Дым сентябрьского огня

      В общежитии было суматошно. Основной отъезд, видимо, как раз выпал на сегодняшний день. Турникет был открыт. Впускали и выпускали всех, не спрашивая пропуски. Аля молча и чуть-чуть трясясь, шла по лестнице, то и дело расходясь с людьми с сумками и чемоданами. Все лица выражали разное и одинаковое одновременно. Кто-то утирал слезы, кто-то судорожно оглядывался по сторонам, кто-то будто плыл, не замечая никого и ничего вокруг. Но их всех объединяло одно: страх неизвестности перед каждым последующим мигом. Кто знает, может, именно сейчас их город начнут бомбить, применят какое-нибудь химическое или вовсе атомное оружие?       Аля потерла плечи, будто морщась от холода, и вошла в комнату. Вика допаковывала вещи, умываясь слезами. В комнате также стоял ее отец, уже приехавший, чтоб забрать дочь. Он тоже вот-вот должен был отправиться на фронт, как и брат, и она то и дело поглядывала на него из-под мокрых ресниц, а потом решилась спросить: «На какой? Известно? Куда?» — она говорила отрывисто, чуть подергивая носом, терла глаза кулаком и скидывала вещи в сумку без разбора.        — На восточный, — пригладив шевелюру, проговорил мужчина и вздохнул.        — В мясорубку, значит… — она со злостью кинула блузку в чемодан и застегнула его. — Пошли они все к черту! Начали это всё, а вы расхлебывать, под пули подставляться?! К черту, к черту, к черту! — Вика пнула чемодан и осела на пол, прислонившись спиной к кровати.       Действительно, наиболее ожесточенные бои шли на восточном фронте. Приморье, Камчатка стали местами, которые первыми приняли удар на себя. Людей срочно эвакуировали вглубь страны. Эвакуация шла всеми доступными путями: железнодорожным, воздушным (теперь каждый пассажирский самолет сопровождался военным). Кто-то уезжал на своем транспорте. А кто-то отказывался бросать свой дом и оставался, вопреки уговорам гвардейцев, родных, соседей и прочих неравнодушных. Особенно трудно было увезти стариков — именно они в основном и держались за места, готовы были хоть с вилами на танк идти, но не отдать дом врагу.       Старики ведь в основном были детьми тех, кто прошел ту кровопролитную войну, а некоторые и вовсе были ветеранами: кто воочию видел все те события и помнил всё это в мельчайших подробностях. Таких почти не осталось, но они были. И сейчас они не понимали, почему на них снова так прогневались небеса, почему они не умерли раньше, как их друзья и близкие? Почему их детям и внукам предстоит пройти еще больший ад, чем прошли они? За что? Они молчали, не пугая более молодых родственников. Не говорили, что их жизнь теперь разделена на до и после. А их дети помнили их истории о военном времени, которыми те неохотно делились, и сейчас вздрагивали, что им самим придется пережить нечто подобное.       Нечто еще более страшное и ожесточенное. Нечто, приправленное ядерным, биологическим и химическим оружием. Быть может, они все уже заражены каким-нибудь вирусом. Быть может, совсем скоро их кожа будет слазить и кровоточить и облазить под действием химикатов. А может, всё кончится очень быстро. Стоит им только увидеть «гриб» ядерного взрыва. Об этом пытались не думать. Да и «классические» средства не внушали оптимизма. Танки, самолеты…       Бабушка Али уже умерла, сама она войны не видела, но изредка рассказывала внучке пересказанные истории своих родителей. Братья прабабушки оба пропали без вести и до конца она верила и ждала. Так и не дождалась. Схоронили. А надежда будто осталась. Вечерами, бывало, еще при жизни сядет у окна и начнет вздыхать: «Пётр… Андрюша…» Андрей был младшим и иначе как Андрюшей она его не называла. Как сбежал подростком к партизанам, так никто его и не видел больше. А сестра ждала. До конца жизни ждала, что вернется из леса Андрюшка. Петр же был старшим в семье, и из необычайно сильного уважения оставался лишь Петром до конца. Ни разу не назвала она его ни Петей, ни Петрушей, но любила не меньше, чем младшего.       