✦
Когда Чимин просыпается, его тошнит. В ворохе цветастых одеял он пытается перевернуться на бок, но все мешает, ему тесно, и он мысленно ругает себя за то, что не уехал ночевать домой. За окном почти рассвело, утренняя серость пробралась через окно и осела туманным слоем на стены. Глаза непривычно режет даже такая яркость. Чимин морщится и шумно вздыхает, отворачиваясь. Он еще несколько минут ищет удобное положение, но все тщетно, и в итоге решает вставать. Хосок спит на разобранном кресле, под таким же ворохом бесчисленных одеял, и одному только богу известно, какого хрена. На пробу касаясь холодного пола босыми ногами, Чимин ежится и все же поднимается. Вещи лежат там же, где он их и оставил. Там же стоят пустые бутылки из-под пива, пленка от сигаретных упаковок, пепельница и остывшая картошка фри. Чимин лениво надевает свои джинсы, снимает телефон с зарядки. — Ты слишком рано просыпаешься, — бубнит Хосок, и сперва кажется, что он спит, но Чимин, обернувшись, натыкается на карие глаза. — У тебя дурацкий диван, — отвечает Чимин, решив, что жаловаться на бессонницу — не имеет никакого смысла. — Закроешь за мной? Хосок трет лицо ладонью и принимает более функционирующий вид. Чимин усмехается. С заторможенностью Хосок спрашивает: — Ох, черт. Ты куда-то спешишь? — Я не думал, что разбужу тебя, — не отвечая на вопрос, делится Чимин. — У тебя чуткий сон. Хосок кивает: — Я не привык, что в моей комнате есть кто-то еще. Может, позавтракаем? Мы вчера так и не съели торт. — Торжественный торт, который ты купил во имя рождения нашей дружбы? — Чимин поднимает с пола свой рюкзак. — Уверен, что нам не нужен был аборт? — Время восемь, а ты спрашиваешь меня об абортах, Чимин, — Хосок все еще выглядит смертельно сонным. — Я не предлагаю задувать свечи. А нажраться углеводов с утра после попойки — хорошая идея. Думаю, что твой танцевальный разряд от этого не рухнет. Мой тоже. Чимин выходит на кухню, ставит чайник и садится на «свой» стул, на котором сидел в тот вечер, когда сбежал от Чонгука. И на котором сидел вчера, признавая за реальность происходящее, будто не было ничего странного в дружеском жесте со стороны Хосока. И что его истории реально были смешными, просто раньше он был предвзят и осторожничал. Ведь именно поэтому, так? В телефоне же — ничего нового. Только одинокое сообщение от Тэхена и даже один пропущенный. Реальность все еще — непоколебима. Застывшим моментом висит перед глазами грубостью слов и тайнами чужих поступков, неясных намерений. Тэхен думал, что все останется под замком? Засекречено? Убрано в архив? Никто не узнает? Разве это не противоречит всем законам вселенной? Все тайное становится явным и бла-бла-бла? Хосок, шаркая, в ярко-оранжевых шортах заходит на кухню, достает чашки и чайные пакетики. — Ты очень хреново выглядишь, — говорит он, не оборачиваясь. Чайник вот-вот закипит, и Чимин с каким-то иррациональным удовольствием ждет щелчка. Как отмашки. — Я и не говорил, что с утра я молодец и красавец, — спокойно говорит Чимин. — У тебя смешные шорты. Выгуливал их дальше этих стен? — Смеешься? Я даже мусор не выйду в них вынести, меня обсмеют малолетки со двора, — Хосок пропускает смешинку. — Никому про них не рассказывай. — Я подумаю. Это серьезный компромат, между прочим. Я не могу потерять возможность однажды прибегнуть к шантажу. — Страшный альфа, — Хосок ставит перед ним горячий чай, а еще через мгновение он ставит на стол торт. — Надеюсь, он будет вкусным. Иначе, клянусь своими шортами, я буду чертовски расстроен. — Да уж, серьезное заявление. Они оба смеются, и Чимин выдыхает. Реальность все еще паршивая, но знаменатели