***
Под утро Волка разбудил мелькавший в отдалении беглый беспрерывный шорох. “Может, крысы под полом скребутся?” — проскользнуло в затуманенном сознании. Он открыл глаза и обернулся в поисках источника, однако вместо копошившейся в половицах живности увидел менестреля. Профиль друга чётко вырисовывался в свете догорающего фитилька. Зажатое меж пальцев перо колебалось в такт движений, беспорядочно снуя по бумаге. Тот был сосредоточен и всецело погружён в своё занятие — примостившись перед бочкой на набитой чем-то мешковине, причитал под нос и чертыхался. Геральт улыбнулся: значит, в этот раз поэзия. Бард часто повторял, что лучше всего подбирает рифмы именно у догорающего костерка, но, судя по всему, и у едва коптящего каганца дело шло не хуже. Волк, не желая помешать, опять прикрыл глаза и незаметно повернулся на бок. Однако вскоре Геральт окончательно вынырнул из дрёмы — на этот раз от странного затишья. Он снова обернулся, намереваясь уяснить, почему замолкло бардово перо. Ответ последовал незамедлительно: Лютик, скрючившись над бочкой, спал, крепко привалившись к книжке всей щекой. Волк покачал головой и выскользнул из-под нагретого тряпья, по-кошачьи беззвучно подступил к поэту. Тихо хмыкнул, замечая возле скулы свежую, ещё не высохшую кляксу, и аккуратно стёр её подушечками пальцев. После присмотрелся к выбоинам в крыше — оттуда лился мутно-серый свет раннего утра. Выходит, Лютик мог ещё немного подремать. Ведьмак коснулся лютни и стащил с его плеча, а следом поднял спящего на руки. Лишний раз подивился худощавости поэта, коий никогда не отказывал себе ни в выпивке, ни в лакомствах. Лёгкая встряска не прервала сновидений менестреля: видимо, последний был совсем измотан. Только что-то лопоча, откинулся к груди белоголового. Тело среагировало против воли, безотчётно замирая под касанием. Размышлять о подоплёке не хотелось, ведь чутьё подсказывало, что за этим скрыто слишком много неудобной правды и причин донельзя неприглядных. Волк насилу подавил глухое раздражение и, опустив поэта на лежанку, плотно укутал своим плащом. Оставаться рядом почему-то было некомфортно, и он всё так же тихо отступил к углу. Взор зацепился за оставленную бардом книжку. Страницы были испещрены убористыми строками поэмы — пока ещё не завершённой, обрывающейся на полупустом листе, затронутом всего двумя четверостишиями: …с легендой путешествуя об руку, Чтоб воспевать легенду без конца, Следить, забыв века, в тревожной муке За выраженьем сильного лица! Разменивая тропы и дороги, Нести с собой ужасный, тяжкий груз. Я проклят был, как проклят всякий, многий, Кто прячется в тени великих муз… Геральт не был любопытен до чужих записок, но нынче что-то подтолкнуло пролистать страницы. Он бегло сновал взором по написанному, пока не добрался до самого начала. Там, в верхнем углу, стояла дата, а за ней значилось название поэмы — “Муза проклятых”.***
Проснувшись, несмотря на отдых, Лютик почувствовал себя разбитым и уставшим, будто не проспал и получаса. Он держался заторможенно и несколько рассеянно, да и тело подчинялось неподатливо и вяло. Ведьмак, напротив, оказался взбудоражен больше меры — и, хоть эмоции не прорвались наружу, поэт прекрасно это ощущал. Сборы проходили об руку с угрюмой тишиной — каждого из компаньонов занимали собственные мысли. Затем мужчины обратились к старику, выведывая у него маршрут до Каэр Мюра. Крепость оказалась даже ближе, чем они предполагали: со слов дедули главный порт Друммондов находился в нескольких часах езды. Попутно объяснениям, старый чёрт лукаво подмигнул седоголовому подслеповатым глазом и ввернул, мол, будь он на десяток лет моложе, лично проводил бы такую красавицу. Лютик, сдерживая смех, посмотрел на заросшую колючей щетиной “красавицу” почти в сажень без чети ростом. Впрочем, сам он тоже не остался без внимания: рыбак настойчиво всучил поэту свёрток с вялеными