Unsphere the stars / Сдвигая звезды в небе

Страстная любовь к вещам — губительна. Да только, если сильно любишь какую-то вещь, она начинает жить своей жизнью, верно ведь? А не в том ли смысл всех вещей — красивых вещей, — чтоб служить проводниками какой-то высшей красоте? Донна Тарт, «Щегол».

Наступил Самайн, и Гермиона отправилась на гору танцевать с норвежскими ведьмами. Конечно, здесь его называли по-другому — Ветрнаэтр — слово столь же суровое, как и зимние ветры, которые они приветствовали. Но дух ночи был таким же, как тот, который ее друзья будут чествовать незаконно в Британии. Завеса между мертвыми и живыми в эту ночь истончается, и на горе Гермиона поняла, почему маглы когда-то считали ее вратами в ад. И почему они говорили, что сам дьявол танцевал на его вершине. Вокруг их извивающихся, покрытых капюшонами тел, зловеще развевающихся плащей, в воздухе кипел рёв Дикой Охоты. Этих кошмарных созданий больше не выпускали в мир, но их ликующие, анархические крики эхом отдавались в темноте этой ночи, смешиваясь с ветром и посылая озноб по переплетенным нервам ее позвоночника, просачиваясь в ее костный мозг, посылая дрожь ужаса через ее кровь. Они пробуждали призраков ее прошлого и будущего, пока она кружилась в танце, и Гермиона испытывала трепет и страх от происходящего. Она не завела здесь друзей, но этих ведьм она уважала и думала, что начинает их понимать. И хотя им было одиноко, для нее было привилегией — видеть, как их магия высвобождается в ночи. Но грубая магия тоже была жестокой. «Þá skyldi blóta i móti vetri til árs, en at miðjum vetri blóta til gróðrar, hit þriðja at sumri, þat var sigrblót»*, — так повелевали древние тексты. Эта ночь, как и год назад, требовала живой жертвы. *** На следующий день прилетела сова. Гермиона открыла свиток с затуманенными от недосыпа глазами, все еще благоговея перед силой, которую видела прошлой ночью, при том, что ее внутренности скрутило от воспоминаний о жертве, принесенной приближающейся зиме. «Меня не приняли, — его каракули выглядели яростными: "И" в ее имени было как размазанное пятно гнева в месте, где он слишком сильно вонзил перо. — Они считают, что я слишком молод, чтобы занять пост, который принадлежит мне по любому разумному праву. Хогвартс — мой дом. Вилкост ушла, и на ее место пришел какой-то дурак, околдованный твоим крестным. Как я уже говорил тебе раньше, учить кого-то — давно было моим большим желанием, и раздражает, что я отвергнут таким образом, чтобы место занял кто-то гораздо менее одаренный». Она попыталась успокоить его, но буквы не были чем-то сочувствующим: ярко-черные чернила на пергаменте не заменят голоса, прикосновений и нежных рук. Ты можешь подать заявление снова, через несколько лет. Все же для них было бы ужасно странно нанять кого-то всего на год или около того старше учеников в качестве профессора. Я знаю, на что ты способен, но подожди, и через несколько лет, когда ты сделаешь кое-что из того, что, как я знаю, ты можешь достичь, они сами будут умолять тебя. Это была ложь, но хорошо продуманная. Хогвартс никогда больше не примет Тома Риддла. *** Гермиона готовила рыбу на зиму, когда королева ведьм разыскала ее. В то утро они подходили к гавани большими косяками, и вода в ней кипела серебряными бликами. Библейское количество рыбы — невероятное зрелище. На горе, когда ведьмы перерезали горло старухе, она улыбалась, зарывшись пальцами в землю. Желая и радуясь отдать свою жизнь, чтобы попросить бесплодную северную землю быть добрее, принести им рыбу в гавань и дать семенам пустить корни. Чтобы сохранить общину в безопасности и скрытности. Гермиона почувствовала ответный всплеск силы, когда кровь женщины ударилась о землю. Гораздо меньше, чем то, что она