Дым сентябрьского огня

      В квартире Майорцевых было тихо, несмотря на то что все члены семьи уже проснулись и сидели за столом в столовой; обычно включенный для «белого шума» телевизор молчал. Молчали все. Завтрак уже остыл, над кружками с чаем и кофе уже не клубился пар, столовые приборы оставались чистыми и даже поблескивали. Аля сидела непоколебимо, смотрела в свою тарелку, а будто в прошлое — перед глазами проносились воспоминания о беззаботном детстве, проведенном в этой квартире: вот мама завязывает ей бантики на первое сентября в первый класс; вот она заглядывает в кроватку с новорожденным братом; вот уже выпускной и красная лента поверх лазурного платья… А вот уже универ: общага, группа, Андрей… и война. Аля снова и снова повторяла всё это по кругу, пока голова не начала болеть.       Она изредка бросала взгляд на палец левой руки, где еще вчера было подаренное родителями на совершеннолетие кольцо. Сейчас там не было ничего. Изначально Аля не собиралась дарить его Андрею, это произошло как-то машинально, когда она обнимала его. Тогда она быстро стянула колечко, одними губами прошептала: «Так надо», — и бросила в карман одногруппника. Он не звонил, не писал по этому поводу, да и вообще. Нашел-не нашел — уже было неважно. Что сделано, то сделано. Если нашел, то пусть сам решает, что с ним делать. А не нашел… Ну так тому и быть.       Было пасмурно, солнечные лучи как-то вяло и болезненно пробивались сквозь серые тучи. Свет и правда создавал ощущение какой-то болезненности, тревожности, и без того поселившейся в душах людей. С улицы уже с утра доносились громкие звуки: гудели машины, что-то решали люди. Казалось, что это относительное спокойствие может разрушиться в один миг, будто растягивали его, пытались распробовать и запомнить этот вкус перед затяжной — в этом были уверены — колючей ночью, когда не будет ни солнца, ни радости.       Аля и хотела, и не могла смотреть на родителей. Чувствовала, что как только поднимет на них взгляд, — не сдержится и разрыдается, ведь слезы и так уже стояли в горле. Нельзя было показывать родителям, которым и так плохо — даже хуже чем ей. Им предстоит оставить детей и уйти в неизвестность, откуда вернутся далеко не все. Предстоит оставить на совсем еще юную дочь сына, который еще не до конца понимает, что случилось и что всё это — не игра, что всё слишком серьезно. И именно об этом нужно было поговорить сейчас. Нужно, но… как-то слишком сложно, они не были готовы к этому, всё обрушилось на их головы в одночасье. Нужно было решить множество вопросов за сутки.       Мама — Надежда Алексеевна — как только Аля переступила порог квартиры, бросилась к ней, в разговоре постоянно повторяла, что они смогут всё перебороть, что они всё выдержат. Отец — Владимир Иванович — молча появился в прихожей, поймал разбитый и растерянный взгляд дочери, но продолжил молчать. Лучше он промолчит, чем скажет, что никогда уже не будет так, как сейчас. Теперь их жизни разбились об игры вышестоящих. И в этих играх они лишь марионетки, чьи жизни ничего не значат. Брат Мишка где-то слонялся с друзьями, сыпал фразами, как они быстро разделаются с врагами, как им хватит и месяца, нет — недели! Жаль, взрослые подросткового энтузиазма не разделяли и почему-то слишком суетились с этой войной. Вот и Сашка — она так и не смогла переучить семью называть себя Алей — примчалась, как только посыпались первые бомбы.       — Сашенька… — она уже успела отвыкнуть от этого имени, и его звучание с каким-то скрежетом осело в подсознании. Алей она была для Андрей, для Веры, Светы, Вики… Тех, кого она, может, и не увидит никогда, а сейчас она — Александра, Саша Майорцева, кем и была всегда. Аля осталась в университетских стенах, в общежитии, на вокзале, а домой вернулась Сашка.       