странным образом переменились, и все меняется с ними. Неизвестно, чего ждать теперь, когда друг — не друг, когда враг — не враг. Один только… Юнги — сплошная стабильность. Неискоренимая жестокость и нескончаемая пустота. Внутри Чимина, к сожалению, нет места — все полное настолько, насколько возможно, и он рад был бы дойти до тех мусорных баков, про которые говорит Хосок, чтобы вытрясти из себя весь ненужный хлам, включая чувства, которые никуда, сука, не деть. Но так это не работает, и как теперь справляться — вопрос открыт. — Почему он так поступил? Хосок не отвечает. Делает вид, что не услышал, или намеренно игнорирует, кто его разберет. Садится напротив, вымачивает пакетик чая в своей кружке, зевает, откладывает пакетик в сторону. Они сидят в молчании. Чимин ждет ответ. — Это нельзя решить одним разговором, — ответ звучит с запозданием. Уточнения не нужны — этот разговор надвигался все то время, сколько они сидят здесь. Хосок крадет с торта вишенку и съедает, не поднимая на Чимина глаз. — Ты не можешь позвонить ему и решить все вопросы. Чтобы все были довольны и без жертв во имя общего блага. Если ты решишь, что готов копать эту стену дальше, то бери свою ложку и вперед. Не факт только, что в итоге ты не свалишься в канализацию, и что победа не окажется каким-нибудь сюрпризом по типу неожиданного столкновения в пропасть. Неприятный сюрприз, согласись. — Ты ждал его решения? — Чимин чувствует, как внутри все сжимает от непонятных эмоций, но он заранее знает ответ. — И в итоге ты вышел не там. А Юнги так и остался по другую сторону… Это… Это слишком. У меня не выйдет. — У тебя уже вышло, — вдруг резко говорит Хосок, пригвождая его взглядом к стулу. Такой резкий тон сбивает Чимина с толку, он даже невольно вздрагивает и вспоминает, почему ему никогда Хосок не нравился. Хосок же повторяет: — У тебя уже вышло, Чимин. Тот факт, что Юнги защищается, уже говорит о том, что ты до него добрался. Ты идешь в правильном направлении. И если ты не хочешь потом жалеть, что не попытался в последний раз все прояснить, то не делай моих ошибок. Не убегай. Не убегай от Юнги, Пак Чимин. Вспомни хоть раз, когда ты не убегал. Вспомнил? Ну как? Никогда не убегал. Голову себе разбивал, но не убегал. Ведь тот момент на баттле — не побег? Можно оправдать хотя бы его? Смех. Чимин понимает, что не может остановить дурацкий смех, который лавиной поднимается из ниоткуда, и заглушить его он не может. Он бесперебойным потоком льется, льется и льется. Это пугает, но он начинает хохотать все громче, закрываясь ладонями. Лицо Хосока напротив — недоуменное и даже какое-то напуганное, тоже выглядит смешно, блять, как же смешно! Чимин откидывается на стену, пытается что-то сказать, чтобы разрядить обстановку, потому что смешно только одному ему, да и со стороны это выглядит не очень прикольно. Но ничего не выходит, и в какой-то миг он понимает, что задыхается. — Твою же мать, — слышит он голос Хосока, — Чимин, эй, смотри на меня. Чимин? Черный чай, блестящая чайная ложка, салфетки. Хосок оказывается на полу перед его стулом, кажется, он трогает его за руки. — Вот так дыши, смотри, вот так, во-от так. Слышишь? Чимин продолжает смотреть на чай. Белая чашка и черный поток воды, как в голове, как внутри, вязкий, как ртуть, опасный, нельзя дышать им, нельзя. Шумно. Внутри, снаружи, а грудь сдавливает, он задыхается и плачет. Блять, он что, реально плачет? Голос Хосока — тоже шум. Чимин не сразу, но спустя какое-то время ощущает его ладони на лице, на коленях, слышит, кажется, отдельные фразы и слова, но связать воедино не может. Его перестает трясти и накрывать необъяснимой