***
К закату дня поэт почувствовал себя немного лучше: может, повлиял недавний отдых, а может, дело было в успокоившейся качке. Так или иначе, к вечеру он выбрался наружу. Судно продвигалось медленно и неохотно. Матросы, завершив свои дела, устроились на палубе и предавались отдыху. Войцех и Войтех, упёршись локтями в крышку бочки, боролись на руках. Экипаж вокруг выкликивал свои соображения касательно победы и ставил на того или иного брата, а Уво-Молчун, не способный говорить, просто указывал на своего претендента. Лютик озадаченно изогнул бровь, пытаясь различить двух близнецов, но быстро забросил это гиблое дело. Иногда матросы, опасливо озираясь по сторонам, проверяли, нет ли рядом капитана, а затем торопливо прихлёбывали из фляги. Из-за опасности маршрута Ивр строжайше запретил команде выпивать вплоть до возвращения с архипелага, однако страсть к спиртному была сильнее запретов и моряки то и дело ухитрялись пригубить. Единственным, кто пил много и безнаказанно, был старик Арон. Тот ловко прикрывался статусом лекаря-священника и отвечал всем несогласным, что спирт ему необходим для дезинфекции и страстных проповедей. Потому, как только раздосадованный поражением Войцех отошёл от брата, он направился к Арону, собираясь набиться ему в собутыльники. Место ушедшего тут же занял Титус, а матросы снова взялись делать ставки. Впрочем, это быстро всем наскучило, и команда, лишь сейчас заметив компаньонов, стала уговаривать поэта что-нибудь исполнить. Вит-Одноглазка, в свою очередь, нарочито пренебрежительно отошёл к корме и облокотился о релинг. С его уходом менестрелю стало только легче, и он, наконец-то поддаваясь на просьбы, пробрался в центр людского скопления и уселся на ту самую бочку, где недавно проходила борьба близнецов. Задумчиво нахмурился, вспоминая что-нибудь с морской тематикой: таких песен Лютик знал немного, а сам подобного почти не писал. Вскоре его лицо растянулось в уверенной улыбке, и менестрель, взяв два сложных аккорда, затянул вкрадчивым голосом: Накат волны ударит в борт, Корабль вздрогнет чуть. Уходим мы за горизонт, В далёкий, долгий путь... Моряки вокруг притихли и одобрительно зашептались, Геральт, в свою очередь, оперевшись о мачту, скрестил руки на груди и старался отвлечься от той чертовщины, что творилась в голове последние дни. Лютик же, осмелев, вспомнил и другие песни: о пиратах, морских чудищах, сиренах и русалках. Моряки рукоплескали, подхватывали слова и хлопали поэта по плечу, как будто тот всю жизнь был побратимом, и даже Уво тихо мычал и настукивал по дереву в такт его пению. Вскоре к их веселью присоединились и салаги, с увлечённым видом слушая россказни поэта о прекрасных дамах и любовных похождениях. Лютик, как истинный джентльмен, не называл имён своих пассий, но описывал их так детально, что подобного, пожалуй, и не требовалось. Геральт под боком срывался на ехидный смешок каждый раз, когда последний прибегал к поэтичным преувеличениям и приукрашиванию правды или наоборот опускал не слишком приятные моменты. Сам Волк в беседе почти не участвовал, только изредка бросал пару-тройку слов в ответ на чьи-нибудь любопытные вопросы и хмурился, когда очередной моряк дружески хлопал барда по плечу. Раздражение проистекало из той лёгкости, которая сквозила в этих жестах и которой сам он нынче был лишён. Устав хмыкать и супиться, он переборол себя, стащил кожух и накинул на друга, задерживая руки на его плечах. Впрочем, стушевался не он один: Лютик, обычно раскованный и охочий до касаний, под его руками тоже ссутулился и напрягся. — Может, отойдём к носу корабля? — попытался разрядить обстановку ведьмак. — Хочешь, как обычно, постоять в сторонке от веселья? — попытался также