Она подняла глаза на мать, которая и обратилась к ней. Сегодня мама была сама не своя, такой она никогда ее не видела: светлые вьющиеся волосы выбивались из прически, глаза будто потускнели, она нервно осматривала сына и дочь, будто прощаясь с ними и давая наставления одним лишь взглядом, откладывала их образы в подсознании, чтобы быть с ними рядом, даже когда будет далеко и без связи.       Оставить Мишку только на Алю было бы слишком жестоко по отношению к девчонке, которая сама еще ребенок. В городе ни у нее, ни у мужа нет никого, кому можно отдать на поруки детей, и уже казалось, что выхода, кроме как действительно оставить детей в городе вдвоем, нет, как Надежда Алексеевна едва не вскрикнула, вспомнив о двоюродной сестре, живущей в области с семьей. Отношения у них были хорошие, часто они ездили друг к другу в гости, созванивались, а теперь просто из головы вылетело, но вернулось в самый подходящий момент. Алю с Мишкой готовы были принять, так будет спокойнее и родителям, и детям.       Владимир Иванович был как-то особенно спокоен или просто не показывал лишних эмоций. Он первым притронулся к завтраку, и по столовой разнесся громкий в тишине звон посуды. «Холодный кофе отвратителен, — проговорил он, сделав глоток остывшего напитка. — Надя, Саша, нужно собирать вещи. Мы не знаем, на сколько всё это затянется. Лучше взять с собой всё, что может хоть как-то пригодиться. У Катерины, конечно, тоже много что есть, но лучше взять с собой. Мишка, жуй давай, ты-то чего прижух? Тебе за сестрой следить, за Соней там. Она приедет домой, нет?»       Аля вспомнила дочку тети Кати, Соню, с которой они не виделись, наверное, лет с двенадцати-тринадцати. Эта девчонка с темными густыми волосами, заплетенными в две косы, с карими глазами и немного бледными губами. Какая она сейчас? И правда, столько лет не виделись и даже не вспоминали друг о друге, а как война — так сразу… Совесть не взыграла в Але. Они с Соней были разными, и им попросту не было интересно друг с другом. Не сказать, чтоб они были прямо-таки противоположностями, просто во взглядах не сходились, и вместо того, чтоб конфликтовать, поступали проще: не общались.       Ее тетя Катя жила в области, в небольшом поселке, и, наверное, действительно разумнее переждать суровое время там: вдали от больших городов, занять которые будет куда важнее, но и в то же время отстаивать их тоже будут ожесточеннее. Впрочем, в войну не бывает правильных и неправильных решений, просто одни позволяют двигаться дальше, а другие… из-за других, если выживешь, никогда себя не простишь. И иногда чаши весов практически равны, но одно лишь слово или действие может резко увеличить разрыв. В это время каждое слово, каждое проклятье будто обретает особый вес.       Соня была на год младше Али и училась на первом курсе педагогического: хотела стать учителем английского языка. Вообще, она всю жизнь грезила тем, что будет переводчиком, сама учила другие иностранные языки, но поступить туда не хватило баллов, а учить дочь платно у родителей не было денег, потому пришлось довольствоваться малым: идти в пед. Хотя Соня всегда отметала этот вариант и была уверена в том, что станет переводчиком, выбьется в люди, но в баллах отстала, не рассчитала и почувствовала, что такое крушение мечты. Аля в отличие от нее никогда не пыталась взлететь, не прыгала до потолка, когда узнала, что прошла на бюджет, просто приняла как данность со спокойной улыбкой.       — Мам, а… обязательно идти?..       Але хотелось хотя бы того, чтоб мама не шла на войну, чтоб осталась с ними, тогда ей будет не так страшно, тогда она будет не одна. Ей не было страшно одной в чужом городе, не было страшно ездить туда-сюда на междугородних автобусах и попутках, а сейчас было страшно ехать к тетке. Она испытывала чувство спокойствия только в родной квартире, рядом с семьей, и тетя Катя не входила в число этой семьи. И если папа точно подлежал призыву, то хотя бы мама… О боже, ну хотя бы мама пусть останется!       