почувствовала, не зная об этом ровно год назад: это не было жертвой для нее. Но теперь она узнала это ощущение. Эта сила была в самой земле, а не в ней. Она была в шоке от передачи энергии из-за непреднамеренной и ужасной смерти год назад. Она чувствовала это в своих венах. И теперь она понимала нечто более глубокое в жертвоприношении. Ведьмы отнимали жизнь и проливали кровь, но тем самым чтили свою жертву. Они были обязаны ей даром ее магии. Иннегборг объяснила это Гермионе, пока они резали и солили рыбу, десятки ножей мерцали в слабом солнечном свете, повинуясь воле ведьм. — Магловскому огню нужно топливо, чтобы гореть, так же как магическому огню нужна магическая энергия. Таков путь всех вещей, — сказала она ей. — Но огонь должен подчиняться дереву — он не может гореть дольше того, чем его кормят. Жертву, как поняла Гермиона, приносили с обеих сторон. *** Письма Альбуса были более сдержанными, чем у Тома. О путешествиях во времени все еще мало что известно. Он надеялся, что обычаи северных ведьм не слишком жестоки: «Они идут старым путем, с которого мы, к счастью, свернули. И все же там есть чему поучиться». Гермиона задумалась, было ли это удачей — вернуться обратно к старой магии. Она задавалась вопросом, будет ли магия увядать или найдет другой путь, как вода, бегущая вокруг камня, но в то же время обтачивающая его. Интересно, чем она обязана Мейбл Джеффрис? *** Пока она жила на горе, ей пришлось столкнуться с чем-то в этом мире. Гермиона смирилась с этим медленно, но верно. Магия все меняет. Магия изменила все. Включая ее брезгливую магловскую мораль. Это принадлежало вселенной, которую она фактически покинула в возрасте одиннадцати лет. Здесь такое не подходило, а пытаться приспособить этот мир к законам того было губительно. Как могли волшебники позволить себе быть ограниченными, стать какими-то обыденными, как многие взрослые здесь, с которыми она выросла? Если магл проливал кровь на землю или посылал ее смешаться с землей в виде пепла, земля не прислушивалась. Но магия — это сила природы, а природе нужна магия, чтобы вернуть ее. Уроборос силы. *** В последующие дни Том стал все больше одержим поисками медальона, как будто отказ из единственного места, которое он действительно считал своим домом, возродил отчаянные поиски, чтобы доказать, что он особенный, значимый в глазах общества. А это общество ценило кровь даже больше, чем власть. Его письма шокировали ее своей эмоциональной честностью: Это единственное место, где я когда-либо чувствовал себя как дома, за исключением тех случаев, когда я с тобой, а тебя здесь нет. *** Он становился все более собственническим в своем разочаровании, яростно требуя от совы, почему она не ответила достаточно быстро. Он никогда не воспринимал хорошо отказы — ни собственной семьи, ни от Дамблдора, ни от Хогвартса. *** В начале декабря Гермиона уехала домой, радуясь возможности покинуть арктический остров. Осень была довольно горькой, зимой было почти невыносимо. Она училась медленнее, чем когда-либо, сталкиваясь с магией, недоступной большинству людей, и возвращение в замок в Уэльсе с его теплыми каминами, мягкими креслами и великолепными видами, пышно зелеными даже в начале декабря, было похоже на погружение в теплую ванну после одного из обязательных погружений Иннегборг в покрытый коркой льда залив. Шок, а затем облегчение. Он прибыл почти сразу же, как она вернулась домой. Она была в своей лаборатории зелий, когда замок прошептал о его присутствии вместе с приливом тепла вдоль кожи ее рук. Он использовал камин, но хитроумная магия здания направила его к ближайшему к ней камину, а не в холл. Какое-то мгновение они смотрели друг на друга, а потом он крепко прижал ее к себе, отбросив в сторону