отшутиться Лютик. — Один, со своей хмурой миной. — Я буду не один, — Волк серьёзно посмотрел на менестреля. Тот осёкся, не нашёлся, что ответить, лишь кивнул и, придерживая кожух, двинулся за другом. У носа плеск воды слышался куда отчётливей, равно как и качка. Лютик снова ощутил, как сжалось нутро, и сплюнул за борт. Затем опёрся локтями о релинг, над носовой фигурой сирены с любовно выточенными из дерева прелестями, и уставился вперёд, на бескрайнее море, по которому, как веснушки, рассыпались пятнышки звёздного света. Геральт пристроился сбоку, задумчиво поглядывая на поэта. Где-то рядом раздался негромкий плеск — это Эйк наглядно демонстрировал, за что его прозвали Огненной Струёй. Кипучий гвалт и сумятица постепенно затихали, моряки начали разбредаться по палубам, довольные и счастливые, как дети. — Пошли, — окликнул ведьмак, проходясь рукой по каштановой макушке. Лютик, вновь позеленевший от усилившейся качки, подавил желание задержаться, постоять бок о бок с ним ещё немного. Потому как знал, что после Скеллиге этакой возможности может и не быть. Горько выдохнул и направился в каюту.***
Пробуждение было неприятным. Задолго до положенного времени всех поднял надрывный, леденящий душу крик. Экипаж, заспанный и снулый, на ходу натягивая сапоги и кафтаны, высыпал на палубу. Рассвет под стать всей обстановке был муторным, мокрым, пах солью и утренним туманом. Густая дымка ухудшала видимость, плотным слоем нависала над свинцовыми гребнями волн, вынуждая двигаться неторопливым, осторожным ходом. Когда Геральт и Лютик подобрались к морякам, собравшимся возле каюты Арона, стало понятно, кому принадлежал недавний вопль: салага с абсолютно белыми губами, трясясь всем телом, заторможенно указывал на просочившуюся из-под двери и запёкшуюся на половицах кровь. Эйк, стараясь успокоить панику, растолкал обомлевших младших, а Рябая Гузка ворвался в каюту, однако тут же обмер на пороге и шарахнулся назад: в пяти шагах лежал старик Арон. Он валялся на спине с запрокинутой головой, моржовые глаза уже остекленели, а рот застыл в беззвучном вопле. Среди матросов снова поднялся переполох. Те, кто был полюбопытнее, заглядывали за спину квартирмейстера, но, приметив залитые кровью половицы и обезображенное тело, молодняк тотчас терял запал. Геральт пользуясь сумятицей, пробрался в каюту, а бард остался у порога, не желая приближаться к мертвечине. Волк присел перед покойником, проходясь глазами по увечью — на горле несчастного горел алый росчерк, состоящий из веретенообразных и лоскутных резаных ран. Длинных и узких. Кое-где кожа топорщилась, образуя складки, будто у убийцы тряслись руки. Наблюдения прервал ор капитана: “А ну-ка в сторону, сучьё!”. Салаги и старшие в мгновение ока вытянулись по струнке смирно и шарахнулись вбок, а Геральт и Рябая Гузка вышли из каюты. Бессэ ещё издалека увидел пятна крови, а потому совсем не удивился, приметив у порога тело старика. Скупо причмокнул губами и обернулся к экипажу, суровым взором глядя на матросов. Несмотря на свой несдержанный окрик, держался капитан холодно и рассудительно. В каждом жесте чувствовался груз многолетнего опыта, ощущались жёсткость и уверенность, которую ведьмак умел распознавать безошибочно. — Я думаю, слова сейчас излишни. Мы все прекрасно понимаем, что один из вас — убийца. Не мог же наш святоша, гарпун мне в задницу, сам себя оприходовать. Так пусть эта гнида выступит вперёд, пока не полетели все головы без разбору. Он окинул подчинённых выжидающим коршуньим взором. У молодых матросишек затряслись поджилки, побелели даже самые отважные. Однако экипаж молчал. — Молчите, значит? — растягивая гласные, протянул Ивр. — Это молчание дорого вам обойдётся. Я же вижу, многие