Надежда Алексеевна негромко вздохнула, опустила глаза и помотала головой. Ей и так — чего греха таить — было страшно: и за себя, и за детей, и за мужа — за всех сразу, так тут еще и Аля с такими вопросами, по-детски наивными. И тогда родители видели, насколько их дочь еще ребенок, что она еще не готова нести ответственность за них с Мишкой. За себя-то, может, и получится, но вот еще за кого-то… как знать.       Война ломает всех, это знал каждый. Знал из рассказов прошедших Афган, Чечню… Кровь, боль, смерть, и каждый миг — как последний, и каждый взгляд на небо — как прощание, и каждый шаг — за родных и любимых. И они в последний раз вот такие, какие они есть. И они, быть может, последний раз вот в таком составе. Об этом не говорили, но думал об этом каждый.       — Ладно, хватит панихиду устраивать. Пора собираться… — Владимир Иванович вышел из-за стола, задвинув стул, и скрылся в комнате.       Молча, лишь переглянувшись, за ним потянулись остальные члены семьи. Але с мамой хотелось разреветься, еще со вчерашнего дня слезы душили обеих, как только они увиделись, и сначала они было поддались порыву, но затем заперли лишние эмоции поглубже: сейчас не время. А когда теперь будет время, и не думали. Просто жили, радуясь хотя бы тому, что в их регионе пока мир.       Аля достала спортивную сумку и начала выборочно кидать в нее вещи. Юбки, нарядные платья, туфли на каблуке, купленное на этот сезон пальто — всё это она так и оставила висеть в шкафах. Пусть ждет ее возвращения. По крайней мере, в поселке у тетки ей вряд ли пригодятся. Мама сказала взять и зимние вещи, и от этих слов Алю передернуло: в своих мыслях она хоть и представляла, что они едут надолго, но когда это прозвучало за пределами ее головы, ее будто окатили с головой холодной водой вместе с кубиками льда, и льдинки как-то особенно едко кололи кожу и заставляли принимать действительность.       В сумку летели свитера, джинсы, спортивный костюм, футболки, водолазки, майки и шорты на случай жаркого лета. Юбки и платья Аля посчитала непрактичной одеждой. Вместо пальто взяла куртку, сапоги на каблуке заменила ботинками, по иронии судьбы напоминавшими берцы. Ощущение от этих сборов было какое-то новое, неизведанное. Аля всегда любила собираться: то в отпуск, то в общагу. Любила собирать чемоданы и сумки, а теперь было как-то отвратительно, воротило от одной мысли об отъезде. Дома ей всегда спокойнее. Спокойнее, чем где бы то ни было, и никакая тетя Катя не подарит ей того умиротворения, что дарят родные стены и знакомый вид из окна. Бросила также несколько фотографий: самых дорогих сердцу. Пусть они всегда будут с ней, будут напоминать о мирном времени.       Аля, будто прощаясь, смотрела на свое выпускное платье в пол, темно-бордовое, с приталенным лифом с золотой вставкой, воздушно струящейся вниз юбкой и атласной лентой по талии. Этот цвет, благородный, насыщенный, всегда был любим Алей, рядом стояли черные босоножки с золотой каймой на каблуке и подошве, и сейчас ей вдруг так захотелось вновь надеть это, окунуться в атмосферу того дня, когда всё было просто волшебно, что она сняла платье с вешалки, приложила к себе и посмотрела в зеркало, поглаживая мягкую ткань и будто вновь оказываясь в родной школе с аттестатом в руках. И она решила, что позволит себе маленький каприз: аккуратно свернула платье и положила в сумку. Пусть будет, хоть что-то будет греть ее в холодные дни войны.       