рыбинами, чтобы “внук” не голодал в дороге. Заручившись стариковским наставлением, они, в конце концов, продолжили свой путь. На этот раз дорога пролегла по узкой окантовке мыса. Плотву то и дело нагоняли брызги и доходивший ей почти по бабки пенистый прибой, однако седоков они почти не волновали. Геральт только хмуро щурился, отворачиваясь от летящих капель. Менестрель, и вовсе их не замечая, насвистывал какую-то мелодию под нос — сейчас его пробрало неестественной весёлостью. Между тем из-за заснеженных хребтов вальяжно выплыл круг небесного светила. Его холодные лучи мгновенно перекинулись на море, и полотно залилось золотистой рябью, а верховины фьордов засверкали ярким будоражащим сетчатку переливом. Где-то вдалеке на горизонте проступали очертания длинноносых драккаров и ощетинившихся вёслами широких кнорров. При иной ситуации поэт назвал бы этот вид очаровательным и умиротворяющим, но ныне мог лишь, крупно дёргаясь, подскакивать в седле и разражаться глуповато-истеричным хохотом. Весь путь до Каэр Мюра растянулся для него в какую-то агонию. К полудню из-за тёмно-серых глыб вынырнули очертания судовых доков и верхушки мачт. Ещё издалека звучала ругань мореходов, и скрежетали пилы корабельных мастеров. Раскинувшийся полукругом на поросших лесом склонах, вдававшийся десятками помостов в воду порт Гольмштейн встречал мужчин необычайным возбуждением. С грузовых судов сносили кадки с рыбой, солониной, винные бочонки, выделки из кожи, пушнину и грубое сукно. Снедь из недр мшаников вытаскивали с той же спешностью. Двое возле деревянного резного алтаря забивали горного козла. Дородные румяные островитянки, натягивая до бровей чепцы и крепче кутаясь в меха, заливались галдежом и пересудами с таким энтузиазмом, что, как отметил Лютик, могли потягаться с женщинами Континента. Геральт, отмахнувшись от поэта, проследил глазами за цепочкой перегруженных подвод, со звоном упряжи, щелчками пристяжных замков и скрипом дышел колесивших по извилистой дорожке. Не проходило и минуты, чтоб с какой-нибудь телеги не слетела бочка или несколько мешков. Тогда возница, проявляя чудеса проворства, останавливал гужевых кляч, срывался с козел, матерясь на бесподобном скеллигском жаргоне, и нёсся за треклятым скарбом. Волк, подогнав кобылу, поравнялся с одной из подвод, окрикивая краснощёкого детину с крупной бородавкой на носу. — Здесь каждый день так оживлённо? — Во чудные, — покосился на подъехавших мужик. — Гдей-то вы валандались, голубчики, что о пиру у Лугоса не знаете. — Пир? А по какому поводу? — высовываясь из-за спины друга, встрял менестрель. — Боги послали ярлу первенца, мальчика — вот уж всем поводам повод! — Удачно мы заглянули, — поэт в который раз залился вибрирующим смятённым хохотом. — Ваша правда, — поддакнул возница. — Ворота крепости ноня открыты для кажного. Дажить и для чужаков. Ведьмак кивнул собеседнику и ударом пятки привёл Плотву в движение, пристраиваясь к медленной процессии. Крепость Каэр Мюр лежала на вершине среднегорья. К ней вела вьющаяся змейкой широкая дорога, по обочинам обнесённая двумя рядами частокола. На середине раздражающе-неспешного подъема показались острые громады скал, занесённые блестящей снежной коркой, да и ветви одиноких голых кустиков здесь заискрились инеем. Движение телег, к досаде компаньонов, из-за гололедицы почти заглохло. Лютик, проклиная эту черепашью процессию, растёр озябшие руки и подышал на покрасневшие ладони, выпуская изо рта клубы густого пара. — Потерпи. Мы уже почти добрались, — ободряюще бросил ведьмак, указывая на темнеющие среди скал башни Каэр Мюра и хоругви клана. Лютик слабо улыбнулся, а затем ссутулился и обхватил себя руками — холод и тревога изводили так, что бард не отдавал отчёта мимике и жестам. Вскоре показалась обнесённая зубчатым гребнем ограды крепость. Как и сказал возница, массивные распахнутые ворота привечали каждую подводу, седоков