багаж и уткнувшись лицом в ее шею. — Я хотел бы, — сказал он тихо и яростно, — чтобы ты больше не возвращалась туда. Пока нет. — Мне нужно поработать здесь, прежде чем я снова уеду, — заверила она его, проводя через дверь, которая не всегда здесь была, но теперь направляла в хорошо знакомую маленькую гостиную. — Я не знаю, сколько времени это займет. Пошли, там есть торт. Они сидели в ее маленькой гостиной, как и много раз до этого. Но никакая фамильярность не могла притупить силу его присутствия. Красота Тома всегда поражала ее, особенно после долгой разлуки. И она не романтизировала это его долгим отсутствием, и не было никаких недостатков, о которых можно было бы мечтать. Но теперь она словно была приукрашена изможденностью на его лице. Его скулы напоминали ледорубы в резном мраморе, и она нахмурилась, рассматривая его. Он, как всегда, был безукоризненно одет — чисто выбрит, темные волосы стали длиннее, но все еще аккуратно разделены пробором. И все же было что-то неровное в его чертах, как будто начала проясняться невидимая ей борьба. Она почувствовала, как ужасная тяжесть в ее животе вновь оживает. *** Но постепенно лед на его лице растаял — за чаем с тортом, за пьяными обедами с Сердиком, за долгими вечерами в алхимической лаборатории внизу, и три дня спустя он засмеялся тем низким, искренним смехом, которого ей так не хватало. — Хочешь остаться на Рождество? Я имею в виду, что здесь будет вся моя семья, так что я пойму, если ты не захочешь, но... — спросила она его в то утро, успокоившись этим смехом, таким драгоценным из-за его редкости. Он снова читал ее магловские книги, и на его щеках появился румянец. Том удивленно поднял глаза. — Сначала мне нужно уехать на несколько дней. Но я могу вернуться. Да. Гермиона присела на диван рядом с ним, положив ноги в чулках ему на колени. Он пробежал длинным пальцем по ее стопе, и она хихикнула. — Куда это ты собрался? — Посмотреть квартиры в Лондоне, — сказал он с притворным безразличием. Гермиона пнула его ногой. — Том... — она растянула его имя так, что получилось два слога, а не один. То-ом. — Гермиона? Он перевернул страницу. — Почему ты собрался искать квартиру в Лондоне, когда у тебя есть вполне пригодный и, вероятно, огромный дом в Чешире, куда, позволь добавить, меня до сих пор не пригласили? Он сморщил нос. — Чешир, — язвительно сказал он. — Мне не нужен этот дом. Зачем мне тебя туда тащить? Там скучно и вокруг только маглы, так что я все равно не могу сделать ничего интересного. Я сдал его в аренду. — Сдал в аренду? — она была ошеломлена таким поворотом событий. Гермиона никогда не задумывалась о том, что он будет делать с поместьем Риддлов, которое он, казалось, иногда занимал, когда хотел побыть один. Но позволить такое — было не тем, что она бы могла предсказать. Для него это будто обыденное занятие. Она даже представить себе не могла, как Том будет показывать дом потенциальным жильцам. — Абраксас разбирается со всеми деталями, — он небрежно махнул рукой. — Ты знаешь, какими утомительными я считаю подобные дела. Я хотел бы жить в каком-нибудь волшебном месте. Где-то, он не сказал, как здесь. — Так живи здесь, с моим отцом. Он рассмеялся и махнул рукой на то, что она теперь считала «Преступлением и Наказанием». Позже ей придется это обсудить, он может только неправильно его истолковать. — Я не собираюсь, — твердо ответил он, — жить с твоим отцом. Это было достаточно справедливо (хотя она думала, что это оказалось бы хорошим решением для них обоих: они немного сходили с ума без нее). Сердик, весьма удивленный ее появлением в замке, сказал, что не видел ни души с тех пор, как она ушла. За время ее отсутствия его волосы стали еще пышнее, и она была уверена, что он плохо