Военная полиция Учиха

Саске снова убегает. Ноги сами собой ведут по привычному маршруту через окрашенный в монохромную гамму квартал. В спину дышит холодом неминуемая смерть — и он бежит. Мимо алых подтёков на земле и сёдзи, по щиколотку проваливаясь в землю, как в вязкое болото. Липкий, чужеродный ужас подгоняет вперёд. За ним гонится тот, кто несёт смерть, но не хватает времени обернуться и посмотреть ему в глаза. Да и что толку? Будто он и без того не знает, что увидит — улыбку и безразличие в чёрных глазах. На самом деле, мальчику уже почти не страшно. Нет… Даже не так. Его уже бесит эта биджуева нескончаемая игра в кошки-мышки. Дыхание сбивается, ноги зацепляются за камень мостовой. Главное — не упасть. Потеряет слишком много времени, и… И что? Что? Бесконечные повторения кошмара не делают его страшнее. Они заставляют привыкнуть. Поворот, ещё один. Бесконечно-одинаковые улицы вокруг. Саске резко остановился на месте, ощущая, как мертвый холод щекочет затылок. Чувства приказывали — «беги». Но зачем? Всё равно догонит. Рано или поздно — без разницы. Из иллюзии нет выхода. Надоело. Мальчик резко обернулся, успев различить только чёрную тень, летящую на него. У тени не было ни глаз, ни рук, чтобы держать меч. Её некому было отбрасывать. Тень была лишь тенью. Взмахнув полами своего призрачного плаща, она сбила Саске с ног. На миг для него в мире остались лишь тьма и холод, и вот уже следующие декорации: в его руках снова меч. Его чужие руки совсем не дрожат, когда первый взмах отнимает первую жизнь. Ярко, слишком ярко, слишком детально: правый наруч немного давит на предплечье, руки чувствуют сопротивление плоти. Глаза болят и жгут. Он видит каждую деталь расползающихся на телах людей ранений: толчками рвущаяся из пробитой артерии кровь, белые пятна оголённых костей. Неаппетитный вид глубоко распоротой брюшины. От вони становится тошно. Пахнет кровью и мёртвыми людьми. Шаг. Чёткий отпечаток форменной обуви в крови, хлюпающий звук выдираемого из тела танто. Удар. Пронзительные, отчаянные крики. Чей-то плач. Треск ломаемых деревянных перегородок и рвущейся рисовой бумаги. Ещё раз, ещё, ещё! Обжигающе-горячая кровь попадает на одежду и лицо, окрашивает алыми пятнами серый жилет АНБУ. Всё ещё немного жмёт неудачно затянутый наруч. Руки заляпаны по локоть вязким и липким красным, разъедающим, как кислота. Больно. Больно, больно, больно! Хватит! Он просто хочет прекратить. Но тело не слушается, лишь нелепо застывает на пару секунд. Саднящие глаза выцепляют из темноты чей-то знакомый силуэт. Шаг. Ещё один. Он срывается на бег и бьёт чётко в сердце: танто проходит под левой лопаткой. Дёргает меч назад, и тело по инерции заваливается назад. Хлопок. Снизу вверх пустыми глазами смотрит троюродная сестрица Даоко. Она добрая и смешная, она прекрасно готовит сладости, но всегда считает, что вышло плохо. Она генин и ещё не завершила ни одной миссии выше ранга "С". Она смотрит снизу вверх пустыми посеревшими глазами и больше никогда не улыбнётся. Гневный крик сбоку. Сместиться в сторону от удара. Это двоюродный дядя Рьёто. Он с детства любит Даоко и собирает сухие цветы. В его полных скорби глазах вращается два томое шарингана. Он не успевает увернуться от куная, попавшего в шею и вспоровшего трахею. Он падает, протягивая руку к Даоко, которой больше не покажет свой гербарий с прошлой весны. На улицу из дома выбегает пожилая пара — бабушка Отоко и дедушка Хироши. Они простые гражданские и держат небольшую лавочку. Бабушка Отоко относится ко всем с одинаковой добротой, дедушка Хироши любит сёги. Они не успевают даже понять, что произошло — мгновенно умирают, лишившись голов. В их глазах застывает удивление и испуг, их кровь липнет к волосам. Он стирает раскалённые капли с щеки тыльной стороной ладони. Снова и снова, десятки раз, десятки имён, десятки историй, стремлений и надежд. Каждый из них проживал свою собственную жизнь, не похожую на других. Каждый из них кого-то любил и чем-то дорожил. Каждый из них был живым человеком. Они кричали. Они спрашивали. Они плакали. Они