И последним, что она сказала перед смертью, взяв Алю за руку и смотря ей в глаза, было коротенькое и сиплое: «Андрюша…» То ли не расслышали про Петра, то ли и правда сказала она лишь о младшем, но рука ее тут же обмякла, лицо расслабилось, а грудная клетка опустилась. Тогда Аля впервые увидела смерть. Ее величие и грязь, как пелось в одной песне. И даже подумать она тогда не могла, что в ее восемнадцать мирное небо затянется свинцовыми тучами.       Аля повернулась к зеркалу. Немного дикие глаза, торчащие в разные стороны пряди и читающийся на всем лице испуг. Так себе видок. Но другого и быть не могло в свете обстоятельств. Это сейчас она сыта и причесана, а скоро — как знать, что будет. Вспоминалась блокада, «дорога жизни», смерти на улицах средь бела дня — всё это она знала лишь из фильмов да рассказов прабабушки. А теперь, похоже, сама станет той самой прабабушкой, которая будет рассказывать внукам о том, что нет ничего важнее мирного неба над головой и близких людей рядом. Оставался один момент: выжить…       Дрожащими руками она взяла свое лицо в ладони и, смотря прямо в глаза своему отражению, пообещала выжить и дождаться всех, кто сможет выжить. Пообещала молиться за каждого близкого человека. Пообещала сделать всё, от нее зависящее, чтоб спасти жизни. И пусть она и не знала даже того, что будет ждать ее завтра, она пообещала себе всё это.       В комнату постучали. Аля успела только обернуться, как позади нее уже очутился Андрей. Он поставил свою спортивную сумку, забитую вещами, на пол и подошел к Але. Она, смотря на него, задрожала еще сильнее. А вдруг он не вернется, а вдруг сейчас она видит его в последний раз… Отчего-то было страшно потерять его. Как и, наверное, любого другого одногруппника и друга. Даже Витьку-оболтуса. Андрей молчал. Просто смотрел на нее. Аля увела глаза в пол и неловко заправила прядь волос за ухо.       — Поехали, на вокзале наверняка не протолкнуться. Надеюсь, уедем сегодня, — он взял еще и ее сумку в другую руку, затем поднял свою, указал Але взглядом на чемодан и развернулся к двери.       Он не хотел говорить о войне. Не хотел видеть ее слез. Не хотел обещать того, чего обещать не может, — что вернется, что дойдет до конца. Это и так придется обещать убивающейся матери. Обещать, скрепя сердце. И знать, что лжет. Но и сказать прямо было бы слишком жестоко по отношению к ней. Хотя она и не верит, наверное, теперь в эти клятвы. Отец ведь тоже явно считал, что вернется и обещал ей это. Тетка рассказывала ему как-то, что в последний свой день дома отец много играл с ним и что-то говорил, будто завещал. Жаль, Андрей был слишком мал, чтоб запомнить. Сейчас бы эти знания, может, и пригодились бы. За что такой ад его матери? За что она отправляет на войну уже второго самого близкого мужчину?       — Андрей… — прошептала Аля, сделав маленький шаг и чуть пошатнувшись. — А мы победим? Мы снова победим?       — Молитвами. Если только молитвами… — вздохнул Андрей, вложив в эти слова немного не тот смысл, что поняла Аля.       Он завуалировал своё крайнее сомнение в благоприятном для них исходе. Она же посчитала это реальным призывом к действию. И она будет молиться каждый вечер. Молиться, хоть никогда не была особо верующей. Так, крестик носила. А теперь поняла эту фразу: в окопах атеистов нет.       — Пошли-пошли, не переживай раньше времени, еще ничего не случилось, — он взял ее за локоть и легонько потянул из комнаты.       