прекрасно знают, кто виновен. Боцман, мичман, квартирмейстер и штурман крупно дрогнули, шкипер дёрнулся ещё сильнее и болезненно потёр виски. — Нет? Никто из вас не внял гласу рассудка? Жаль. Значит, за бортом окажется всякий, на кого падёт малейшее подозрение. — Погодите! — не выдержав, окликнул Вит-Одноглазка. Он, не забыв вчерашней обиды, мстительно указал на компаньонов: — Очевидно ведь, что это наши гостюшки. Почему вы их не подозреваете? Ивр изогнул бровь и обернулся к Геральту, а тот, послав мичману пренебрежительный взор, криво усмехнулся: — Вы-то сами в это верите? — Не особо. Но хочу выслушать твою версию. — Что же, я поделюсь. И я, и ваши молодчики прекрасно видели, с кем вчера ушёл Арон, — Геральт кивнул в сторону Войцеха. — Учитывая то, как рвано и неровно была перерезана глотка, могу сделать вывод, что убийца упился до белой горячки. Шкипер и правда с трудом стоял на ногах, поддерживаемый братом, выглядел болезным и потрёпанным, как и подобает при похмелье. — Брешешь, пёс! — трепыхаясь в руках Войтеха, гаркнул моряк. — Только ты, ведьмино дерьмо, мог прирезать священника. Только у такого отродья, не признающего богов, и могла подняться на него рука. — Складно врёшь, — невозмутимо отозвался ведьмак. — Тогда скажи, приятель, куда подевались твой кинжал и куртка? — В каюте оставил. А тебя-то это как ебёт? — Меня никак. Но что-то мне подсказывает, что в твоей каюте нет ни того, ни другого, потому что и кинжал, и куртка были вымазаны кровью и выброшены за борт. — Напрасные обвинения. Мне нечего бояться! — Войцех крепко закусил губу и ненавидяще взглянул на ведьмака. Тот, впрочем, не шелохнулся и продолжил. — Тогда выйди из-за брата, чтобы все увидели кровавые разводы на твоих ботинках. Войтех тоже зарычал и крепче прежнего вцепился в родича, загораживая того от капитана и ведьмака. Капитан всё с тем же поразительным спокойствием поиграл пальцами по рукояти отягощавшей пояс сабли, жестом приказал команде расступиться. Салаги послушно бросились врассыпную, и теперь перед ним остались только близнецы, а чуть поодаль — старшие матросы. — Не глупи, Войтех. Дай брату умереть с достоинством, — отчеканил Ивр. — Иначе оба полетите за борт. — Хера с два он умрёт из-за какого-то паршивого пьяницы-святоши! — не своим голосом рявкнул штурман. — Не только из-за этого. Он ослушался моего приказа на моём корабле, — напомнил капитан. — Последний раз говорю, отойди! Войтех полностью загородил собою брата и с громким: “Никогда!”, наставил на мужчину остро заточенный корд. Эссе пожал плечами и в одно движение выхватил саблю, готовый обороняться, а если надо, и нападать. Несмотря на то, что он был невысок и щупл, Геральт мог побиться на любую сумму, что Ивр — профессиональный фехтовальщик. Войцех, в свою очередь, обернулся к экипажу и призывно бросил дать ему оружие. Титус, Эйк и Вит прекрасно представляли, чем грозит такая помощь, потому лишь виновато отвели взгляд, но мягкотелый и добросердечный Уво в отличие от прочих колебался. Шкипер приметил эти метания и подскочил к товарищу, без сопротивлений забирая у него клинок. После быстро, насколько позволяла шаткая походка, вернулся к брату, и теперь они вдвоём выступили против капитана. Тот не торопился списывать второго со счетов: знал, на что даже в подобном состоянии способны его подчинённые, ритмично покачивался на широко расставленных ногах, стараясь не выпускать противников из поля зрения. Увидев же, что близнецы пошли в наступление, пытаясь зажать его с двух сторон, пренебрежительно усмехнулся: — Двое на одного, значит? Не на того напали, черви гальюнные! Позади раздался лязг металла, и в кругу дерущихся показалась беловолосая фигура ведьмака. Он держал наготове клинок