одеяние и волосы поэта. Стволы деревьев облепила вязкая утренняя серость. Лютик до сих пор сидел на том же месте — вымокший, озябший и опустошённый. Вперившись куда-то под ноги, прутиком корябал влажный чернозём, выводя незамысловатые линии. Ткань отвратительно пристала к телу, а лодыжку разрывало в нестерпимом зуде. Он пропустил мимо ушей тихое шуршание ткани и листвы и, как показалось, низкий стон, приписав их разгулявшейся фантазии. Однако по лопаткам скользнули чьи-то пальцы — без резкости и грубой силы, с какой его тянули по поляне. А после прозвучал знакомый голос. Лютик рвано обернулся, жадно вглядываясь в растрёпанные серебристые прядки, в неестественно бледное истощённое лицо, в больные, воспалённые янтарные глаза, казавшиеся даже ярче на фоне помертвелой кожи. Бард ошарашенно сморгнул и сорвался на радостный неверующий вопль. Следом без раздумий кинулся к мужчине. Повис на шее, так, что затрещали позвонки, прильнул щекой, вцепился мёртвой хваткой, словно в любой момент мог снова потерять его. Однако руки ведьмака упёрлись в плечи, отстраняя в сторону, а взгляд вцепился в батистовую светлую рубаху. Поэт не сразу осознал, к чему прикован этот взор. Он вообще с трудом соображал за буйными ударами собственного сердца. — Лютик, — наконец-то просипел ведьмак, снуя глазами по кровавому тряпью. — Что случилось? Откуда эта кровь? — Это не моя, — отмахнулся менестрель, не понимая, как сейчас можно думать о подобных мелочах. — Чужая. Однако брови Геральта ещё плотнее опустились к переносице. Он нехорошо прищурился, отвёл ворот изумрудной куртки и открыл глубокий очерченный красно-фиолетовым ореолом след укуса. — Кто? — злоба просочилась через лязг зубов. — Пустяки, я со всем разобрался, — попытался откреститься менестрель. И всё же заметив, как заходили желваки на чужой физиономии, не осмелился оставить компаньона без ответа. Скупо сообщил неприятную правду: — Пока ты валялся без сознания, на нас напали мародёры… — он умерил свою страсть к преувеличениям. — Точнее, это был один мародёр. Мне удалось его убить, — голос на мгновение просел, а внутри похолодело. — Твой кинжал очень пригодился. — Он ничего тебе не сделал? — тот стиснул кулаки до белизны в костяшках. Его речь напоминала недавний грозовой раскат. — Не успел, — развёл руками Лютик с напускным спокойствием. — Разве что отобрал кошель, — он, не смотря, кивнул в сторону убитого. И без того прекрасно помнил, где прижал его ублюдок. — Не мог бы ты вернуть? Не подумай, я бы сам сходил, но у меня до одури болит нога. Белый Волк вздохнул и опустился перед ним. Пальцы с неухоженными грязными ногтями обхватили ногу и чуть приподняли. Поэт ощерился и зашипел. — Потерпи, дуралей, — буркнул мужчина, принимаясь стаскивать с опухшей конечности сапог. — И как только умудрился? — Пытался затащить тебя в седло, убраться с этой блядской опушки. И вот итог. — Прости, — Геральт поджал губы, движения стали осторожнее. Когда обувка всё же поддалась, он провёл подушечками пальцев по отдававшей синевой вздувшейся щиколотке. — Всё не так плохо, — вслух сказал ведьмак, а поэт недоверчиво фыркнул: нога болела, словно стиснутая в колодке. — Это лёгкий ушиб. Сухожилия не разорваны, связки и суставы не повреждены. Погоди немного. Он отошёл к Плотве и потрепал её по морде, как будто в этом монотонном жесте черпал успокоение. После потянулся к, казалось бы, бездонной седельной сумке, бряцая и звякая содержимым. Заветная склянка нашлась не сразу, дразня, затесалась среди не нужного сейчас хлама. В стекле плескался желтоватый отвар из ласточкиной травы, незаменимый и надёжный — в пути ссадины и ушибы были частыми гостями. Затем ведьмак вытянул засапожный кинжал, отрезал от плаща широкую оборку и вернулся к барду. Клокотавшие эмоции за это время улеглись. Слегка. Лютик, видимо, опять погрузившийся в безрадостные думы, вздрогнул, когда ладони друга обхватили ногу и подняли над землёй. Кожу окатили травянистой жижей, обмотали полевым подобием повязки. Это была странная