тревожностью неизвестно сколько времени спустя, и, наконец, он может сделать глубокий вдох. — Вот так, — Хосок поворачивает его лицо к себе. — Эй, скаут, живой? — Да, — хрипло отвечает Чимин и отводит глаза. Боль стоит во всем теле, как это возможно? Но ни смеха, ни рыданий больше нет. Кто его разберет, как эта херня работает, а. — Что… что это было? Хосок вздыхает и переводит взгляд на окно. Там — голые ветки деревьев, пасмурное утро, серое и сырое, холодное, с пробирающим ветром, наверняка. Там — продолжается жизнь, продолжается вообще все, кроме самого Чимина, который застывает на стуле и забывает, как дышать, потому что половину себя посеял где-то по неосторожности. А может быть, ее просто выбили в тот вечер, а может быть, это был Юнги, который горячими губами остановил войну и начал новую, сказав простое: «Да». Чимин улавливает движение. Хосок поднимается с пола и вдруг как-то тепло ерошит его волосы. Вспоминается брат, вспоминается его тонкая рука в собственных волосах, запах маминых пирогов и отцовский кашель откуда-то с улицы. Гудение холодильника сменяется абсолютной тишиной, гудение мыслей — пустотой. Хосок отвечает: — Это, Чимин, последствия. И разгребать их только тебе. Кому нужны такие последствия? Хосок ставит на стол пепельницу, кладет полупустую пачку сигарет на стол. Отходняки после нервной перезагрузки — как после первой затяжки, пропущенной через легкие. Саднит неприятно и долго, вкус во рту остается неприятный и горький. Чимин, помедлив, все же достает сигарету из пачки, подкуривает ее и просто кладет на пепельницу. Дым тягуче и легко поднимается к потолку, ровным вектором очерчивая собственные дуги. Юнги бы сжимал бычок у основания, прикладывался бы к нему губами, выдыхал без промедления, иногда носом, пропитывался бы дымом весь, что волосы казались бы сотворенными из перегоревшего пепла. Наверное, Юнги уже сидел на этой кухне с Хосоком, однажды, тоже касался этой столешницы, смеялся с цветных одеял, вдавливал бычки в эту пепельницу, и его голос отражался от стен. Наверное, идти по следам Юнги — неправильно, но внутри отдается приятным и запретным — запретным, как взрослые картинки в детстве. Но Хосок сказал: у тебя уже вышло, Чимин.✦
Репетиции танцевального флешмоба продолжаются, никто не будет ждать опоздавших. Чимин переобувается в кроссовки, ребята настраивают аппаратуру, во все колонки звучит миксованная стряпня из треков, басами отдаваясь куда-то за глаза. Затянув шнурки потуже, Чимин разминается, улыбается и вежливо отвечает на любой из вопросов, без проблем подсказывает, если его об этом просят. Попытка прожить те же эпизоды из собственной жизни, которые всегда были до момента «до». Провальная попытка: распадаешься на пыль и песок, сам себе кажешься неубедительным и бесчестным. Поверить в иллюзии легко, если есть доказательство, но на руках — лишь пыль с деревянного пола и отпечатки из вчерашнего дня. Шаг, носок, разворот, шаг, колено, разворот, раз прыжок, два прыжок, носок, колено, шаг, второй, третий, разворот. Вспоминается балерина из маминой шкатулки, вспоминается учитель, который учил его эмоциональной выразительности, который настаивал на том, чтобы он верил себе, верил чувствам, которые показывает, чтобы он верил сам. Тогда, говорил учитель, верить будут и остальные. Он дышит в темпе танца, держит спину ровной и, полный внимательности, смотрит в зеркало. Сегодня в отражении двадцать два человека, двадцать две жизни, как минимум, двадцать две проблемы, двадцать два несчастья, неудовлетворенности. У кого-то плие, различные вариации, поддержки и смесь в танцевальном салате контемпа. У кого-то вечером