Аля же молча прощалась с этим местом, зная, что уже никогда сюда не вернется. Никогда не завалится на эту кровать, не будет переглядываться с Викой, не поговорит со Светой, не услышит ее бурчания по поводу частых приходов Андрея. Ничего больше не будет. Всё оборвалось слишком резко. Она не была готова. Она все еще не готова. И, сказав короткое «пока» Вике, которая все еще сидела на полу и о чем-то разговаривала с отцом, часто всхлипывая, вышла из комнаты следом за Андреем. Услышала тихое Викино «прощай» и прикрыла дверь. Ее бросило в жар от этого прощания. Ощущение, что с Викой они больше не увидятся, плотно поселилось в душе. Оглядела коридор, в котором часто сталкивалась то с Андреем, то с Витькой, болтала с ними, беззаботно смеялась и улыбалась…       Андрей же не разделял столь ностальгического и сентиментального настроения. На него просто не было времени. Надо было уезжать как можно скорее. Всё было серьезнее некуда. Это только казалось, что в их городе тишь да гладь, на самом же деле в этот раз всё развивалось слишком стремительно, и он не удивится, если полем боя станет вся территория страны. Это тогда, почти век назад, враги не дошли даже до Урала. Так было тогда и теперь будет совсем по-другому. Надо было спешить уехать домой и увидеть родных. Пока еще не стало слишком поздно. Всё могло измениться в любой момент.       Аля последовала за Андреем, таща за собой набитый чемодан. Не так она представляла себе ближайшую поездку домой. Не так она представляла себе начало семестра. Вот и закончилась учеба на ближайшее время. И кто знает, вернется ли она когда-либо к ней. Не хотелось загадывать. Не от нее теперь зависит. Не ей решать. Она очень сомневалась, что у нее будет время для изучения анатомии или гистологии. Выжить бы, ей-богу. А глядя на Андрея, который был серьезен как никогда, становилось еще страшнее. Он был сосредоточен на чем-то, немногословен. Впрочем, по Андрею никогда не было понятно, о чем он думает, и сейчас — особенно.       — Андрей… — вдруг позвала Аля, когда они уже подошли к зданию автовокзала. — Мне страшно…       Хотел бы он сказать «мне тоже», но проглотил эти слова, вздохнул, повернулся к ней и взял ее плечи в свои ладони: «Не бойся». Что еще говорить, он сам не знал. Как и не знал того, как можно не бояться в такой ситуации. Наверное, только совсем далекие от реальности романтики до сих пор видят в войнах некую возвышенность. А он был слишком приземленным и прекрасно понимал свои шансы: молодой, неопытный, видевший войну только на картинках. Пушечное мясо и никакой романтики. Мать только жалко. Мужа потеряла, теперь еще единственный сын… по той же дороге.       Андрей зажмурился, открыл глаза и как-то так глянул на Алю, что по ее телу и вправду разлилось тепло, появилось какое-то доверие его словам и захотелось не бояться. Захотелось, чтоб он был вот так рядом. Стоял, оберегая от невзгод, положив ладони на плечи. Он был намного выше ее, поэтому, чтоб смотреть ему в глаза, ей приходилось запрокидывать голову, и ей отчего-то казалось, что она выглядит очень нелепо. Только потом она поймет, что эта мысль была довольно странной в данной ситуации, а пока ей действительно так казалось. Андрей молчал, пытаясь всё передать одними глазами. Красиво говорить он не умел, а сейчас бы этот навык как раз пригодился. Сюда бы балагура Витьку…       Андрей вздохнул, взял Алю за руку, сказав краткое «пора», и пошел, чуть опережая ее, к крыльцу автовокзала. Он специально шел чуть впереди. Да, спешил, чтоб купить билет, но не это было главным, а то, что он не хотел, чтоб она видела его глаза сейчас. Сейчас там был весь неподдельный страх неизвестности, нежелание расставаться и что-то еще — всё то же, теплое, уже скрытое под пеленой опасений.       