забота. Непривычная, но пробирающая до мурашек. И, как признался сам себе поэт, — желанная. В памяти тотчас отдалось злое эхо, неприятный шепоток — скажи ему. Лютик трепыхнулся, как рыбёшка, пойманная на крючок, — не заслуживал он этого внимания. Стушевался и неловко напомнил ведьмаку о кошеле. Геральт посмотрел на убитое лицо поэта, но списал его подавленность на ужас пережитого. Широкая ладонь скользнула по каштановой макушке и потрепала по взвихрившимся, спутанным от грязи с кровью волосам. Волк ощутил, как тот напрягся, едва удерживая крупную дрожь, а потом раздался сиплый голос барда: — Зачем ты… Геральт? Я не заслужил… — Не неси ерунды, — оборвал ведьмак. — Ты отлично справился. Это я, как ёбаный олух, попался под такой простой удар. Ведьмак, который голыми руками сворачивает шеи бестиям и укладывает роту стражников, вооружившись ясеневым стеком, — он поморщился, припоминая случай в Ринде. — Сам ведь знаешь, были прецеденты. Так что хватит, Лютик. Тебе не за что себя корить. Последний промолчал, чуя, как внутри ломается стремление открыться. Волк же, не желая донимать несчастного, отступил к разбойничьему трупу. Оглядел распоротое брюхо: из широкого просвета выглядывали скользкие мотки кишечника и прочие искромсанные в кашу потроха. На одутловатом гнусном лице застыло выражение безграничного ужаса. Поза трупа и характер ран лучше всяких слов передавали состояние, в котором находился менестрель. Геральт сплюнул, отпуская крепкое словцо. Было тошно от того, что Лютику пришлось схватиться за оружие, пустить кому-то кровь — ему, холёному и инфантильному дурню. Ведьмак покачал головой. Боялся, как бы это не сломило компаньона, как бывает со многими, кто убивал. Он не хотел: Лютик нравился ему таким. Мужчина наклонился к мертвецу, пошарил в окровавленных обносках, нащупал, наконец, кошель. В нём опять поднялась бессильная злоба. Хотелось выместить её на трупе, разорвать на мелкие клочки. Однако он не стал тратить силы на бессмысленное действо — Геральт в целом не любил что-либо делать понапрасну. Молча выхватил кошель и распрямился, отступая. Только напоследок крепко пнул ублюдка. На полпути мужчина резко замер, напрягая слух, различил вдалеке дребезжание, в коем слились стук колёс и цоканье копыт. Телега в этих краях — случай небывалый. Он решил не упускать свой шанс. Резво кинулся назад, окрикивая Лютика, подхватил того с земли и махом подсадил в седло, а после понёсся к обочине дороги.***
С призывами о помощи вырвавшись на середину грязной бесформенной стези, он не на шутку всполошил возницу. Тот с громким “Тпррр!” потянул за вожжи. Колёса тоскливо скрипнули, пара пегих кляч всполошённо вытянула воздух через ноздри, заметалась. — Не пугайтесь, — пытаясь отдышаться, прохрипел ведьмак и соскочил с кобылы. — Мы не бандиты. Зла не причиним. — Что ж вы, милостивцы, под телегу-то бросаетесь? Смерти, что ль, шукаете? — всплеснул руками возница, едва не выпуская вожжи. Но на удивление не испугался, несмотря на блеск мечей и грозный вид. — Скорее, ищу спасения, — мотнул головой Белый Волк. — Моему компаньону крепко досталось. Нам бы добраться до ближайшего селения, а там уж разберёмся. — Привязывайте лошадь к телеге и перелезайте, — он кивнул на стеленный соломой воз. — Едемте ко мне, в Чернотропье. Местный солтыс — батюшка мой. Он вас и уважит, и помощь посильную окажет. — Задаром? — Волк приподнял бровь. — Вы ж, милостивец, — ведьмак. А для ведьмака всегда найдётся, чем отплатить, — ответил возница, а седоголовый сразу же смекнул, почему мужик вообще остановился. — Ну, о делах в дороге не болтают. Едемте. — И то верно, — согласился Геральт. Осторожно вытянул поэта из седла и помог устроиться на возе, подвёл Плотву, поправил сбившиеся ремешки оголовья и трензель, затем приладил лошадиный повод к телеге и сам перемахнул через низкий бортик. Лютик к этому моменту блаженно растянулся на сене, зарываясь в него всем телом. После твёрдой корки чернозёма, слякоти и грязи этот незамысловатый настил казался верхом