***
Аля проснулась, когда за окном только-только начало светать. Открыла слипшиеся от слез глаза, потерла их. Сделала глубокий вдох и закашлялась от той сухости, которая стянула горло. В носу так и стоял вездесущий запах дыма, да и спрятаться от него все равно не выходило: им успело пропитаться ровно всё. Всё будто закоптилось. За окном поднимался белый дым над тлеющими домами и стоял тошнотворный запах. Шныряли туда-сюда люди в форме. Аля лежала как раз у окна и смотрела туда, на улицу, не совсем воспринимая реальность. Смотрела каким-то пустым взглядом. Грудная клетка изредка вздымалась вверх, а сердце будто пропускало один за другим удары. Страх. Непонимание. Желание уснуть и проснуться, когда все кончится. Желание бежать как можно дальше отсюда. Аля натащила на себя плед по шею, обхватила себя дрожащими руками, но глаз от окна не отвела. Едва-едва зачинающийся рассвет не сулил ничего хорошего и доброго, но жизнь продолжалась. Хотелось вновь провалиться в беспамятство. Там тоже было плохо, но там ей не нужно было принимать какое-то решение, как жить дальше. На этот счет у нее совершенно не было мыслей, но оставаться здесь было невыносимо. Невыносимо каждый день ходить по этим улицам и вспоминать вчерашний день. Невыносимо понимать, что Мишки и тети Кати больше нет. И именно здесь она узнала, что теперь у нее нет отца. От этого места веяло смертью и гнусом. Надо было бежать. Хоть просто в лес, хоть домой — неважно. Здесь она не останется. Не сможет остаться. Это убьет ее. Сожрет изнутри, как сожрали бомбы ее относительно мирную жизнь. Аля, все также закутавшись в плед, села в кровати по-турецки и теперь уже внимательно посмотрела за окно, рассматривая снующих время от времени людей, взвивающиеся языки пламени то в одном, то в другом дотлевающем доме, и снова свербило в носу от этого запаха, который она никогда не забудет, как никогда не забудет, как по венам бежала кровь, как колотилось готовое остановиться сердце, как пульсировало в голове. Всё больше светало, и сейчас Аля уже лучше могла рассмотреть военных и снующих между ними местных мужиков. Только сейчас она рассмотрела среди них и людей, у которых на рукаве формы был нашит красный крест. Медики. Эти мысли отозвались чем-то родным, кожа ответила резким покалыванием в пальцах. Шальная мысль пролетала в голове, и ее Аля гоняла еще около получаса, пытаясь не то отговорить, не то убедить себя. Скинув с себя плед, она огляделась. Надо приходить в норму, надо как-то жить дальше, хоть и с навечно свербящим запахом в носу. Ее куртка лежала рядом с кроватью, обувь стояла у кровати. Видимо, в том состоянии, в котором все были, про обувь и верхнюю одежду вспомнили уже тогда, когда донесли ее до кровати. Аля стиснула кулаки, закрыла на мгновение глаза и, исполненная решимости, быстро надела куртку, натянула ботинки, пошарила в карманах — телефон был там. Вышла в другую комнату: все спали. Соня спала, обхватив себя руками, и постоянно всхлипывала. Хозяйка дома спала сидя в кресле, тоже как-то беспокойно. Судя по всему, заснули они не так давно. Оставить записку или сказать что-либо, Аля тогда не додумалась. Желание сбежать отсюда поглотило ее целиком, ноги сами несли как можно дальше всеми правдами и неправдами. Она готова была податься в партизаны, пойти на фронт — лишь бы не быть здесь. Аля открыла входную дверь, и сырой утренний воздух, пропитанный дымом, ударил в нос. Вместо желаемой свежести, облегчившей бы ее состояние, она получила приступ тошноты и новую порцию воспоминаний о вчерашнем дне. Зажмурилась. Практически тут же открыла глаза. Отпрянула от деревянной стены. Двинулась к воротам, пытаясь не думать ни о папе, ни о Мишке. Потом. Всё потом. Потом она выплачется, и желательно на плече у мамы. Потом. Сейчас надо бежать и как можно дальше. Бежать. Это желание полностью овладело ею. Она шла вдоль улицы, кутаясь в куртку, засунув озябшие руки в карманы, и старалась не смотреть на то, во что превратилось то, что вчера утром еще вовсю жило. Сейчас эта жизнь в прямом смысле догорала. Наконец выловив тех, кого она искала, Аля ускорила шаг, практически подбежала к тем самым людям с красными крестами на рукавах. Это были двое курящих мужчины сорока-сорока пяти лет. Подбегая, она заметила, что они устремили на нее взгляды, перебросились парой слов, бросили сигареты на землю, втоптав их, и снова посмотрели на нее. — Ты чего? Кого-то