и пеших званцев. Только с выступавших над стенами деревянных вышек зорко наблюдали лучники, защищённые шлемами-полумасками с наносником и ламеллярным кожаным доспехом. Когда мужчины наконец-то добрались до входа, привратники окинули клинки седоголового придирчивыми взорами. Геральт, привычный к тому, что блеск оружия действует на нервы хозяевам празднеств, быстро разоружился. — Сразу видно, что вы не с островов, — зычно бросил один из стражей. — Здесь никто не заберёт меча, как это принято у ваших ссыкливых крыс с Континента. Потому что меч — душа воина. — Что ж, очень в духе Скеллиге, — ухмыльнулся Белый Волк и вернул оружие за спину. Позади уже собралась целая ватага визитёров, потому мужчина, больше не задерживаясь, перебрался на просторный залитый лучами двор. Большая часть родовой крепости была в прямом смысле слова высечена в скалах, оттого и территорию владений кое-где припорошило тонким слоем снега. Кладка внутренних стен и зубчатые башни искрошились и местами поросли кривыми деревцами, но выглядели так же величаво и сурово, как и сотню лет назад. С порога ощущалось то, насколько всё подчинено предваряющей любое пиршество возне и суматохе: в стойле не хватало места для кобыл, недоставало пространства подводам, люди ярла, словно муравьи, волочили по земле бочонки и тюки. Ведьмак и бард, спасаясь от кипучей толчеи, спешились с Плотвы и проскользнули под арку с приветливо поднятой решёткой, оттуда пробираясь в длинный, освещённый факелами коридор. Лютик плохо помнил то, как миновал холодный замкнутый проход, его трясло и лихорадило, а каждый шаг по каменному полу гулко отдавался в голове. Поэт пришёл в себя, лишь вынырнув из полутьмы, уже в торжественной зале — просторной и залитой ослепительным огнём.***
Как и предполагал ведьмак, пиры на Скеллиге были ужасно предсказуемы: пьянство, обжорство, безудержное хвастовство и затем — неизбежное мордобитие. По зале, огибая стены, были расставлены огромные дубовые столы, соединённые между собой в подобии незамкнутого снизу прямоугольника — за каждым, не теснясь, могло уместиться свыше сорока мужчин. По обе стороны от них стояли стеленные шкурами скамьи, а на стенах висели боевые трофеи — от щитов поверженных врагов до голов убитых бестий и чудищ. В основном на пир заявлялись славные воины, мечом добывшие себе доброе имя, сыны славных воинов, мечтавшие не уступить своим отцам, бравые скеллигские моряки, потопившие немало кораблей с большой земли. Они входили гулким бойким шагом, плечистые и кряжистые, разодетые в меха и кожу, перепоясанные клетчатыми шарфами, оглушительно выкликивая имена великих предков. На поясах поблескивали сталью топоры с краями-полумесяцами, однолезвийные скрамасаксы или бродексы с трапециевидным полотном. С каждым таким гостем простора за столом становилось всё меньше. Геральт с Лютиком чудом протиснулись между жилистым верзилой с рыжей бородой-метёлкой, гордо заявлявшим, что он — Гилмор, сын Тараниса Непобедимого, и жилистым на удивление не представившимся юнцом. Как только гости заняли места, раздался нетерпеливый стук навершиями клинков и обухами топоров по дереву столешницы. — Проклятая хреноматерь, эти ироды решили заморить нас голодом! — заскакивая на скамейку, прорычал обезображенный рубцами человек, грозно распушая выступавшие из носа волосы. Для пущего эффекта он забарабанил по своей груди: — Меня заморить решили! Меня, чтоб их, Повелла из Тёмной Долины! На грозный клич ответили незамедлительно, и к застольникам кинулась плеяда слуг с подносами и кувшинами в руках. Зал тут же облетел довольный гул. Столы прогнулись от индеек и пулярок, запечённых поросят с яблоком во рту, обложенных моллюсками и изогнувшихся на блюде внушительных рыбин, кружков колбас, бараньих котлет, вяленых лососей и ещё не одного десятка яств. Гости, потирая руки, кинулись опустошать тарелки. Зазвенели кубки и глиняные чарки, захрустели