свидание, у кого-то бутылка пива с другом, у кого-то онлайн-игра по расписанию. А у кого-то приглашение на казнь, со стороны посмотреть, как разъедает изнутри эта их «эмоциональная выразительность». Поворот на три-четыре, шаг, носок, наклон, резкий выпад… Чимин закрывает глаза, делая плавный круг головой. Мышцы шеи тут же отдаются приятным томлением, натягиваются мышцы плеч — он продлевается руками вверх, размыкает губы, запрещает себе неосторожность и, открывая глаза, теряет равновесие. Кажется, что это не с ним вообще, но картинка резко кружится, Чимина ведет в сторону, он падает и почти сбивает с ног танцоров. — Эй, Чимин! — Джинен, перепуганный, каким-то волшебным образом оказывается рядом в один момент. Музыка обрывается, тишина дает по голове обухом, дезориентируя на короткое мгновение. Поднимается гудение голосов, не то в ушах, не то в студии, Чимин ловит на себе кучу обеспокоенных глаз, когда фокусируется. — Ты чего, приятель? Чимин растирает лицо рукой, жмурится и прогоняет цветные круги. — Ты не ешь, что ли? — участливо спрашивает Джинен, присев на корточки. — Ты выглядишь очень уставшим. У тебя что-то случилось? — Я, наверное, просто не выспался, — Чимин выдыхает. — Давайте еще раз. Джинен вдруг резко протестует, подняв руки ладонями вверх: — Не-не-не-не, стоять, чувак. Ты только что чуть не навернулся нахрен, тебе нужно перевести дух. Наш танцевальный марафон никуда от нас не сбежит. — Вот именно, — подключается кто-то из ребят. — Неделей раньше, неделей позже. Это же в наше собственное удовольствие делается, сбавь свой перфекционизм. — Я думала, мы хотели приурочить выступление к рождеству? — вклинивается новый голос, и Чимин соглашается: из-за него у них могут быть нестыковки. Жаль, он был счастлив получить соло. — Перерыв десять минут! — громко извещает Джинен и машет руками. Чимин знает, что ему тоже надо отдохнуть. Тут же становится шумно, как на перемене в универе, сквозняком тянет из-за двери, когда начинается хождение туда-обратно. Но время тормозит в тот момент, когда против потока показывается Юнги, и он выглядит во всей этой картине размазанной кляксой, которую ляпнули по неосторожности и теперь не знают, чем оттереть. Проморгавшись, Чимин резко втягивает воздух и ощущает неконтролируемый страх. Остановить омегу силой мысли он не может, а вот прекратить дышать и сдохнуть прямо сейчас — вполне. — Мы можем поговорить? — негромко спрашивает Юнги, остановившись не так уж и близко. Опасения не оправдались — он не позволил себе возвыситься над ним, как над поверженным рыцарем, остался стоять чуть поодаль. Чертов страшный дракон, который соизволил выползти из пещеры и спалить все к херам? Джинен хмурится: — Это твой? — он не заканчивает, кивая в сторону Юнги. Чимин кивает: — Да, это… свои. Дай мне руку, я встану. — Тебе стоит отдохнуть сегодня, Чимин, — Джинен помогает ему встать, явно не убежденный и не готовый отступать. — Я готов пойти на уступки, ты знаешь, но не каждый здесь разделяет восторг от того, чтобы ждать тебя. Отрепетировать все к рождеству — было лучшей идеей. Тебя можно заменить. — Я знаю, Джинен, давай сейчас без нотаций, а, — Чимин поднимает голову и, глядя на Юнги, как-то спотыкается. Переводит взгляд обратно на Джинена и кивает: — Я пойду. — Ну иди. Чимин напряженно выдыхает и, как только Джинен уходит в сторону раздевалки, озвучивает: — Подожди меня снаружи, я уже закончил. Мне нужно переодеться. Через несколько минут Чимин, кутаясь в дутой куртке, выходит на улицу. Мерзкая погода, не то морозная, не то мокрая, грязная и с первыми признаками отвратительного месива под ногами забирается ледяным