Это был ноябрь.

<i><

ㅤРисую поцелуи на твоей груди ㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤТы будешь искусством, а я кисточкой.

/i> Теперь Андрей ходил к нам только иногда. Он менялся, а мне было страшно. Иногда ему названивали девушки — и он говорил с ними нежно-нежно, и в этом «нежно-нежно» иногда проскальзывали такие не нежные слова, от которых тело бросало в жар, а щеки моментально краснели. Подслушивала ли я? Возможно. И я даже не знаю, от чего-то краснела — от гнева или смущения. Я боялась. Сегодня уже далеко не первое ноября, и воспоминанием остается только записка, которую я вложила в небольшую рамочку, где раньше была какая-то глупая фотография с Егором. Мой взгляд иногда косился на нее — и, от греха подальше, я спрятала её в один из шкафчиков. Он так говорил с ними, так говорил, называл их мило и как-то так по-родному, что как-то мне очень захотелось, чтобы он называл и звонил мне так же. Чтобы я была не сестра Егора, а Алиса, Алис, ты сейчас где, а что, если я приду, ты не против ведь? Алиса, я тебя люблю, спасибо… Я сделала бы всё, лишь бы добиться его внимания. Лезть вон из кожи, готова была позволить вытворять со мной, что угодно. Именно поэтому я порезала вены. Вдоль, а не поперек, говорили они. Именно поэтому я резала поперек. Именно поэтому кровью вытекала вся моя боль и даже больше, а я всё резала и резала, боясь, что этого будет недостаточно — боясь, что он останется в стороне и не узнает об этом. Я думала о том, с кем он сейчас разговаривает, кого целует и с кем будет сегодня ночью — и резать себя столовым ножом было гораздо легче. Я думала о том, что я ему не нужна. И резать себя было почему-то несказанно легко. Я тебя люблю, Андрей. Я вижу кровь, повсюду кровь, крови слишком много, она на руках, ею покрыта моя белоснежная блузка, которую мама постирала вчера вечером, завтра пойдешь в ней в школу, только не запачкай, пожалуйста, не отстирается ведь в следующий раз… Я улыбалась. Теперь точно не отстирается. А потом были крики родителей и слёзы — много, водопад слёз — потом были звонки в скорую помощь и вытаскивания меня из лужи крови. Потом было лицо брата, покрытое ужасом. Потом я уснула, или, может, умерла? И когда я просыпалась, слыша знакомые голоса, видела свои концы рыжих волос, где еще остались остатки потемневшей крови, я понимала — не умерла, все-таки. Пронесло, говорилось где-то в подсознании. А ещё я сразу подумала об Андрее — и где-то в сердце потеплело. — Ты о чем думала? О чем ты думала? — мама смотрела глазами, полными слёз, Боже, мама, не плачь только ты, я тебя попрошу, я ведь не выдержу… Я думала о нем. Думала о нем, и это казалось мне достаточным, чтобы умереть. Думала о нем, и это стоило каждую частицу той боли, которую я испытала. Я молчала. — Ты хоть понимаешь, что могла умереть? Ты хоть понимаешь это? Конечно, чего я спрашиваю, ты ведь хотела этого, да? А о нас ты подумала хоть, Алиса? Ты подумала, что случится с нами? Ты подумала о могиле моей дочери, Алиса? Ты вообще думаешь?! Я молчала. — Ты понимаешь, что ты — это вся моя жизнь? Ты понимаешь, что я бы после этого умерла бы с тобой? — Мама… — пытаюсь сказать, но выходит почти что никак — и я только и могу, что захлёбываться в слезах и думать о том, что я ничего не понимаю. Мама, я ничего не понимаю, пойми, мама… Мне тоже больно. — Ей нужен покой, — говорит врач, и мама успокаивается, вытирает слезы и теперь уже смотрит на меня с любовью и нежностью — я тебя больше никогда не отпущу. Я тебя прощу, знаешь? Я тебя очень сильно люблю тебя, Алиса. — И я тебя люблю, мамочка, — а затем снова засыпаю. Этот сон уже не такой, как предыдущий, — он гораздо быстрее проходит, и я снова чувствую себя живой. Возле меня брат и отец — папа был немногословен, только смотрел на меня грустно и задумчиво, а затем вышел, сказав, что на пять минут — покурить. Мой папа никогда раньше не курил. Мы с братом смотрим на друг друга молча. Его взгляд — с вопросом. Мой — с сожалениям. И ты прости меня, Егор. Я не хотела. — Алиса, почему ты решила это сделать?