защищали. Тётя Ритсу пыталась выиграть своим детям время, дать возможность спрятаться. Шаринган прекрасно видел сквозь тонкие сёдзи. Дети плачут в шкафу и зовут мать, только что убитую у них на глазах. Взмах танто — треск сломанной дверцы. Быстрый удар — ещё две жизни, которые никогда не будут прожиты до конца. Ещё две пары испуганных, переполненных болью и злобой глаз. Шаг за шагом, жизнь за жизнью, одна за другой. Голова раскалывается от боли, кожу жжёт чужая кровь, раскалённым железом разъедая плоть. Глаза прошивает острая боль, но он не останавливается. Ещё раз. Снова и снова забирает жизни тех, кем дорожил, пока не настанет момент кульминации. Что-то неуловимо поменялось вокруг, всё будто бы размылось и расплылось, исчезли очертания домов и предметов. Из-под тела лежащей на полу куноичи растекается уродливая красная лужа. Длинные чёрные волосы медленно окрашиваются алым. Мама. Мамочка. Раскаленный алый сжигает заживо, глубже и глубже, до самых костей. Но руки не дрожат. Он смотрит и не может отвернуться от хрупкого мальчика — его ровесника, даже младше, — плачущего рядом с телом матери. Тонкие ручки отчаянно сжимают чужую остывающую ладонь. Своей матери. Их матери. В детской фигурке Саске легко узнаёт совсем ещё маленького Итачи. Он плачет, но не зовёт — знает, что уже не дозовётся. Рука, сжимающая клинок, медленно, будто через силу, поднимается над головой. Итачи вздрагивает и поднимает на него заплаканное лицо, отражающее страх, боль и… Невыносимо-белую надежду. В тёмно-карих глазах нет и намёка на шаринган. Слёзы продолжают течь по щекам, и он ищет брата. Ищет брата в нём. Ищет помощи и защиты. Красная ненависть вспыхивает в груди, руки резко дёргают клинок рубящим ударом вниз. Грудь прошивает неожиданная боль. Итачи кричит — со страхом. Со страхом не за свою — за чужую жизнь. Окровавленное лезвие танто проходит насквозь, между рёбрами, точно через сердце — Саске не успевает даже толком удивиться. В следующее мгновение всё вокруг поглощает пустота, насмехаясь, показав последний отблеск света именно белым. Холодная тьма вокруг оплетает тело, утягивая глубже. Сдавливает тонкими пальцами горло, шепчет на ухо десятками чужих голосов — Саске почти не против. Чёрный холод после раскалённого красного кажется спасением. Он закрывает глаза, позволяя себе утонуть. Реальность встретила мальчика тишиной и бледным светом полной луны. Сев на футоне, он рассеянно посмотрел в распахнутое настежь окно. Наверное, забыл закрыть прошлым вечером. Сегодняшний сон казался реальнее оставшегося позади дня. Ещё ни разу Учиха не видел всё это настолько детально. Тело казалось совершенно чужим и слушалось с трудом, когда он полнялся на ноги, надеясь смыть слишком настоящий кошмар холодной водой. Протяжно скрипнули доски пола в коридоре. Не глядя, он прошёл мимо неприметной двери в комнату Итачи, мимо кабинета отца и лестницы на первый этаж. Не включая свет, не наступая в пятна света. Сохраняя иллюзию. Набрав в ладони воды, Саске не слишком аккуратно плеснул ей на лицо. Холодные капли затекли под ворот футболки и намочили волосы. Подняв взгляд на зеркало, мальчик столкнулся взглядом со светящимся в темноте ярко-алым шаринганом. Из отражения на него с горечью смотрел семилетний Итачи из сна. Вздрогнув от неожиданности, Учиха рефлекторно отшатнулся назад, больно врезавшись локтем в дверной косяк. В глазах призрачного ребёнка по ту сторону стекла сверкнул знакомый страх. Жалкое зрелище. Испугался отражения. Саске раздражённо закусил губу, пытаясь усилием воли отключить отвратительно-красное додзюцу. Будто в насмешку маленький Итачи напротив повторил его действия. Бесполезно. Сон. Это был сон. Всего лишь сон. Но мальчик прекрасно знал — не сон. Иллюзия не была сном, она была реальней, чем что-либо вокруг здесь и сейчас. И он пошёл следом за этим смутным ощущением смешанной с ложью правды. Ноги сами собой привели к комнате брата, и сегодня он решился толкнуть дверь. Тихо зашелестело сдвигаемое сёдзи. Шаг. Так буднично и спокойно, как будто это всё в порядке вещей. Как будто прошедший месяц был