отрываемые от пулярок крылышки и ножки, заплескались вина и наливки. За столом тотчас вспыхнула борьба за угощение. Островитяне с тем же пылом, что и при сражении, размахивали саксами, обрушивая их на завитки колбас. Кто-то ухитрился сделать выпад в сторону посудины с котлетами и, нанизав одну из них на нож, увести из-под носа у соседа. Геральт, предприняв пару вылазок за пищей, смог добраться до фаршированной миноги и печёного картофеля. Лютик же уныло скрёб ножом по незаполненной тарелке — его мутило от неотвратимости признания. Словно этого не доставало, к гостям вышел жердеподобный длинноусый скальд с волынкой за спиной. — Эй, старина Йонн! — загалдели гости, видимо, узнав волынщика. — Порадуй нас своей боевой мелодией. Исполни песнь о Битве на Пустоши. Потешь наших славных предков! Скальд с готовностью вооружился мешком из козлиной кожи, вырывая из дудок волынки протяжный чревный стон. Гости подхватили песню о великом поединке, зычно загорланили о расколотых черепах, внезапных выпадах мечами, подрубающих ноги противникам и сшибающих наземь седоков. — Разрази меня гром, Геральт, — голосом страдальца протянул поэт и вцепился в локоть друга. — Я и не знал, что инструменты могут издавать такие отвратительные звуки. “Фаррел приготовился к бою с Элбаном”, — новый раскат фальшивого многоголосого пения заглушил его слова. — “В руке он держал славный меч — Драгвандиль...”. Поэт ощерился, массируя виски. Волк сочувственно похлопал по плечу, однако спутник под его ладонью окончательно поник. Внезапно боевое блеяние замолкло, и гости разом подскочили с мест. Лютик с облегчённым вздохом поднял взор, выискивая своего спасителя, но тут же обмер и сделался мертвенно бледным. Под рукоплескания островитян в проёме показался ярл об руку с молодой супругой. Она казалась слабой и болезной после родов, но на губах играла лучезарная улыбка. Женщина бережно прижимала укутанного в шерстяное одеяльце малыша — главную причину нынешней пирушки. Позади ступали жрицы Фрейи в пёстрых мантиях, а замыкала скромную процессию идущая поодаль дама с серебристым обручем на огненно-рыжих локонах, в бордовом шелковистом платье, из-под которого в разрезе рукавов и на груди выглядывала красновато-чёрная камиза. Поверх наряда была сколотая латунной брошью плотная накидка, отороченная мягким горностаем. Застольники при виде дамы разразились недовольным улюлюканьем: вероятно, здесь её не слишком жаловали. Это было и не удивительно, учитывая то, как сильно выделялась та на фоне женщин Скеллиге. Впрочем, не у них одних присутствие последней вызывало смешанные чувства. “Это она”, — съёжившись, подумал Лютик. — “Она! Тересия!”.***
Белый Волк, даже не зная, как выглядит чародейка, ощутил настойчивое дребезжание за пазухой. Не сомневался: медальон реагирует на магию, а единственной, кто походил на мага, была рыжеволосая особа. Он посмотрел на менестреля: тот почти прирос к своему месту и старался скрыться за объеденным остовом поросячьей туши. — Пойдём, поговорим с твоей магичкой, — мягко, но настойчиво сказал белоголовый. Сопротивления ведьмак не повстречал. Лютик сдавленно кивнул и выбрался из-за стола. Он много раз прокручивал в сознании решающий момент, думал, что ему достанет сил держаться прямо и непринуждённо, принять неотвратимость, гордо приосанившись, с высоко поднятой головой. Действительность, как ни крути, оказалась не настолько прозаичной: из-за дрожи в коленях он едва переставлял ногами, плечи ссутулились, словно за спиной висела многопудовая торба, а глотку разрывали рвотные позывы. Геральт шёл слегка поодаль, чтобы Лютик мог его представить даме, и это будоражило ещё сильнее. Менестрель боялся обернуться, ненароком встретиться глазами, потому упёрся в чародейку. Та со скучающим видом стояла у колонны на другом конце залы, снуя высокомерным взглядом по гостям, сцепившимся в хорошем мордобое. Кто-то катался