совершенства. Белый Волк улёгся рядом, постарался прикрыть веки, но не смог: перед ним мгновенно замаячило осунувшееся несчастное лицо поэта, опухшие очерченные чернотой глаза да засквозило неозвученное, молчаливое страдание последнего. Он глухо выругался и приподнялся на локте. Лютик в это время заворожённо глядел на что-то за границей воза. Волк озадаченно проследил за этим взором: там, за горизонтом, из-за овеянной дымкой синей цепи гор пробивались первые несмелые лучи, медленно перетекали на раскидистые кроны орешника и лещины. — Красиво, раздери меня гром, — тихо протянул поэт. — Я так счастлив, что опять вижу эту чёртову идиллию, — он наконец-то оторвался от созерцания и взглянул на друга. — Что мы её видим, Геральт. Он попытался сфокусировать свой взор на спутнике — окружение плыло и двоилось, а глаза слипались от усталости. Менестрель бодрил себя, словно страшился смежить веки. Волк считал этот страх, потянулся к чужому лицу, осторожно прикоснулся к почерневшей от крови губе, мягко провёл по щеке. Голову поэта наводнил успокаивающий шёпот — “спи”. Веки податливо сомкнулись. Сквозь поволоку сна он слышал тарахтение телеги, чмоканье возницы, гугуканье кобыл да ощущал тепло чужих ладоней.***
Наконец-то буйство прошлых дней сменилось хрупким, неустойчивым покоем. Компаньоны заняли любезно предоставленную солтысом мансарду — предоставленную, разумеется, не просто так. Тесное загромождённое пространство расплывалось в накатившем сумраке, всю подкровельную комнатушку освещал один чадящий в плошке фитилёк. Лютик восседал на низеньком топчане, уныло ковырял костяной ложкой перловую кашу, размазывая содержимое по бортикам пиалы. Иногда одёргивал чёрную рубаху друга. Одетая поверх нагого тела, она казалась неуютно бесформенной. Его же собственной одеждой занялась супруга солтыса, обещавшая придать кровавому рванью хоть немного удобоваримый вид. Шею поэта покрывала тугая повязка, но ведьмак не забывал, что кроется за тканью. Это выводило из себя. Ведьмак ярился на свою самонадеянность — что тогда, в Вызиме, что теперь. Действуй он один, возможно, эти гонор и апломб оказались бы оправданы. Вот только он уже давно был не один. Геральт в одночасье почувствовал, как явно обозначилась граница, разделяя всё на “до” и “после”. Он уже не мог прикрыться броским заявлением, что ему никто не нужен, что любые, даже незначительные связи только тяготят. Да и сам, пожалуй, больше не желал. Ради горстки дорогих ему людей, Йеннифэр и Лютика. Менестрель тем временем осилил кашу и застыл с пустой посудиной в руках. Геральт ощутил себя скотиной, понял, что не может, как обычно, отмолчаться. Затем сочувственно коснулся ссутуленной спины, замечая, что поэт слегка отвёл лопатки. Несколько мгновений он безмолвно нависал над другом, силился найти нужные слова. — Это никогда не повторится, обещаю, — в конце концов, шепнул мужчина. — Больше никто и ничто не заставит тебя взяться за оружие. Волк придвинулся ещё плотнее — безотрадно согбенная фигура менестреля поднимала в нём самом странные эмоции. Однако в этот раз ведьмак не стал их сдерживать, напротив, глупым жестом зарылся носом в колючие каштановые волосы, а затем прикоснулся губами к чужому виску. Лютик дёрнулся так, словно сидел на раскалённых углях. Подскочил, но, наступив на увечную стопу, плюхнулся обратно. Всё это время бард настраивался на серьёзную беседу, силясь, наконец, открыть всю правду — Геральт снова растревожил и смешал ему все карты. — Самое время кое-что прояснить, — протянул менестрель, решая, что начало неплохое. Но затем под громкий клёкот сердца разговор унёсся не туда: — Ты, конечно, моя муза, Геральт. Но в любовницах я предпочту девиц. — А я, по-твоему, похож на мужеложца? — усмехнулся ведьмак и развёл руки в стороны. Лютик на секунду осёкся, пробежался взором по неровным очертаниям рубцов на его груди, нахмурился, помял меж пальцев ткань чужой рубахи, а затем зашёлся громким хохотом. Звонким и живым. Ведьмак впервые за последние часы смог вздохнуть свободнее.