сном. Старая форма АНБУ брата всё также лежала на своём месте и подходила тошнотворно идеально. Тяжёлый жилет с металлическими пластинами не сковывал движений и не мешал. Перевязь для меча непривычно пустовала. Саске чуть сильнее, чем нужно, затянул наруч на правом предплечье. Это походило на попытку совместить два фуин, наложив их друг на друга. Отчасти тем, насколько до омерзения легко два изображения сложились в одно. Бледные ладони, скрытые в тенях, могли быть испачканы в крови — достаточно прикрыть глаза. Кто он вообще такой теперь? Воспоминания путались с иллюзией и искажались воображением: разум мог дать верный ответ, но что от него толку, если душа продолжает молчать? Он — Учиха Саске. И что? Что это значит? Он — тот, кто должен отомстить. Тот, кто должен уничтожить убийцу. Но стоящий перед глазами образ не шёл из головы. Представляя мёртвое тело Итачи, он не чувствовал ни радости, ни удовольствия. Он не чувствовал вообще ничего, кроме отвращения. Потому что в уголках глаз улыбающегося мертвеца продолжали стоять биджуевы белые слёзы. Злость клокотала внутри, требовала выхода. Злость на страх, страх оттого, что Учиха вовсе забыл, когда в последний раз по-настоящему что-то чувствовал, кроме боли и злости. Для безликого убийцы — хорошо. Для живого человека — смерть. Две стороны медали, но которая — его? «Я не буду учить второго кланоубийцу!» — грохочет чужой голос в голове. Взгляды, взгляды, чужие слёзы и крики всё ещё звучали в ушах. — Это был не я, — Саске сам не заметил, что прошептал это вслух. Опустившись на пол на колени, он зарылся руками в волосы и крепко зажмурился, пытаясь развеять навязчивые видения. Сон, сон, всего лишь сон. Сон. Почему же тогда он так похож на реальность?! Это был Итачи. Итачи. Поэтому он должен убить Итачи! Именно поэтому! Перед закрытыми глазами появился образ жестко улыбающегося брата, быстро и незаметно сменившийся на ребёнка из сна, смотрящего снизу вверх испуганными глазами. Ребёнка, на которого Саске замахивался танто. — Хватит! Хватит! Хватит так на меня смотреть! Ты не Итачи, ты лишь сон! Итачи же… Эмоции схлынули так же внезапно, как и появились. Мальчик посмотрел на свои пустые бледные ладони без следов чужой крови. Правый наруч всё так же немного жал. Почему бы тогда не поправить? От былой мешанины осталась только острое, холодное понимание. Он убьёт Итачи. Любой ценой, чего бы это ни стоило. Он отдаст свою человечность, свои чувства, даже свою жизнь, если потребуется. Убьёт Итачи. И умрёт сам. Надоело. Слишком надоело, слишком устал — уже сейчас устал, устал цепляться за призрачную цель. Он мог бы взять сейчас кунай, как танто во сне, и направить остриём к себе. Воспоминания свежи — не промахнётся. Вот только не время. Ещё не время. Саске уже знал, что смерть убийцы не освободит его от оков. Он не почувствует радости или умиротворения, только отвращение — целиком к себе. И, биджуу, ему всё равно, что почувствует Итачи. Просто безразлично. Злость? Страх? Удовлетворение от того, что добился своего? Или разочарование от ошибки? Мальчик не собирался гадать. Он собирался просто убить того, кто был виновен. Вот такая вот безликая справедливость. Это и есть настоящая месть. Без чувств и эмоций. Он станет вторым кланоубийцей — ничем не лучше Итачи. Он убьёт родного брата. Потом — умрёт сам. Потому что человек, убивший свою семью, заслуживает наказания. Вне зависимости от причин. До самого рассвета Саске так и не смог заснуть. Стоило первым лучам солнца осветить собирающиеся тучи, он поднялся с кровати. Дальше лежать — только зря время тратить. Взгляд снова зацепился за сложенную на столе форму, по аналогии вспомнилась немного порванная в драке одежда. Должна была уже высохнуть, несмотря на погоду. Сносно управляться с нитью и иголкой мальчик научился довольно быстро. Денег оставалось не так много, чтобы тратить их лишний раз на одежду: хранящийся в комнате родителей свиток-фуин был рассчитан на бытовые расходы за месяц. Что делать дальше, пока что не было понятно. Монотонное занятие успокаивало натянутые струнами нервы. В голове