и холодно смотрел на близнецов. — Не стоило, седой, — Эссе скользнул по нему беглым взглядом, а затем вернулся к братьям. — Это не твои заботы. Ты честно заплатил свои четыреста таларов. — Чтобы добраться до Скеллиге, нам необходим живой капитан, — сдержанно напомнил Волк. Больше они не сказали ни слова. По палубе разнёсся первый звук скрестившихся клинков. Сабля резко просвистела в воздухе, отражая резвую атаку корда. Войтех снова совершил молниеносный косой выпад, но противник среагировал мгновенно. Штурман скрежетнул зубами, обрушивая на Эссе череду непрекращающихся ударов. Капитан блокировал одну за другой быстрыми полукруговыми движениями. Стоны металла набирали силу с каждой следующей атакой, заглушая плеск волны и шелест бриза. Экипаж молчал, пристально следил за схваткой и, казалось, даже не дышал. Краем глаза капитан приметил во вращении нечёткую фигуру. Это Геральт ловким полуоборотом ушёл от выпада шкипера и совершил контратаку. Противник не успел закрыться, и ведьмачье лезвие с противным хрустом прошлось по ключице. Войцех закричал, заставляя брата вздрогнуть и открыться. Этим и воспользовался Эссе и ударил снизу вверх, полоснул по животу, гортани, подбородку, челюсти. Прозвучали хрипы и невнятное бульканье, и штурман рухнул навзничь. Забился по половицам, захлёбываясь в собственной крови. Белый Волк меж тем провёл нехитрый финт, сбивший с толку растерявшегося шкипера, следом выполнил удар с наскока. Войцех попытался отпарировать, но стоял нетвёрдо, наклонившись набок. Ведьмак не дал опомниться, нажал на оппонента, совершил проворное проходящее скольжение и обвёл чужой клинок, вышибая из хватки. Рука не дрогнула ни на секунду, когда он мощным взмахом широко хлестанул убийцу по груди. Штурман гаркнул и упал рядом с братом. Ивр обвёл взором искорёженные судорогой трупы, покачал головой и вернул за пояс саблю. Затем, всё ещё тяжко дыша, подошёл к ведьмаку и заглянул в кошачьи глаза: — Благодарю за помощь, седой. Но зря ты в это впутался, — он кивнул в сторону своей команды, во все глаза следившей за мужчинами. За Эссе — со страхом, за Геральтом — с глухой затаённой злобой, в любой момент готовой вырваться наружу. — Теперь мне придётся высадить вас, не доезжая до порта. Ты ведь понимаешь, что с тобой на палубе о хоть сколько-то спокойном плаванье не может быть и речи? Я капитан — у меня есть право карать провинившихся, но тебе они этого не простят. — Понимаю, — сухо отозвался Белый Волк. — Скоро мы прибудем к островам. Вы сойдёте с корабля при первой же возможности, — затем, не прибавляя ни слова, Ивр обернулся к экипажу: — Эй, лодыри, чего уставились?! А ну хватайте старика и эту пиздобратию и за борт их!***
Их высадили у промёрзлой кромки дикого пляжа, среди обломков мачт, бушпритов, рей, обрывков шкаторин. У берега виднелись растопырившие голые ветви карликовые деревца, а за ними, вдалеке — плотная стена вечнозелёной хвои. Вокруг было глухо и безлюдно, и только на далёком отлогом берегу, выдавая присутствие человека, из-за крон проглядывала остроконечная верхушка сигнального маяка. Скеллиге встретил компаньонов своим суровым климатом. Лютик поёжился и сильнее завернулся в плащ, а руки спрятал в рукавах кафтана. Геральт, прихватив кобылу под уздцы, шёл немного впереди, огибая пляж по береговой линии. Менестрель даже не старался идти вровень, передвигался вяло, как сомнамбула — несмотря на то, что под ногами была твёрдая земля, его продолжало покачивать в стороны. С прибытием на остров напряжение заметно возросло — они не пробыли на Ард Скеллиг и получаса, но каждый отчётливо ощущал близость переломного момента. Геральт откровенно раздражался и норовил подогнать поэта, а последний, раздосадованный и