Мишка собирался как-то вяло, неохотно, насчет каждой вещи справляясь у родителей: надо ли брать? Аля фыркнула: мог бы хоть что-то сделать сам, где былая смелость? Даже сумку собрать не может, а всё туда же «победим, недели хватит». Аля в это не верила. В глубине себя чувствовала, что это надолго, и это отыграется на всех них. Это станет тем, что разделило их жизнь на «до» и «после», и сейчас, по правде говоря, они прощаются и друг с другом, и с нормальной жизнью. Аля сейчас проклинала мамину работу, из-за которой той предстоит идти в военный госпиталь. Так ведь не просто врач — анестезиолог! А их точно ждут там с распростертыми объятиями. Даже в мирное время Аля всегда была недовольна: матери никогда не было дома, ее дежурства, вечно усталый вид… А потом саму переклинило: решила идти в медицину, но точно не в анестезиологию и реаниматологию, как постоянно повторяла она сама, и отчего Андрей хихикал: «Ну вот ты и выбрала, кем будешь». Она фыркала и говорила, что никогда не встанет на этот пусть, а он многозначительно молчал.       — Всё взяли? — спросила отец, когда Аля уже застегнула последнюю сумку, а Мишка сматывал шнур от портативного аккумулятора.       Надежда Алексеевна же лишь вздохнула и осела на кресло, подперев голову рукой, и, пока дети не видели, позволила себе несколько слезинок. Мишка закинул рюкзак за спину, Аля сделала то же самое, взяла сумку с ноутбуком и чемодан на колесиках, тяжелые сумки взял на себя папа, что полегче — передал матери. Из квартиры выходили молча. Благо, комплекты ключей были у каждого, только вот кому они понадобятся… Отец быстро сбросал сумки в багажник. Все так и молчали, не знали, что можно сказать в такой ситуации, чего от них просит сложившаяся ситуация.       Але хотелось броситься к родителям, разрыдаться, просить остаться, но вместо этого она лишь водила пальцем по стеклу в машине, ожидая, пока папа закончит с сумками. Мама молча сидела на переднем сидении и изредка поворачивалась к детям, но так ничего и не говорила: слишком больно было оставлять их в такой ситуации, бросать. Но выбора у них не было, выбор за них сделали другие. Папа сел в машину, кивнул каждому в ней и осторожно, будто боясь, завел мотор. Аля судорожно схватила воздух: точка невозврата.       Дорога до поселка, где жили родственники, заняла около двух часов. Ехали в основном молча, изредка справляясь, всё ли необходимое взяли, на что Владимир Иванович вскоре заметил, что все-таки не на необитаемый остров едут и не в глухую тайгу — что забыли, то или тетя Катя даст, или купят — деньги у детей были. Знакомые пейзажи показались Але какими-то чужими, обманчивыми, смазанными. Она боялась закрыть глаза и уснуть — потерять, возможно, последние мгновения, когда родители рядом. И все же эти минуты слишком быстро кончились, и перед глазами возник дом тети Кати: этакий образ из детства, деревенский, бревенчатый, уютный… От него всегда веяло детством, а теперь… какой-то болью и бедой.       Во дворе залаяла собака, скоро из дома вышла Соня, за ней — тетя Катя и отправляющийся на войну дядя Дима. Все были будто не в себе, и семья Майорцевых обнаруживала, что и они сейчас выглядят так же. У тети Кати и Сони глаза были красные, мокрые от слез, а в глазах дяди Димы была какая-то крепость, решительность. Все обнялись, пожали друг другу руки, выгрузили сумки. Аля оглядела эту улочку — она осталась такой же, как и в ее детстве, а вот сами дома, как и дом тети Кати, многие были оббиты пластиком, крыши — покрыты цветным металлом, заборчики тоже больше не были просто деревянными. Давно она здесь не была… Да лучше б еще столько же не приезжала. Только бы с мамой и папой, и без войны, и в общаге с тараканами…       Тетя Катя с дядей Димой увели родителей пить чай, забрали все сумки, а Аля с Соней и Мишей остались на улице. Было прохладно. Аля поежилась и потерла плечи, на которые была накинута кожаная куртка. Соня была в домашней ветровке, повзрослевшая, напуганная, с опухшими глазами, она напоминала зверенка, и Аля отчего-то сразу подумала о том, что она сама не выглядит так жалко, хотя внутри она точно такая же напуганная и забившаяся в угол. Главное не показывать свой страх, это показывает всю слабость.       Голова должна быть поднята, чтоб глаза смотрели вдаль, а не под ноги.