ел. — Ну, хорошо, но почему Лондон? Он выглядит ужасно, ты не найдешь ничего хорошего. Гермиона по опыту знала, что резиденции волшебников в Лондоне оставляют желать лучшего. Большинство людей там предпочитали летучий порох или, если они были способны, то аппарировали из деревень вроде Годриковой Впадины. Волшебная часть Лондона была маленькой и не развивалась так, как в Праге или других городах. Волшебники и ведьмы пытались смешаться среди маглов или предпочитали жить далеко за городом. В результате их община была маленькой и наивной. — Откуда ты знаешь? Ты никогда не бывала в Лондоне, моя противная маленькая королева. Кстати, если ты продолжишь так дергать ногами, тебе, наверное, стоит запереть дверь, — небрежно сказал он. Он поднял их, внезапно сосредоточив все свое внимание на ней, и потянул ее по дивану, пока она не села на него сверху. Она позволила себе отвлечься на секс. Он еще расскажет ей, когда захочет, но не раньше. Она чувствовала шепот его дыхания на своей коже, когда он очень-очень медленно расстегивал пуговицы на ее одежде, медленно опуская вещь вниз, чтобы обнажить ее плечи. Он оставил ее так, проводя пальцем по костям ее ключицы, плеча и челюсти. — Ты самое прекрасное, что я когда-либо видел, — пробормотал он. — Как ты можешь быть заключена в оболочку из костей и плоти, как любой простой смертный, когда я знаю, что ты словно буря, как и ведьма? Она захныкала от желания, когда его рука обхватила ее горло, приподняв подбородок, чтобы встретиться взглядом. — Кому ты принадлежишь? — спросил он грубым и низким голосом, наполненным обещанием и шепчущий, будто море перед тем, как волны разбились о скалы. — Себе, — поддразнивала она. Его пальцы напряглись, одна рука была уже в ее волосах, другая на шее. — Здесь, в этот конкретный момент, я твоя, потому что сама этого хочу, — сказала она, дотягиваясь до его большого пальца, который прижимался к ее подбородку. — Но в жизни, Том, я никогда не буду принадлежать никому, кроме себя. Я не та вещь, на которую можно претендовать. Тень промелькнула по его лицу, и она опустила бедра, наклоняясь вперед, чтобы прижаться губами к дрожащему пульсу на его шее. В этом, по крайней мере, он был просто человеком. *** — Слизнорт хочет как лучше, но, боже, он такой дурак, — сказал Том позже, бросая письмо на обеденный стол. Они прекрасно пообедали, но его настроение снова испортилось, когда он прочитал письмо от своего бывшего преподавателя. — Он не может понять, почему я не хочу принять ни одну из тех просто чудесных возможностей, которые он мне предоставляет. Его имитация голоса была пугающе точной, и Гермиона поперхнулась чаем, забавляясь, несмотря на его раздражение. — Что ты имеешь в виду? — Он принял за личную обиду, что я не хочу становиться, — он взял письмо, — помощником заместителя секретаря заместителя Младшего министра по магическому архивированию. — Я думаю, ты мог бы получить там большое влияние, — попыталась ответить она, стараясь говорить ровным голосом. — Нет, Гермиона. Они видят во мне грязнокровку для благотворительности. Какой-то бывший ученик делает своему старому профессору одолжение в обмен на какой-то контакт или шепот в важные уши. Они дадут мне письменный стол и груду бесполезных свитков и оставят гнить, пока я не выйду на пенсию или не умру от скуки или не узнаю свое место. — Вероятно, это так, — спокойно признала она, — для большинства людей. Но никто из тех, кто встречался с тобой, Том, не мог списать тебя со счетов. — Ну, я не собираюсь быть ничьим помощником и не могу придумать ничего более утомительного, чем работа в министерстве, а ты бы хотела? — Нет, — честно ответила она, освобожденная от необходимости соответствовать условностям на расстоянии примерно пяти