продолжали вспыхивать и гаснуть чужие лица и имена. Чужие чувства, чужой ужас. Чужие голоса. Они шептали проклятия. Саске почему-то не чувствовал даже прежней вины. Только тупую ноющую боль за рёбрами и сухую, безжизненную решимость. Неосторожное движение — игла на пару миллиметров воткнулась под кожу. Всё равно почти не больно. На подушечке указательного пальца выступила алая капля. Кровь совсем не такая красная, какой казалась во сне. Шов вышел немного кривым, но чёрных ниток на темной футболке всё равно не было видно. По крыше застучали первые капли дождя. Тихо задребезжали от порыва ветра сёдзи. Лето в самом разгаре, а всё равно холодно. Хотя, возможно, холодно было только Учихе. В Академии мальчика снова поймал Ирука-сенсей и отчитал за снизившиеся оценки. Саске лишь пожимал плечами и неискренне извинялся. Они оба понимали, что это всё — фарс. Не могли не понимать. Никто не будет учить второго кланоубийцу. Оставаться после уроков — просто лишняя трата времени. Но смысла сбегать тоже не было: только добавит проблем. Сенсей мог спрашивать всё, что угодно — Учиха уже сильно обгонял программу своего курса. Краем глаза он отметил неизменный жёлтый. В последние дни его определённо было слишком много. Узумаки не мог долго усидеть на месте, вертелся и то и дело странно поглядывал на Саске. Разобраться, что происходило у него в голове, не представлялось возможным, да и желания не было. Бесполезная информация. А по дороге домой вечером на мальчика впервые напали. Не разошедшиеся дети, не одуревшие от безнаказанности хулиганы, а взрослые. Подвыпившие чунины проклинали имя его клана. Они злились, кричали и едва ли понимали, что делают. И они ненавидели. Ненавидели красной, бессмысленной ненавистью. Не последнего выжившего Учиху — скорее, весь мир. Желали причинить кому-нибудь боль просто потому, что сами её ощущали. Впрочем, Саске их чувства абсолютно не задевали. У него было преимущество: он был трезв и собран, поэтому уйти не составило труда. Новая привычка смотреть по сторонам помогла избежать вероятной драки, из которой выйти невредимым бы не вышло. Это не было страшно. И не могло разозлить. Скорее вызывало глухую досаду. И ещё было до горечи, до отвращения ожидаемо. Потому что на самом деле справедливости попросту нет. Настоящей справедливости, общей для всех, не существует. Пожелтевшие страницы сборника легенд шуршали в руках. Не то чтобы на них нанесена истина — скорее наоборот, но Учиха признавал: ему нравилось обманываться. Именно поэтому он раз за разом перечитывал сказания о великих свершениях великих людей, когда сил не оставалось больше ни на что. Кабинет отца за несколько недель стал ощущаться почти своим. Мальчик устало потёр виски, возвращаясь к свитку со строением нервных окончаний в руках и их взаимодействием с мельчайшими каналами чакры, расположенными вокруг. Хочешь понять частность — для начала разбери принцип. Вполне рабочая схема. Следующий день был выходным — Саске провёл его на кладбище. Над головой клубились тёмно-серые тучи, но дождь так и не пошёл. К вечеру и вовсе выглянуло солнце — он не заметил, что простоял перед могилами несколько часов. Бессмысленно ждать чего-то от камней, когда можно было заняться чем-то полезным — Учиха сам это понимал. Но уйти раньше просто не хватало сил. Хотели бы родители видеть его сейчас? Гордился бы отец выбранной целью? Простила бы мама? Стоило закрыть глаза, и мальчик мог назвать имя каждого, убитого (им) в ту ночь. Увидеть их лица, даже больше — вспомнить их живыми. Счастливыми и грустными, строящими планы и оплакивающими близких. И цена этой памяти была слишком высока, чтобы просто забыть. Саске каждую ночь теперь видел один и тот же кошмар. Снова лица, снова крики, снова боль и кровь. Снова чужие смерти. Они умирали каждую ночь у него на глазах, от его руки. Красный в душе больше ни разу не выходил из-под контроля — копился внутри, обжигая горло и глаза. Учиха выпускал его только на тренировках. В любую погоду, будь то дождь или ветер — даже лучше. Сможет попасть в цель сейчас — сможет и потом. Полагаться