Билеты были уже на руках. Але оставался час до отправления, Андрею — целых три. Они вышли на улицу. Почти все автобусы сегодня уезжали набитые под самый край. Все билеты быстро распродавались. Видимо, разъезжались: кто домой, кто куда-нибудь вглубь — кто куда, в общем.       — А мы еще увидимся? — с опаской спросила она, повернувшись к нему, и сжала ладони в кулаки.       Не хотелось даже думать о том, что это последний раз, когда она видит Андрея. За первый курс она успела привязаться к нему. Ревновала по-дружески даже иногда. Улыбалась, когда он заходил, несмотря на бурчание Светы. Осторожно сглаживала острые углы в его конфликтах с Витькой. И сейчас они, возможно, прощаются. Навсегда. Возможно, он погибнет через несколько дней. А может, первой умрет она… Да, неопределенность в разы страшнее. И если ей так страшно расставаться с другом, то каково будет отпускать родителей под свист пуль и бой снарядов?       — Увидимся… — на выдохе произнес он, крайне сомневаясь в ответе. Да и она понимала, что это лишь слова. Слова человека, который сам не уверен ни в чем теперь. Да и не может быть уверен. Просто хотелось верить ему. Услышать хотя бы эти слова.       — Мне так хочется тебе верить… — она мягко взяла его ладонь и начала перебирать пальцы. — И мне так страшно…       — Аль…       Продолжить он не успел: телефонный звонок оборвал его на полуслове. «Я сейчас», — вместо этого сказал он и отошел, достав мобильный из кармана.       Аля смотрела на его спину. Судя по всему, разговаривал он с матерью. Прислонилась спиной к прохладной стене и слегка прикрыла глаза, почти сразу же открыв их. Ее взгляд упал на неприметного курящего старичка около платформ. Рядом с ним стояла полупустая клетчатая сумка, а сам он больше жевал сигарету, чем непосредственно курил. Он был невысокого роста, в поистрепавшейся за истечением лет одежде, стоял, смотря на снующих туда-сюда, с автобуса на автобус людей, и этим как раз и выделялся из толпы, куда-то спешащей, не разбирающей дороги. Он был как-то удивительно спокоен, будто его не касалось всё происходящее и он просто вышел погулять со своей собакой да покурить заодно.       Старик тоже приметил Алю и довольно вальяжной походкой подошел к ней. Она же, завидев его, слегка занервничала, отвела взгляд и посмотрела на всё так же разговаривающего Андрея, рванулась было подойти к нему, как дед уже окликнул ее.       — Девушка, вас сигареткой не угостить? У меня правда у самого почти не осталось, — он показал ей пачку, в которой осталась лишь пара сигарет.       Аля поморщилась и сказала, что не курит и ему не советует, на что старик лишь крякнул и по-доброму улыбнулся.       — А чего уж теперь терять? Сколько там нам осталось-то? Месяц, два? Вот я курил всю жизнь, а помру вместе с вами, со спортсменами, — дед выплюнул сигарету и оглядел перрон. — Вон сколько их. И все жить хотят. Я-то пожил, мне старуху черную ждать не привыкать, а на них — ты погляди только на них! — бегают, суетятся, будто от их суеты что-то изменится. Встали бы, да воздухом подышали. Забыли уж поди, какой он, воздух, на вкус. Вот мне, например, горький… — «еще б, столько курить», — пронеслось в мыслях Али, а дед, не унимаясь, продолжал. — А вам, молодежь, сладенький такой, да? Терпкай! — он показушно указал пальцем в небо. — А теперь для нас для всех одинаково горчить начнет. Так вот скажи мне, девушка, в чем разница между мной и тобой? Скоро и ты, как я, смерти бояться перестанешь, и близких самых схоронишь, и седины появятся, и воздух горький попробуешь, и сама будешь эту старуху костлявую ждать да зазывать поскорее. Ох, скоро, дочка… А сейчас глотни, глотни-ка напоследок сладкого. Навряд ли еще придется…       Аля стояла молча и слушала старика, который и не сказать, чтоб сверлил ее взглядом, не пилил душу, но говорил так, что душа готова была свернуться, как кошка, в клубок и не доставать мордочку, пока всё не станет хорошо. Её будто начинало душить, воздуха не хватало. А дед будто говорил сам с собой, но в то же время прекрасно помнил о ней. Изредка оглядывал ее с ног до головы и причмокивал губами, мол, запоминай последние моменты счастья. И, кажется, именно в эти мгновения до Али начала доходить вся серьезность ситуации. Она стала понимать, что происходит вокруг, что случилось в этом мире и почему так плачет мама, так серьезен Андрей.       