десятилетий. — Не могу сказать, что это заманчивая мысль. Ты хочешь получить работу? Она не думала, что ему это действительно нужно. Даже если бы у него сейчас не было собственных денег, он был из тех людей, для которых отец Абраксаса Малфоя любил открывать свои хранилища. Она заметила, что его так называемые друзья автоматически брали счет, когда находились рядом с ним. — Я хотел преподавать. В противном случае я найду другое место. Она задумалась, но ничего не ответила. *** Он уехал в Лондон, крепко поцеловав ее перед тем, как шагнуть в камин, а Гермиона принялась украшать замок к Рождеству и готовиться к натиску Дирборнов. Она встречалась с друзьями, покупала подарки и оттаивала после нордического холода. Быть хозяйкой волшебного дома было довольно странно. Появились спальни, которые никто не видел десятилетиями, готовясь к приему дополнительных гостей. Они с Кнопочкой убирались и находили странные предметы бывших гостей — от брошенных перьев и книг до вечерних платьев и украшений. За несколько дней столовая выросла наполовину, постепенно расширяясь, сверкающий стол красного дерева тоже стал больше, пока не смог бы разместить еще двенадцать человек. Замок был в ожидании. Каменный дракон на башне хлопал крыльями, рычащая статуя грифона расхаживала еще нетерпеливее, чем обычно. Гермионе не удалось добраться до корней древней магии крови, которая связывала замок с семьей, и она постоянно удивлялась его очевидной разумности. Конечно, на самом деле дом не был разумным существом, но все же она не могла не удивляться тому гулу предвкушения, который чувствовала через свою связь с ним, пока они готовились принять остальных членов семьи Дирборн впервые за более чем два десятилетия. Кадваган и Гестия прибудут первыми, за несколько дней до Рождества, а Карадок — в канун Рождества. Еще более нервным было прибытие еще двух кузенов Сердика и Карадока с их семьями, двоюродных бабушки и дяди и нескольких других родственников. Айви Маккиннон впервые проводила Рождество с семьей своего маглорожденного бойфренда, и Гермиона подумала, что ей будет не хватать присутствия другой девушки. Как Том справится с этой огромной толпой волшебных родственников, оставалось неясным, но он достаточно хорошо ладил с Карадоком в тех немногих случаях, когда они встречались. Она надеялась, что тепло и любовь семейного Рождества помогут на какое-то время отогнать тени от его души. Он вернулся из Лондона в середине дня, когда должны были приехать ее дядя и тетя, и дом дал ей знать об этом уже знакомым всплеском энергии, словно крошечные фейерверки взрывались по венам и капиллярам ее левой руки. Она увидела его, сидящего на корточках в холле и играющего с Альхабором, чей длинный серый хвост стучал по каменному полу так быстро, как сердечный приступ. Этот смеющийся, с ярко горящими глазами Том Риддл отличался от того, которого даже ей обычно было позволено видеть. Это был Том-мальчик, и при виде него ее сердце сильнее сжалось, забившись в такт хвосту волкодава. Гермиона прислонилась к темному дереву дверного косяка, чтобы немного понаблюдать. «Пес так же плохо разбирается в людях, как и я», — с горечью подумала она, когда Том обернулся, и его лицо осветило темный холл. — Ты рано, — сказала она вместо приветствия и шагнула вперед. Прошло всего пять дней, но из-за постоянной тупой боли от его отсутствия, казалось, что прошло больше. И вот сейчас, когда его лицо выглядело беззащитным и радостным, а одно колено касалось выцветших сине-красных завитков древнего афганского ковра, пепел все еще цеплялся за один темный локон, спадающий на высокий лоб, она чувствовала так много, что казалось, в ее груди не хватит места для всего этого. На мгновение ей показалось, что она вот-вот расплачется. То, как