пропустили? Куда идти? — начал один, постарше, более высокий и довольно крепкий мужчина; чем-то он напоминал ей их универского преподавателя по информатике, но у этого лицо более морщинистое, грубоватое, глаза серые, будто пропитанные этим едким дымом — оно и немудрено с такой-то жизнью. — Нет, никого… вернее… я не об этом… — запыхавшись, тараторила Аля. Она и так была не лучшим бегуном, а стресс вперемешку с окутавшим легкие дымом и вовсе вывел дыхалку из строя. Мужчины переглянулись, непонимающе посмотрели на чуть трясущуюся девчонку, кутающуюся в куртку и пытающуюся выдать более-менее точную фразу. Ее губы, чуть побледневшие, подергивались. Глаза бегали. Голос дрожал. — Я… на втором курсе меда училась… я всё могу… и уколы ставить, и давление мерить, и всё научусь, — она собирала, что просто шло в голову, не особо выбирая и подбирая слова. — Я зачеты по анатомии на четыре и пять сдавала, у меня од-дна всего тройка… можно мне с вами, куда угодно! Пожалуйста! — тут ее голос стал более уверенным, даже резким, глаза заслезились: кажется, начало наступать осознание всей трагичности ситуации. — Пожалуйста! Я… — и голос снова дрогнул. — Я… Мужчины вновь переглянулись, посмотрели на Алю теплым отцовским взглядом, кивнули друг другу. Говорить начал вновь всё тот же, что повыше. Он показался Але здесь главным, хотя бы среди них двоих, поэтому она с надеждой и вылупив глаза ждала, что же он скажет. — Руки лишними не бывают, особенно в такое время. Поедешь в госпиталь? Медсестрой или там санитаркой? На месте определят, на что годишься. С собой взять все же не можем, полевая медицина — штука такая, — он сплюнул, — похлеще госпитальной бывает. До госпиталей ведь дотягивают те, у кого хотя бы что-то осталось, а нам достается… — он погонял мысли в голове, затем обвел рукой дотлевающие дома, — вот это. Это не по тебе, девочка. По крайней мере сейчас. Аля сдержанно кивнула. На какие-либо эмоции и благодарность сейчас не было никаких сил. Только лишь спросила, в какой госпиталь они предлагают ей пойти, в каком городе, и, услышав, что в ее родном городе, замерла на месте. Она не ожидала. И тут же мысли пронзила другая мысль: мама! А может, ей можно туда, где мама?! О том, что она не в их родном городе, Аля знала. Ее мать — хороший анестезиолог, а их город тогда был далеко не на передовой, и ее перебросили поближе к фронту. Туда, где поток раненых был нескончаем. Она с осторожностью поинтересовалась у этих мужчин, нельзя ли как-то попасть туда, на что услышала, что город сейчас в осаде и никто не повезет ее туда увидеться с матерью. И все тот же высокий крепкий врач похлопал ее по плечу со словами: «Держись, девочка». В его голосе не было эмоций, не было излишнего сострадания и сочувствия — он уже давно лишился этого, устал бояться войны, просто ненавидел ее. Мужчины кивнули Але, и она пошла за ними в один из уцелевших домов. Зайдя, Аля увидела тяжело дышащего мужчину, лежащего на диване. Его живот был перебинтован, а бинт промок от крови. Мужчина спал, но время от времени постанывал от боли. Обезболивающие не до конца брали его. Губы лишились краски и отдавали синюшностью. Нездоровая бледность лица сразу бросалась в глаза, будто вся кровь уже вылилась из него, пропитав этот самый бинт. Врач чертыхнулся и подошел к больному, сначала осмотрев живот и повязку, затем проверив зрачки и пульс, потрогал живот, чертыхнулся. Рядом суетилась жена, прикладывающая раненому мокрое полотенце ко лбу, что-то бормоча себе под нос. Аля застыла, не решаясь сделать и шаг, и робко наблюдала, как медики пытались помочь этому бедолаге. Они не суетились, кажется, осознавая, что исход предсказуем и он далеко неблагоприятен. Они сняли повязку, и запах крови резко ударил Але в нос. Она, и так еще не пришедшая в себя, пошатнулась и, сама того не осознавая, посеменила к выходу. Раненый вдруг начал метаться по дивану, и Аля выскочила из дома. Она поняла, что происходит, и не хотела этого видеть. Не сейчас. Припала к холодной деревянной стене, набрала в ладони снега и приложила к лицу. Она все равно должна. Должна перебороть себя и поехать в этот госпиталь. Она сможет. Она справится. Мама же справляется… От мыслей о маме к горлу подкатил ком. Так резко захотелось прижаться к ней, уткнуться в ее грудь и чтоб ничего этого не было никогда больше в ее жизни. От теплых и горьких одновременно мыслей ее отвлек скрип двери. Врач вышел, закуривая на ходу сигарету. — Умер? — само сорвалось с губ Али. — Умер, — безэмоционально бросил тот ей в ответ и сделал затяжку. — Вчера очень много населенных пунктов бомбили. На всех сан.