Почему так больно ей смотреть на него, почему так хочется прижаться к маме, закрыть глаза и проснуться там, где уже не будет войны. Не будет так много полицейских и других служителей органов защиты правопорядка вокруг. Почему некоторые так боязливо смотрят на небо, замирают на мгновение, будто последовав совету старика, и спешат дальше.       — Извините, я пойду… — Аля почувствовала, как в горле пересохло, схватила побольше «сладкого» воздуха и отошла от деда. Ей и правда показалось, что воздуха ей мало. Потерла шею, выдохнула и нашла глазами Андрея. Он как раз шел к ней.       — Ты чего такая? — спросил он, когда они поравнялись.       Глаза ее были какими-то ошарашенными, испуганными; побледневшие губы подрагивали; да и всё лицо будто утратило краску и стало мраморным. Руки перебирали ручку чемодана. В глазах застыли слезы.       — Война… Война, Андрей!       Секунда. Мгновение. Аля бросилась к Андрею, прижалась и, громко всхлипывая, повторяла: «Я не хочу! Я не хочу этого! Я хочу к маме! Хочу в школу!» Она как только могла сильно жалась к нему, а он, ошарашенный, осторожно обхватил ее, прижав свои ладони к ее лопаткам. Если бы он только знал, что делать… как ее успокоить, как отменить эту дурацкую войну — игрушку правящих мира сего и кошмар всех остальных, ни в чем не виноватых людей, кому придется лить свою кровь и давать свои тела в жертву… а чему? Желанию развлечься и показать, кто круче? Андрею было что сказать на этот счет, но сейчас у него не было для этого ни желания, ни подходящего собеседника. Только всхлипывающая, уткнувшись в его грудь, Аля — напуганная до смерти девчонка.       — Обещай, что вернешься! — так и не отпрянув от него, попросила она и потерлась носом о футболку, затем добавила уже менее решительно. — Пожалуйста…       Он закрыл глаза, проговорил что-то беззвучно, крепче прижал ее к себе и сказал коротко: «Обещаю…» Аля в очередной раз всхлипнула и оторвалась от Андрея, понимая, что он сказал это лишь для того, чтоб ее успокоить.       Ее истерики — а их случилось две за первый курс — Андрей переносил, сам находясь будто в неком предобморочном состоянии. Смотрел на нее, трясущуюся в рыданиях или глупом смехе, а сказать и сделать ничего не мог. Его будто парализовывало в такие моменты. И короткое «извини», из-за которого она еще звонче и еще глупее и истеричнее рассмеялась. Ему казалось тогда, что еще б минут десять в таком же темпе — и ему б самому успокоительные понадобились. Это только с виду он был максимально спокоен. Что бушевало внутри, знал только он сам. Але так и не удалось залезть этому человеку в душу, понять, что он чувствует и о чем думает. Это всё было закрыто за семью печатями. А теперь и не удастся, наверное, сорвать очередную печать. И Аля даже представить себе не могла, что осталась одна, всего лишь одна, запечатывавшая его душу в упругий, прочный кокон.       — Твой автобус… — осторожно отрывая ее от себя, сказал Андрей и указал на платформу, к которой с разных сторон повалили люди. — Тебе пора… — и будто понимая, о чем она думает, добавил: — обещаю…       — Пока… — принимая из его рук сумку и берясь за ручку чемодана, пролепетала Аля, опустив глаза к земле.       — Пока, — сказал ей вслед Андрей, а когда она уже скрылась в салоне автобуса, тихо добавил: «Прощай…»