уязвлённый, напротив, вопил о плохом самочувствии и пытался отсрочить спешку. — Раз тебе так нездоровится, можем поехать верхом, — буркнул мужчина и похлопал по крупу грызшей удила Плотвы. — Взбирайся. — Если из-за этого аврала я сверну себе шею, можешь смело винить себя. — Непременно, — коротко бросил Геральт. Он ощущал, что выгорел, устал бороться с истощающей его неопределённостью. То, что собственные мысли напоминали кашу, неимоверно раздражало, хотелось ясности или хотя бы подобия оной. Впрочем, Волк почти тотчас поймал себя на том, что начинает заводиться и выплёскивает желчь на барда, точь-в-точь как у Драконьих гор. Он чертыхнулся, подавляя поднимавшуюся злобу — если что-то он и осознал с тех пор, так это то, что Лютик ему дорог. Увы, теперь с уверенностью Геральт мог сказать лишь это. Пока он предавался размышлениям, менестрель доковылял до лошади и поставил ногу в стремя, хватаясь за гриву, однако, как и предрекал, не удержался. Пальцы соскользнули, а тело подалось назад. Он даже не успел сообразить, что падает. По привычке закричал и наугад за что-то уцепился. Раздался тихий лязг, и в ладонь вжалось нечто холодное. Лишь затем бард почуял, что его поддерживает пара рук — под лопатки и у поясницы. Однако близость друга лишь усилила досаду: сейчас, когда поэт настраивал себя на правду, она вводила в ступор и сбивала с толку. Давала глупые надежды. Когда эмоции немного отступили, Лютик заприметил, что ведьмак стоит над ним с сердитой рожей и таращится на кисти рук. Опустил глаза, наконец-то замечая, чем вызвано такое недовольство: в его ладони был зажат ведьмачьий медальон с ощерившейся волчьей мордой. Вероятно, в падении он ухватился за цепочку. — Прости, Геральт, я не хотел, — не поднимая взора, просипел поэт, вновь ощутивший себя идиотом. — Ну да, ты решил, что одной шеи будет недостаточно, и решил переломать хребет нам обоим, — Волк прикусил язык и попытался придать голосу мягкость. Вышло скверно: — Отдай медальон, дурень. Лютик, в свою очередь, взбрыкнул и оскорблённо задрал нос. Сейчас терзавшая досада накопилась до предела. Он ощерился и отошёл на шаг, прикладывая волчью морду к шее, а затем затараторил, подражая интонации седоголового: — Посмотрите на меня! Я Геральт из Ривии — несдержанный мудень, поносящий своих друзей, и чародейский подкаблучник. — Лютик, блять, ты что несёшь? Умом тронулся? — последний вытаращился на друга, не зная, как отреагировать на эту экспрессию. Но со скрежетом признал, что в тех словах есть доля правды. — Не дури, отдай мне медальон… Его заглушил раскатистый вибрирующий писк, ударивший по перепонкам и осевший в голове. Едва же над ними вспорхнуло крылатое нечто с мощными ястребиными крыльями, клювом и когтями да серым сморщенным, отдалённо походившим на фигуру женщины телом, к кличу бестии присовокупился вопль барда. Лютик выпустил из рук цепочку и снова бросился на шею к ведьмаку, а крылатый монстр, в коем Геральт безошибочно признал гарпию, кинулся к блестящей вещице. Подхватил ведьмачьий медальон и, делая широкие взмахи, оторвался от земли. Геральт среагировал мгновенно, выхватил из-за спины клинок, рубанув наотмашь, раскроил роскошное оперение вплоть до самой кости. Второй раз не достал. Тварь успела подняться выше и, ошалело хлопая крыльями, понеслась в сторону ельника. Волк проследил за ней взором, замечая, что она с каждым новым взмахом кренится всё ниже, и смог прикинуть место, где та осядет на земле. Он вздохнул и перевёл глаза на барда. Тот взнервлённо насвистывал под нос и мыском сапога выводил восьмёрку на песке. — Ну и что мне с тобой делать? — усмехнулся Волк. Как ни странно, эта передряга разрядила обстановку. — Похоже, визит в Каэр Мюр немного откладывается.