авиации не хватило. Как видишь, вам как раз и не хватило. Черт бы ее побрал, эту войну… ты уж извини, сан.авиацию я тебе предложить не могу, и так много людей переправить надо. Сами мы здесь проторчим до ночи, не меньше. Могу предложить только «бобик» до района, туда сейчас сержант поедет за медикаментами какими-никакими, оттуда на электричке доберешься. Или уже передумала? — он снова сделал затяжку и оглядел Алю с ног до головы. — Не передумала. Согласна, — она сжала ладони в кулаки и сказала это, закрыв глаза; дыхание передернуло. Ощущение, что это решение едва ли не судьбоносное, сразу въелось на подкорке. — Тогда пошли. И в темпе, в темпе! Мы тут не в игрушки играем! — мужчина прибавил шаг, бросил сигарету в снег, Аля ринулась за ним. Сырой ветер играл в волосах, а сердце ныло. Потом. Потом она выплачется вдоволь. Потом всё будет хорошо. Когда-нибудь. Обязательно. Сейчас нельзя раскисать. Нельзя думать о папе, Мишке, о том только что умершем человеке, о тете Кате. Потом. Сейчас главное поскорее отсюда убраться.***
«Бобик» довольно резво мчался по ухабистым дорогам. По основной молодой худощавый сержантик не решился, да и начальство не советовало. Неспокойно было в тех краях, да и главная трасса — явная мишень, нанесенная на все карты. А проселочные дороги, проложенные местными как объездные (от гаишников, от ремонтов дорог, да и просто желая сократить путь), по качеству естественно отставали (хотя и главная трасса, чего таить, была полна выбоин, ям и заплат). В ноябре, когда постоянный снег еще не лег на землю, но и грязи уже не было, застывшая в причудливых формах грязь била по колесам, отчего машина постоянно подпрыгивала и покачивалась из стороны в сторону.Голые ветки деревьев мертво смотрели ввысь, стволы их, где-то подпаленные, немногозначно намекали на то, что здесь прошли враги. Аля смотрела в окно машины, постоянно подпрыгивая из-за застывших кочек дороги. И сердце больно отзывалось при единой только мысли о вчерашнем дне. Мишка, папа, тетя Катя — никого из них больше не было… Соня? О ней Аля почему-то не думала, не заботила она ее, теперь они ничем не связаны. Да, возможно, жестоко и эгоистично, но Соня — тоже своеобразное напоминание обо всем произошедшем, а хотелось это всё просто забыть, вычеркнуть навсегда из жизни, стереть из памяти. Да, инфантильное желание сбежать от проблемы, а не смотреть ей в лицо, но пульс все еще колотился за сто, дыхание при каждой такой мысли сначала перехватывало, потом оно слегка учащалось, переходя в некие судорожные всхлипы, а затем, после того как она начинала дрожать, постепенно восстанавливалось. — Когда-нибудь я об этом пожалею, но точно не сейчас… — пробормотала она себе под нос, глядя на пробивающийся сквозь увесистые темно-серые облака рассвет. Аля не сомневалась, что Соня справится, что она сможет выбраться из этой ситуации и у нее получится это еще получше, чем у самой Али. Соня была куда изворотливее и хитрее, смекалистее, что ли. Она же, Аля, обычно шла напрямик: как чувствовала, так и старалась поступать. Без дальнейшего расчета, без задней мысли. Может, это и было ее главной ошибкой, ведь и сейчас она поступала, поддавшись огню эмоций и игнорировав холодный голос разума. Когда-нибудь она его услышит, но точно не сейчас. Когда-нибудь, когда эмоции спадут. Когда-нибудь, когда перестанет трястись и когда пульс перестанет бить как при сильной тахикардии. Сержантик не обмолвился с ней ни словом, ехал, сосредоточившись на дороге. Не нравились ему эти места в последнее время, неспокойно тут было. А гонять туда-сюда без сопровождения, да еще и тащить с собой девчонку, за которую теперь в ответе, — и вовсе то еще удовольствие. Конечно, он понимал, что в случае чего, не он будет виноват, но тем не менее неспокойно было. За себя одного трястись — дело привычное, как-то полегче это, а вот когда с тобой еще кто-то, тем более не умеющий ни драться, ни держать оружие, то становится вообще как-то невесело, и вспотевшие руки сильнее вжимаются в руль, а нога все вдавливает и вдавливает педаль газа. Молодой сержант, еще вчера мальчишка, он смотрел на Алю и видел в ней своих одноклассниц, соседок — тех девчонок, с которыми рос. Они были тем образом мира, дома, спокойствия. Но нервозность Али возвращала в реальность, а сержант, вздохнув, повторял про себя: «У войны — не женское лицо!» Доехали на удивление без происшествий, на улицах рай.