далеко они зашли, свидетельствовало о том, что он не встал, а остался стоять, вцепившись пальцами в густую железо-стальную шерсть на шее Альхабора. — Лондон показался мне холоднее и тоскливее, чем обычно, — тихо ответил он, словно это было тайное признание. Возможно, так оно и было. Двадцать минут спустя его рука сжималась в кулак в ее волосах, бедра толкнули ее вперед, а ее лицо прижалось к матрасу. Потом, когда они лежали в спальне ее башни при мягком сером декабрьском свете, ее щека прижималась к тому месту, где быстро билось его сердце. А затем он держал ее так, словно мир вокруг них мог рухнуть, как и небо, солнце и звезды вместе в апокалипсисе пепла и огня. И не отпускал ее. *** С появлением новых Дирборнов, о существовании которых Гермиона и не подозревала, замок стал не столько убежищем, сколько деревней. Их визит был похож на: круговорот еды, прогулок, карточных игр, верховой езды, смеха, выпивки и еще раз еды. Ее тетя и дядя прибыли, когда она засыпала в объятиях Тома, и поэтому она бросилась вниз, чтобы поприветствовать их в более растрепанном виде, чем ей хотелось. Том же ухмылялся ей в плечо, пока ее окружили семейным теплом. По мере приближения Рождества прибывали все новые и новые — кто-то через камин, кто-то на метле, кто-то в карете. Но все они были шумными и жаждали отчитать Сердика за его десятилетия отшельничества, а также жаждали встречи с его таинственной дочерью. Том был внешне очарователен с ее семьей, но, как и с большинством других людей, он был в значительной степени не заинтересован. Вежлив в своей холодной манере, он не вписывался в непокорный, привилегированный клан Дирборнов. И все же он был настолько харизматичен, что даже они были очарованы. Том был учтив, но эта вежливость делала бы другого человека менее могущественным, а его же наоборот. Это заставляло людей хотеть быть очаровательными подобно ему, чтобы каким-то образом получить его одобрение. И в любом разговоре, в любой комнате, в лесу или на холме он искал ее взглядом, и она снова удивлялась тому, что произошло между ними. Но ни в одной библиотеке мира не было на это ответа. Только его глаза, его прикосновения и иногда мягкое или яростное давление его высокомерных губ. Наступило Рождество, и Гермиона, как всегда, проснулась рано. Том, который научился спать на жесткой кровати, разделенной, по крайней мере, еще с одним ребенком, спал гораздо лучше, чем она. Да и Рождество его совершенно не интересовало. Она тихонько выскользнула из постели, натянула толстый бархатный халат, шлепанцы из овчины и, взяв волшебную палочку, выскользнула наружу: вниз по лестнице, через холл, мимо дремлющей собаки и из замка в темный рассвет. Она пробиралась через лес и вверх мимо водопада, пока не оказалась на самой высокой точке, откуда открывался вид на башни, сад и озеро. Заклинание для снега не было великой магией по сравнению с разрушением горы, но это было нелегко, и все еще истощало Гермиону. Она ощутила зимний холод сквозь халат гораздо сильнее, когда дрожа спускалась вниз, а первые толстые хлопья снега уже начали падать. Когда она нырнула обратно в теплую постель, благодарная за тепло его тела, Том пошевелился. — Куда ты ходила? — пробормотал он. — Ты замерзла. Она прижалась ступнями к его ногам, слегка хихикая. — Счастливого Рождества, — прошептала она с озорством в голосе, когда он выругался. — Прекрасный подарок, — саркастически подметил он, перекатываясь на нее. Этот Том, почти игривый в темноте ее комнаты, снова стал другим Томом: жестоким и нежным по мере того, как небо светлело. Когда остальные обитатели замка проснулись — сначала дети, а затем постепенно и взрослые — их встретил волшебный снегопад, который распространился настолько далеко, насколько