по полу, стараясь подмять под себя противника, в то время как другие лишь обменивались оплеухами и мощными пинками. Она брезгливо поморщилась и отвернулась от смутьянов, однако тут же смяла бархат пышной юбки и застыла с неподдельным удивлением. Пренебрежение сменилось непонятливой гримасой. Лютик ощутил, как чародейка вперилась в него тусклыми стальными глазами. Поэт и раньше отмечал — во время нечастой весёлости и даже при интимной близости глаза Тересии оставались холодными и пугающе-собранными. Однако нынче Лютик был готов снести её зловещий взгляд, потому что за спиной мелькал другой, даже более цепкий и пристальный. Он настолько прочно погрузился в эти размышления, что почти не замечал происходящего вокруг. Ни кулачных драк, ни корчей надрывавшейся волынки, ни голосов, ни окликов. Не услышал и того, как ведьмака позвал приблизившийся ярл. Геральт хмуро поглядел на Лугоса, когда последний фамильярно сжал его плечо. — Надо же, кто к нам пожаловал! — мужественное лицо зашлось насмешкой, а короткая по здешним меркам борода поднялась вверх вслед за оттопырившейся челюстью. — Печально известный Геральт из Ривии лично на моём пиру. Тот самый Геральт, который, словно трус, бегает от предназначенного ему дитя. Упомянув ребёнка, ярл не удержался и обернулся к первенцу. Физиономия на секунду просветлела, а густые брови разошлись от переносицы. Ведьмак под боком тоже перевёл глаза и тотчас глухо рыкнул: Лютик, не приметив этой перепалки, успел уйти довольно далеко. Но, несмотря на расстояние меж ними, того не корчило от колик, не трясло от судорог. Ведьмак не видел ни единого намёка на чужую боль. Он ощетинился, силясь позвать менестреля, но горло будто стиснули гарротой, и из него прорвались только хрипы. В голове напополам с неверием ещё роилось нежелание убедиться в худшем. Но затем белоголовый уловил обращённый к нему взор — в нём метались паника, испуг и запоздалая вина. Метались слишком уж красноречиво, чтобы оставались хоть какие-то сомнения. Да и Лютик даже через половину залы видел, как погасла надежда в ядовито-фосфоресцирующих глазах, сменяясь оскорблённым озлоблением. Несколько мгновений бард разрывался между тем, чтобы немедленно рвануть к мужчине, начать оправдываться, долго и мучительно вымаливать прощения, и страхом предстоящих объяснений. Страх перевесил, быстро расползаясь по нутру: поэт не думал, что его обман раскроется таким нелепым образом, а потому был совершенно не готов. Однако он оступился, а значит, нужно было идти до конца и придерживаться изначальных замыслов. Бард стиснул кулаки и обернулся к чародейке — простейшее движение сейчас вытягивало чрезмерно много сил. И всё же вездесущий страх подталкивал, подгоняя в сторону Тересии. Но даже так он ощущал, как по спине снуёт тяжёлый взор. Волка, в свою очередь, окликнул раздражённый ярл. — Чего молчишь, паскудник? Неужели настолько пугает одно её упоминание? — Немногим больше, — протянул белоголовый, голос сделался опасно низким, — чем тебя упоминание ан Крайтов. Лугос разъярённо зарычал: оскорбление пришлось не в бровь, а в глаз. Он подскочил к мужчине, вцепившись в косо пересекающую грудь перевязь, и рванул на себя. Гости завороженно замерли, выжидая знатной потасовки. Однако между ведьмаком и ярлом вклинилась жена последнего. Та коснулась дико колыхавшейся груди супруга, посмотрела умоляюще, плотней прижав к себе ребёнка. Вид сына приглушил клокочущую ярость: ярл смерил Геральта брезгливым взглядом и, цедя проклятия, отступил. Ведьмак же принял выжидающую позу, прожигая взором компаньона.***