ветром под воротник. Юнги — курит. Чимин замедляет шаг. Может, ну его? Может, просто развернуться и уехать домой, открыть окно на проветривание, лечь на кровать и слушать Сеул с высоты пятнадцатого? Может, чувственная сторона всего этого прикола не такая уж и огромная, если все советуют бежать, бежать без оглядки? Может поэтому даже мама не говорит ни слова, хотя понимает, все прекрасно понимает? И тогда пропасть в груди начнет затягиваться, ведь не кровоточит ранка, пока не сдираешь с нее корочку? Не кровоточит же, блять. Чимин шмыгает носом и, вопреки себе, делает уверенный шаг навстречу: — Вау, я что, умер только что и попал в ад? Кого я вижу, — делано удивляется Чимин, подходя ближе. Внутри все леденеет от мысли, что сейчас прозвучит какая-нибудь страшная правда, которая разобьет его стержень вдребезги. И взгляд Юнги — лишнее тому подтверждение. — Ха-ха, очень остроумно, — бесцветно отвечает Юнги. — Мог бы и не заканчивать тренировку ради меня. — Я ради тебя ее и не заканчивал, — отрезает Чимин и становится рядом. — Я сегодня услышу объяснения? Извинения? Или, может быть, посыл нахер, где мне и место? — Что-нибудь услышишь, не переживай, — Юнги хмыкает, и Чимин раздражается сильнее. — Ты слишком несдержан. Ты знал, что по статистике несдержанные альфы — агрессивнее и опаснее других? Голос Юнги — бархатная хрипотца на низкой тональности. Обволакивает и режет без ножа. Вальс парадоксов, тарам-пам-пам, как бы не расплясаться и не сдохнуть в процессе. Чимин чувствует, как начинает болеть в висках сильнее. От запаха табака и мяты или от вселенской несправедливости. — Это твоя личная статистика? И поэтому ты теперь злой и куришь сигареты, вместо цветных леденцов? Взгляд Юнги меняется. Он смотрит на Чимина с интересом. — Это официальный справочник. Моя личная статистика тебя не касается. — Не касается, — Чимин нервно зачесывает волосы назад. — Так о чем ты хотел поговорить? Не об альфах же и твоих статистиках. Знаешь, в свете последних событий у меня сложилось впечатление, что нам и разговаривать не о чем. — Ну хоть это дошло, наконец, — спокойно говорит Юнги. — Я думал, ты так и будешь воображать себе обратное. — Ты издеваться пришел? — Чимин сдается. — Что тебе нужно? Ты ведь никогда не приходишь просто так. Юнги выдыхает. Серое облако тут же развевается на ветру, поднимаясь вверх и уносясь в сторону. Из-под черной шапки торчат черные волоски. Его темная куртка застегнута до самого подбородка. Белые пальцы — покрасневшие от холода. Чимин, если бы мог, синел от холода самого Юнги, и сосульки, вставшие поперек горла, были бы причиной его удушья. — Мне нужно прояснить несколько моментов, — Юнги вдавливает сигарету в урну, пока от нее не остается безжизненный окурок, который летит туда же. — Для начала предупрежу — я не пришел извиняться. — Слава богу, а то я бы подумал, что у тебя есть совесть. — Еще немного и я решу, что у тебя есть гордость, Чимин, — Юнги усмехается и прячет руки в карманы. Чимин чувствует, как начинает ухать сердце, когда тот подходит к нему совсем близко. — Тебе не понравилось мое выступление? — Расчувствовался, как малолетка, ты же видел. Прекрасный номер, прекрасное исполнение. До души, — тихо произносит Чимин, не делая попыток отступить. И, немного погодя, добавляет: — Ты — плохой человек, Юнги. Зачем тебе это было нужно? — Ненавижу тот факт, что блокаторы не работают, — невпопад говорит Юнги, и на его лице можно заметить какую-то… какую-то тяжесть? Что это за эмоция? Как понять, о чем Юнги думает? — Ты — настойчивая муха, блять, тебя бы прихлопнуть, да вот знаешь, ты не просто муха, нет, это, сука, какая-то другая