могли видеть их глаза. Самым большим ребенком из всех, конечно, был Карадок, который прибыл после того, как все легли спать прошлой ночью, без сомнения, допоздна выпивая со своими товарищами-аврорами. Он ворвался в комнату Гермионы — к счастью, после того, как она догадалась надеть пижаму — и распахнул занавески, распевая «White Christmas» во всю мощь. Он вдруг остановился и очень театрально подпрыгнул в воздухе. — Гермиона, я не хочу тебя беспокоить, — сказал он, прижимая руку к груди, — но, кажется, в твоей постели мужчина. Гермиона, смеясь и покраснев, натянула на лицо подушку. — Какой скандал, — весело продолжал он, выгружая кучу подарков на край кровати, прежде чем швырнуть их на одеяло, а затем уселся вниз и растянулся поперек кровати. — Двоюродная бабушка Гвиллион была бы в шоке. — Доброе утро, ужасный зверь, — сказала она, бросая ему подушку, которую тот легко поймал и положил под ноги. — Счастливого Рождества. — Счастливого Рождества, маленькая кузина, и Том. И какое Рождество! Ты только посмотри, — он радостно указал в окно на страну чудес, где снег и лед сверкали в лучах ласкового утреннего солнца. Том многозначительно посмотрел на нее. Она ухмыльнулась в ответ. — Лучший снег, который я видел с тех пор, как покинул Хогвартс, — задумчиво произнес Карадок. — Послушай, Гермиона, что должен сделать бедный, усталый и слегка после похмелья волшебник, чтобы получить здесь чашку чая? И, может быть, — добавил он с надеждой, — крошечную лепешку или три, чтобы продержаться до завтрака? Гермиона вздохнула и позвала Кнопочку. Том молчал, но не особенно ворчал, когда они с Карадоком поравнялись и начали открывать маленькие подарки от друзей, которые многострадальный эльф уложил у подножия кровати на ночь. Было странно видеть их обоих в своей комнате: аврора и убийцу, и все же, насколько она могла судить, они, казалось, достаточно хорошо ладили друг с другом. Конечно, Том не разыгрывал из себя идеального старосту в присутствии ее кузена, как это делал с остальными членами ее семьи. Его стопка была больше, чем она ожидала, с большим количеством аккуратно завернутых подарков в дорогую на вид бумагу. Однако «дорого», особенно в волшебном мире, не всегда означало «изысканно», и ей очень хотелось знать, кто осмелился послать Тому Риддлу подарок, завернутый в движущиеся оранжево-золотые полосы с большим фиолетовым бантом, который завязывался и развязывался, очевидно, по своей прихоти. Он смотрел на подарок до тех пор, пока лента не опустилась, и оставался неподвижным. — Это от Айви, она просила меня принести, — сказал Карадок, передавая ей большую коробку. — Жаль, что она не смогла приехать. Он оказался тяжелее, чем она ожидала, и когда Гермиона развернула бумагу, а затем открыла деревянную коробку, причина стала ясна. Она достала маленькую мраморную скульптуру с изогнутыми каменными краями. Вещь немалой красоты с роскошной дугой. Судя по записке, это была скульптура Барбары Хепуорт. Маглорожденный бойфренд Айви (чье родовое поместье находилось в Корнуолле), написала она своим петляющим и возбужденным почерком, повез ее посмотреть на выставку в Сент-Ивс, и о-о-о, разве это не великолепно. Так оно и было, но Том, как заметила Гермиона, взглянув на фигуру, нахмурился. Возможно, он не видел в этом красоты, но видела она. Казалось, в этих изгибах заключен потенциал целого ландшафта. Она была тронута и немного испугана таким подарком, чего не было уже давно. Взгляд из будущего говорили ей о его ценности, но дело было не только в этом: в гладкой выпуклости под ее рукой было что-то такое твердое, что говорило о чем-то большем. Не просто сокровище, которое нужно сохранить на будущее, но сокровище на данный момент, драгоценная вещь, которая была