Лютик в это время дотащился до Тересии. Той, вероятно, тоже не терпелось объясниться, поэтому она сама пошла ему навстречу. — Юлиан! Но как же… Почему ты здесь? — ещё на ходу раздался поражённый голосок. — Я искал тебя, — опуская приветствия, глухо отозвался поэт. — Искал сначала, чтобы снять проклятие, а потом, когда узнал всю правду, — чтобы выслушать, зачем ты это сделала. — Неужели ты не догадался в первые же дни? — Лютик никогда не видел в её глазах столько неуверенности и непонимания. — Быть не может, чтобы ты не догадался! Не существует настолько внушаемых людей. — Существует, — переходя на повышенные тона, бросил менестрель. — Один из таковых стоит перед тобой! — Пойми, тогда я чувствовала себя оскорблённой, но мне хотелось просто проучить тебя. Не больше. Правда. Кто мог подумать, что всё это время… О боги. Проскользнувшее в словах последней сожаление стало для поэта чем-то неожиданным. Она всегда была зловредна и изрядно мстительна, но, видимо, житьё на Скеллиге приглушило и пообтесало как её амбиции, так и углы дурного характера. В конце концов, проступок Лютика не шёл ни в какое сравнение с тем, как измывались над её инаковостью местные. Однако у мужчины не нашлось ни желания, ни сил сочувствовать виновнице своих страданий. Из-за неё во многом он и оказался в этом идиотском положении. — Скажи мне, Юлиан… — скомканно начала чародейка, явно желая узнать, сколько бед принесло ему это “проклятие”. — А ты поройся в моих мыслях. Я знаю, вы так можете, — сухо перебил её поэт и, прочитав чужое колебание, добавил: — Смелее, я разрешаю. Это проще, чем пытаться рассказать. Она кивнула и сосредоточила на нём всю серость глаз, алые губки сошлись в напряжении, а на лице отразилась полнейшая концентрация. Тересия молчала, тяжело дыша. Дыхание постепенно учащалось и сбивалось, а затем раздался приглушённый вскрик, и чародейка в ужасе отпрянула. — Мне правда очень жаль, — только и смогла она сказать. — Уже не важно, — отозвался Лютик и подался в сторону, намеренный оставить собеседницу: — Сейчас, если ты не против, у меня осталось незаконченное дело. Не дожидаясь ответа, повернулся к ней спиной и, скрепя сердце, отправился к другу. Объяснение было неотвратимо, сколько бы он ни оттягивал.***
Геральт ждал его на том же месте, с виду спокойный и равнодушный. Однако Лютик совершенно точно знал — лишь с виду. — Я понимаю, ты имеешь право злиться, — запинаясь, начал бард. Он был до одури напуган и даже не слышал собственного голоса за шумом в голове. — Но я могу всё объяснить. — Ты уж постарайся, — холодно ответил Волк, скрещивая на груди руки. — Ты, верно, думаешь, что я морочил тебе голову с самого начала? — прохрипел поэт, едва ворочая языком в пересохшем рту. Волк только пожал плечами, мол, ничего он не думает, лишь желает выяснить правду: — Проклятия на самом деле не было. Но было внушение. Слышишь? Я правда свято верил в то, что проклят. Думал, до какого-то момента… — Когда ты узнал? — ведьмак, не позволяя закончить, припечатал к стенке коротким вопросом. — В Вызиме, — потупившись, отозвался бард осевшим голосом. — То есть, — размеренно ответил Геральт, но в каждой букве звенела затаённая злоба, — с твоей лёгкой руки мы отправились на этот блядский остров? Лютик не нашёлся, что возразить, потому что так оно и было. Было с того самого момента, как, перешагнув через сомнения, он скрыл от друга настоящее положение дел. С тех самых пор, как он не нашёл в себе мужества отпустить его. Геральт, не дождавшись вразумительного объяснения, продолжил с той же едкой интонацией: — У тебя имелось множество возможностей признаться. В Вызиме, в грёбаном лесу, в Чернотропье и даже в, мать его, Цидарисе. Мы бы тут же завернули назад. Но нет, — он, наконец, повысил голос. — Ты выжидал до последнего! — Знаешь, Геральт, я ведь пытался сказать… — Лютик ощутил горькую досаду, потому что он действительно пытался, но так и не наскрёб в себе достаточной решимости. — Надо же, какая жертвенность, — паскудно ухмыльнулся Геральт. Обида и негодование вырвались на первый план, подчистую сметая остатки самоконтроля. Лютик быстро это уловил и понял, что затягивать нельзя, потому что может упустить момент, когда его ещё способны выслушать. — Я