масть… Чимин, слыша это, неверяще смеется: — Ну ты и мудак, а, — качает головой и смотрит в сторону, где город живет своим чередом. Такси, проспекты, неоновые вывески, пасмурность, гирлянды на голых ветках. Если город не хочет быть красивым, он не будет, какие огоньки ты на него ни навешивай. Деревья будут пугать своими обезображенными руками, тротуары будут леденеть и чавкать, пожирая снежную крошку, а монолиты — безжизненные кирпичи с провалами окон. Кра-со-та. Чимин переводит взгляд обратно на омегу. — Ты оскорбляешь меня каждый раз, стоит тебе открыть рот. Я думал, что ты дальше уже просто не станешь. Знаешь, обычные правила кулачного боя: лежачего не бьют. Тебе на это плевать? На это и на все остальное. Удивительно. — У меня недержание, стоит подойти к тебе поближе, ты прав, — Юнги зло вздергивает подбородок. — Не могу это контролировать, тошнота, рефлексы, от тебя просто несет, сколькими блокаторами бы я ни травился. Они стоят слишком близко. Чимин проглатывает гвозди, дышит концентрированным ядом с любимым именем. — В младших классах такую агрессию интерпретировали как симпатию, но глядя на то, как ты поступаешь, тут даже банальным уважением не пахнет, — он выдыхает и вновь зачесывает волосы рукой. Ветер сегодня холодный. — Ну что, Мин Юнги, ты здесь для чего? Официально сообщить мне, что мы больше не встречаемся? Мог бы и простую смс-ку прислать, было бы достаточно. Хотя, признаться, я и без этого понял. Юнги качает головой: — Смс-ки для задротов вроде тебя. Ты всегда так заводишься, стоит тебя чуть тронуть? — Чуть тронуть? Ты так это называешь? — Чимин неверяще смотрит на него и отступает. — Да ты с ума сошел, господи. — А ты? — Юнги видит его отступление и в ответ, наоборот, наступает. — Ты не сошел с ума? — Не пытайся перекинуть все стрелки сюда, Юнги. Не пытайся, — Чимин кладет ладонь на свой лоб, не понимая, он горит или горит все вокруг. Минуту назад было холодно? — Ты ни во что не ставишь мои чувства. Ни тогда, ни сейчас. — Чувства? — Юнги, кажется, удивляется. И начинает смеяться: — Блять, какой же ты идиот. Чувства! Чимин резко хватает Юнги за воротник куртки и притягивает ближе. Юнги, не моргнув, открыто смотрит в ответ и улыбается: — Больная твоя фантазия, Чимин. Лицо Юнги — близко. Чимин чувствует его дыхание на своем лице. Чувствует тепло от его шеи. Чувствует запах мяты. Чувствует вкус его сигарет. Чимин чувствует так много всего, Юнги не может обесценить это. — Что? Уже в руках держать себя не можешь? — продолжает Юнги. Шапка на его голове немного сбивается, волосы рассыпаются на глаза. — Это химический процесс, мой запах тебе нравится. По крайней мере, в этом нет сомнений. Я вижу, как ты цепляешься за это. И я ненавижу то, что я не могу это закрыть. — И это никак не связано с Тэхеном? Слова попадают в цель. Юнги мешкается с долю секунды, но Чимин подмечает. — А причем тут Тэхен? — Ты мне скажи, Юнги, причем тут Тэхен. Я в его тени отдаю каким-то плохим воспоминанием? Юнги хмурится: — Он рассказал тебе? — Ты просто решил отыграться на мне? — Блять, что он тебе рассказал? — Юнги больно впивается в его руки ногтями, очевидно, проигрывая в силе, но точно не в настойчивости. Чимин разжимает пальцы, и тут же оказывается в захвате сам. — Что он тебе рассказал, Чимин? Блять, да ты прикалываешься, он не мог. Чимин не понимает, что происходит, но становится ясным как день, что Хосок не знал и половины того, что знает Тэхен и Юнги. Ему нужно копать здесь, в самом сердце проблемы, но он никогда в жизни не найдет клад, потому что у него нет никакого права. Юнги настойчиво делает шаг, второй, третий. Ебаный балет по внеурочке. Чимин