только на глаза в бою было бы глупо: шаринган требовал слишком много чакры. Но однажды почувствовав принцип вместе с ним, вполне можно было повторить бросок и без додзюцу. Сюрикены со звоном столкнулись в воздухе, разлетевшись в разные стороны. Не совсем точно в цель — немного не рассчитал силу ветра, — но в бою вполне хватит. Целил бы в грудь — мог так попасть в ключицу. От запаха крови больше не мутило. Полный контакт в тайдзюцу всё ещё вызывал неосознанный ужас. Каково это — убивать, он видел раз за разом каждую ночь. И это оставалось единственным, к чему Саске привыкнуть не мог. Снова. Странные взгляды на улицах, на рынке, в магазине. Снова. Неприязнь и попытки задеть однокурсников, молчаливое осуждение учителей. Библиотека Академии и сухонький старичок-смотритель. Снова. Бесконечные строчки и рисунки в свитках, хитросплетения нервной системы и неопределённость работы инь-чакры. Саске заучивал названия костей, мышц, танкецу, не всегда понимая зачем. Снова. Визиты на кладбище. В тихие, ясные вечера. В последнее время мальчик начал недолюбливать сырость. Наверное, потому, что затянувшийся сезон дождей пропитал ею весь дом. Снова. Тренировки на клановом полигоне. Контроль чакры давался всё лучше — это единственное, что было доступно из ниндзюцу. Броски оружия попадали точно в цель двадцать девять раз из тридцати. Снова. Родные лица на фотографии. Всё с большей скоростью раскручивалась плёнка, оставляя вместо жизни лишь смазанное пятно. Гонка со временем, попытка обмануть самого себя. Не оглядываться, не останавливаться, не давать себе времени на отдых. Времени на правду: Стоп. Вспышка. Конец. Саске показалось, что он очнулся от долгого сна и наконец-то увидел реальность такой, какая она есть. Безнадёжной, даже скорее — безразличной. Обычной, точно такой же, как раньше, такой же, какой была всегда. В ней просто не было места для «последнего» Учихи без возможности нормально использовать чакру. И пришла пора прекратить это отрицать. Дефект чакры невозможно исправить. Последствия Цукуёми высшей ступени шарингана мог излечить разве что риннеган. Мифическое додзюцу — даже не смешно. Такая же сказка, как и легенды из сборника, который Саске так часто перечитывал. Говорил, что ненавидит обман, и при этом постоянно врал самому себе. В душе коротко вспыхнула последняя красная искра, и ненависть, кипевшая внутри раньше, посерела и истлела, как догоревшая спичка. И… Что теперь? Саске откинулся на руки, отклоняясь назад. Деревянный настил старого причала негромко заскрипел. Он ещё ни разу не сталкивался с тем, чтобы путей просто не было. Не было цели, к которой мог бы стремиться такой, как он. Слабак и калека, неспособный толком вести бой: даже укрепить тело чакрой можно было лишь до определённого предела. В лучшем случае он мог бы быть медиком. Бойцом поддержки, наблюдающим за смертями товарищей. А Итачи будет жить дальше. Убивать тех, кого заказали, скрываться от АНБУ Конохи и… Пожалуй, такое существование ничем не лучше того, на которое он обрёк Саске. Вот только сам мальчик так жить не собирался. На это просто не было сил. Да и смысла — тоже. Как ни странно, отчаиваться не было больно, даже напротив — боль, терзавшая раньше, исчезла. Мальчик прикрыл глаза, вдыхая тёплый воздух. Четыре дня назад ему исполнилось восемь. Он даже не заметил, посмотрев на календарь лишь накануне. В кустах на вершине небольшого холма за спиной затрещали цикады. Саске не думал, что принять поражение может быть практически приятно. По щекам текли слёзы — и больше не было стыдно. Это было сродни свободе. От долга. От необходимости что-то доказывать. От притворства. Впоследствии — даже от самого себя. Он надеялся, что Итачи проживёт долгую жизнь. И эта жизнь в конце концов станет для него проклятием. А потом он где-нибудь найдёт свою смерть. Скорее всего — в бою. Бесславный конец бесславного человека. Его некому будет вспомнить. У Саске всё точно так же. Разве что долго жить он не собирался. — Эй, теме! Это… Ты плачешь, что ли?.. И всё-таки биджуева жёлтого в последнее время точно было многовато.