пытался. Много, очень много раз, — зачастил несчастный. — Но ни разу не смог. Потому что боялся быть отвергнутым. Боялся, что ты прогонишь меня, как тогда, в Драконьих горах! — А что, сейчас ты добился иного результата? — Мне было страшно тебя потерять. — И ты решил воспользоваться прошлым опытом и посадить меня на поводок, — криво улыбнулся Белый Волк. — Интересно, сколько ещё ты бы пудрил мне мозги, если бы выдалась возможность. Не утруждай себя ответом, я и так прекрасно знаю. — Тебе так только кажется! Со мной всё не настолько просто. — Нет, Лютик, — отрезал ведьмак, ощущая, как с каждым сказанным словом его заносит всё дальше: — Ты циник, свинтус, трус и редкостный лжец. И ничего, поверь, ничего сложного в тебе нет. Ни в тебе, ни в твоих якобы чувствах. — Довольно, — Лютик мучительно дёрнулся, как будто в боку засело остриё стилета, и выставил перед собой ладонь, призывая замолчать. — Ты сказал достаточно! — Что? Теперь ты строишь из себя обиженного? — Нет, Геральт, не строю. Ты можешь, сколько пожелаешь, поносить меня, отчитывать за глупость, вправе даже вмазать мне по роже, — голос окончательно просел, и продолжение фразы ведьмак угадал лишь по обрывкам слов и шевелению губ. — Можешь говорить и делать что угодно, но не насмехаться над этим… — И что же ты предлагаешь? — Делай, что хочешь. Просто оставь меня. — Зараза. Сначала ты таскаешься за мной по всему Континенту, а теперь говоришь уйти? — ведьмак рассвирепел ещё сильнее и сам не мог понять, что его так злит: — Какого хуя, Лютик? Объяснись. Я, блять, тебя не понимаю. — Просто проваливай. Катись ко всем чертям. Иди к своей Йеннифэр! Обещаю, больше мы не встретимся, — бард зыркнул на мужчину и прошипел. — Так доходчиво? — Весьма. Геральт яро развернулся на носках своих ботинок, направляясь к выходу. Несмотря на всю гневливость, с каждым шагом к Волку приходило понимание, насколько сильно он задел поэта, раз последний добровольно отпустил его. Мужчина нахмурился и покачал головой. Нет, не просто задел, жестоко растоптал чужие чувства. Уже у выхода нестерпимо захотелось повернуть назад, спокойно разложить по полочкам и как-то сгладить сказанное им в сердцах. Но он не сделал ни шага назад, только обернулся, выцепляя из-за плеча пустой убитый взор лазурных глаз, и выскользнул во двор. Снаружи его встретили оранжевое предвечернее солнце и поразительное, по сравнению с залой, затишье. За исключением нескольких блюющих у стены островитян и пары слуг, он был совсем один. Без шедшего под боком менестреля. Геральт утомлённо поглядел на выступавший из-за башен крепости хребет высокогорья. Хотелось смеяться. Неведомо чему.***
Неизвестно, сколько ещё бы Лютик простоял на месте, если бы у шеи не скользнула тёплая ладонь Тересии. Он обернулся не сразу, отерев рукавом красные глаза и вымучив подобие улыбки. Видимо, не слишком удачно, потому что, увидев его, дама подалась назад. — Прости меня, Юлиан. Я не думала, что всё зайдёт так далеко. — Не нужно пытаться меня подбодрить. Со мной это уже не первый раз. Второй, если быть точнее, — отмахнулся поэт. — Лучше удели внимание своему любовнику. Теперь уже Тересия помрачнела и сорвалась на тяжёлый вздох. — Лугос посвящает своё время жене и первенцу. Я для него сейчас — пустое место, — она метнула оскорблённый взгляд на молодую мать. — А эта сука постоянно потешается над моим бесплодием. Лютик поглядел на неё понимающим взглядом. Выходит, не только его чаяния расползлись по швам. Затем он слишком уж немногословно для своей болтливой натуры положил ладонь на округлое плечико. Без похоти и пошлых подтекстов, лишь с целью поддержать. — Может, оставим этих дикарей и выпьем в моих покоях? — расправляя плечи, предложила чародейка. Заметив, что мужчина сомневается, она добавила: — Не как любовники. Как старые знакомые. — Не думал, что когда-нибудь обрадуюсь таким словам. Но сейчас это именно то, что нужно.