больше, чем сумма ее частей. Такая, как она не могла себе представить, чтобы объяснить Тому. Это заставило ее внезапно возненавидеть его, его равнодушие к красоте. *** Позже, когда все веселились, Том ушел почитать, а детей уложили спать, пока двоюродная прабабушка Гвиллион жестом пригласила Гермиону сесть в большое бархатное кресло у огромной гостиной, подальше от дремлющих, ссорящихся и смеющихся родственников. На самом деле, перед ее именем должно было стоять еще несколько «пра», поскольку ей было почти двести пятьдесят лет, но Сердик в детстве называл ее двоюродной прабабушкой Гвиллион, и его отец тоже, так что добавлять что-то еще казалось излишне педантично. Как и в королеве ведьм в Норвегии, в ней было что-то нестареющее, но в отличие от королевы она была сгорблена годами и нуждалась в палке, чтобы ходить. — Этот твой молодой человек, — сказала Гвиллион своим едким голосом, — напоминает мне кое-кого, кого я предпочла бы забыть. История знает, а я — нет, и тебе не мешало бы послушать. Садись. Гермиона со своим лучшим звенящим смехом как у Софии попыталась отвлечься, но безрезультатно. «Садись», — заявила старая женщина. Она настояла на прогулке с ними после завтрака и открытия подарков, и вот она здесь, неутомимая, с первобытными, опасно сверкающими серыми глазами. Гермиона сидела, опустившись на диван рядом с приемной родственницей, которая, казалось, видела насквозь действие, которое они оба играли. Она боролась со знанием в глазах пожилой женщины, и все же… — Этот мальчик… он держит в себе что-то, что ты, вероятно, никогда не победишь. Ты это знаешь? — Что, — тон Гермионы стал более ледяным, чем она хотела, возможно, потому что эта женщина говорила правду, которую Гермиона пыталась игнорировать, — вы имеете в виду? — Ты знаешь, что я имею в виду, девочка. Мне говорили, что ты не дурочка, но ты сделала глупый выбор. Он твой насквозь и безошибочно — но надолго ли, дитя? У Гермионы не было ответа на этот вопрос, только смутная временная шкала, почерпнутая из воспоминаний, которые Дамблдор показывал Гарри. Она чувствовала, что побеждает: неужели она ошибалась? *** «Я выигрываю и проигрываю одновременно», — размышляла она позже. Возможно, я выигрываю проигранную битву. Проследив за отсутствием теней на его лице в то утро, она подумала, что нет. Но в ту ночь, оставшись наедине в ее комнате, он был груб и властен так, как никогда прежде, проявляя контроль, который он не мог иметь над этими людьми, в этом замке или над ней. Возможно, никакой победы и не было, думала она, когда он обнимал ее, поглаживая по очереди синяки, которые оставил на ее шее, ключице, горле, подбородке и щеке. Никто из них не пострадал в тот момент — и он никогда не бил ее. Это было по обоюдному согласию. Ей нравилось, когда его пальцы впивались в ее лицо, нравилось осознание его власти над ней, когда его рука обвивалась вокруг шеи. Нравилось, как он шептал свой восторг перед ней, удерживая ее. Больше всего ей нравилось, как он позволил себе потерять контроль в самом конце. Это был единственный раз в его жизни. И все же в ту ночь, когда ее руки были связаны за спиной впервые кожей, а не магией, его пальцы сжались вокруг ее горла сильнее, чем когда-либо, в нем было что-то отчаянное. Что-то, что напугало ее впервые за год. Он не ручной, подумала она. Он дикое существо, и это оттягивание неизбежного. И это было не так неприятно, как она себе представляла. — Зачем ты создала снег? — спросил он все еще немного грубоватым голосом. И тогда она поняла, что не может дать такого ответа, который заставил бы его понять такую простую вещь: что он может чувствовать к ней все, что хочет, но чего-то в нем не хватает. — Это не имеет значения, — тихо ответила она. — Пойдем спать.