центра было как-то поспокойнее, что ли, чем на объездных дорогах. Здесь все жило, несмотря ни на что. Жизнь продолжалась. Никто не собирался умирать. Бомбежка задела здесь лишь краешек, но встряхнула знатно. Эту местность бомбили несколько дней назад, и сейчас здесь уже вовсю зализывали раны, как-то приучая себя к новому укладу жизни и твердя особо впечатлительным и трепещущим: «Жизнь продолжается, надо жить». Аля никогда здесь не была. Не видела эти улицы в довоенное время, но после разгромленной, едва ли не стертой с лица Земли деревни, здесь все казалось таким живым, таким… былым? Здесь казалось так безопасно. Вон мальчишки переходят по «зебре», о чем-то споря и толкая друг друга; вон женщина не спеша идет, разговаривая по телефону; вон машины сигналят друг другу на светофоре. Всё, вчера еще абсолютно обыденное, сейчас вдруг вызвало в ней тянущую боль и тоску. Будоражило что-то, сидящее совсем глубоко внутри, там, куда она и сама не могла добраться в своих мыслях. Там, где жил тот идеал ее мира, ее детства — всё самое родное и дорогое сердцу, и как же неожиданно было осознать, что столь обыденные вещи могут доставлять ей такой же отклик самого сокровенного. Обычные серые дома, серые улицы, голые деревья, неровный асфальт… а все же это что-то родное. Ведь своё — это не всегда нечто выдающейся красоты и величия, что-то драгоценное в денежном эквиваленте. Своё — это чаще что-то невзрачное, вовсе не глобальное, приземленное. Так и с людьми. Мы сами не понимаем, как кто-то, совершенно невзрачный со стороны, становится нам близким и тогда открываются все его стороны, он распускается, как первый подснежник весной, и никому более не видна эта тончайшая красота и особенная нежность, даже этот и солнечный блик, играющий на капле воды на лепестке — этот огонь, зажегшийся в глазах одинокого человека, когда заглянешь в его душу и разглядишь ее. Эти тонкости не каждому под силу различить, но они в каждом мгновении нашей жизни, они витают повсюду, но далеко не все мы можем подметить, далеко не во всех глазах мы можем разжечь огонь. Сержант подбросил Алю до вокзала и без долгих прощаний, пожелав удачи и беречь себя, умчался в районную больницу. Аля помнила, как они с Андреем тогда приехали на вокзал, пусть и другой, после объявления войны. Казалось, что это было так давно. Несколько лет назад точно, не меньше. Не верилось, что прошли считанные месяцы… В памяти вдруг всплыл образ Андрея, такого взволнованного, чуть нервозящего, но не показывающего ей свои истинные страхи. Грудь стянуло от мысли, что она понятия не имеет, как там Андрей, где он, жив ли вообще. Неприятные мысли роились в голове, и так захотелось, чтоб Андрей вновь оказался рядом. Купил билеты, посадил на электричку… с ним было спокойнее, а сейчас, находясь здесь в одиночестве, Аля вдруг почувствовала тревогу. Не страх вчерашнего дня, а именно тревогу, как маленькая девочка, которая потеряла маму в толпе. Она вдруг и почувствовала себя именно той маленькой девочкой, которую надо взять за ручку и вести за собой. Простояв в таком состоянии около минуты, Аля поняла: так больше нельзя! Не сейчас! Потом, всё потом! Все страхи, все недоразумения, все потери. А сейчас надо уехать отсюда. И как можно быстрее. Аля купила билет и, смотря на выбитую на нем дату отправления, впервые за день почувствовала, как тянет живот от голода. Пошарила в кармане куртки, достала телефон и проверила баланс карты, терзаясь в сомнениях, что на билет могли уйти последние, но нет, какие-то деньги еще оставались, на пирожок с чаем однозначно должно хватить. Всё это время она не чувствовала ни малейшего желания поесть, а сейчас с такой жадностью съела этот пирожок с картошкой, будто ничего не ела несколько дней, и, глянув на электронный экран с расписанием автобусов, вытерла губы салфеткой, тихо вздохнула и пошла на посадку. Утренний холодный ветер вновь ударил в ее лицо, но этот не был пропитан тем едким дымом, этот был приятным, не горьким. Она поежилась, сжала ладони в кулаки, зажмурилась на мгновенье и пошла на посадку. Назад пути не было, решила — так решила. Жалеть об этом она будет потом. Сейчас она должна сделать шаг в неизвестность. Шаг в новую, теперь действительно взрослую жизнь.