пятится, ведь ничего не остается, только отступать, пока не упирается спиной в кирпичную кладку танцевальной студии. Через толстый слой синтепона не ощутить того ледяного холода, но можно увидеть ровно перед собой. Юнги сжимает его куртку с такой силой, что материал неприятно скрипит. Скрипит и сам Юнги, Чимину даже боязно немного, но страх отступает. Хосок сказал, что Юнги защищается. Это. Юнги его тоже боится. Чимин смотрит на омегу другими глазами, сопоставляя два одинаковых образа, но с разным подтекстом. Не то, чтобы картинка сложилась, но неожиданно клякса принимает форму и смысл. — Агрессивные альфы и статистика, значит, — Чимин запрокидывает голову, затылком касаясь стены. И смотрит на Юнги вот так — расслабленно и настороженно одновременно. — Ты понятия не имеешь, что делать с тем, что ты ощущаешь мой запах. Поэтому все списываешь на что угодно, кроме одного простого факта: я тебе нравлюсь. Ты бы не проснулся со мной в одной постели тем утром, будь оно неладно. — За все время это единственный твой вывод? — Юнги сжимает пальцы на его воротнике сильнее, плотнее вжимая в стену. Постепенно начинает ощущаться, что дышать — труднее, но пока никто не падает — все нормально. — Ты же вроде умный мальчик. И куда зря. Чимин наслаждается. Он смеется, открыто и весело, правда, внутри натянуто все до готовности порваться. Главное, не повторить эпизод, как у Хосока на кухне — слезы бы тут точно все размазали. Оказывается, так весело и неожиданно приятно ощущать власть над чужими чувствами. — Я твой феномен и не вписываюсь в систему, — вдруг успокаивается Чимин и произносит это почти бесцветно, как-то вынужденно. — А Тэхен — просто мудак. Он всегда трахает то, что ему нравится. Боишься, что разбил его чувства? — Боюсь, что отбил ему последние мозги, — Юнги его энтузиазм не разделяет и выглядит все еще настороженным. — Что ты знаешь? — Что он хотел тебя выебать. В подробности меня никто не посвятил. — И это он сам тебе так сказал? Чимин качает головой: — По-твоему, он бы мне вообще что-то такое сказал? Юнги, услышав ответ, наконец, выдыхает, расслабляется, перестает фонить жаждой расправы и самозащиты. Становится даже как-то жаль, что такой момент был растрачен впустую. Никогда прежде он не был так зависим от Чимина, как только что. — Так ты ничего не знаешь, — произносит Юнги и переодевает шапку заново. Чимин, ощутив свободу, становится на ноги ровно и с сомнением смотрит на Юнги. — А что я должен знать? Юнги закуривает по-новой. В его белых пальцах сигарета выглядит, как чертов экспонат высокого искусства. Чимин без осознания прослеживает за тем, как губы сжимают бычок, делая затяжку, и на языке оседает мята. Юнги затягивается табаком, а Чимин… На его кухне, там, в тесной темноте квартиры, в которой пахнет по-особенному (Чимин уже забыл как, но если он ощутит вновь, то не забудет точно), Юнги курил сигареты и отражался в своем окне. Что видел Чимин? Опасность? Он боялся его? Да, Чимин боялся. Но его ли он боялся? — Спроси у Тэхена. — Ты мне не скажешь? — Нет. Затяжка. Долгая, плавная, болезненная. Чимин подходит ближе, попадая в никотиновое облако, глаза с непривычки пощипывают, но его тянет сюда, словно на леске. — Почему ты это сделал? — Потому что я всегда так поступаю. Чимин кивает. Это верный ответ — Юнги всегда так поступает. — Знаешь, я ввязался в драку. По-дурацки, победителем мне было не выйти. Но в тот вечер хотелось, чтобы мне раскроили голову, и быть может так бы все мысли о тебе исчезли. Юнги молчит. Чимин смотрит на его темные ресницы, на его маленькие черные глаза, которые устремлены в пространство вне времени и жизни. Юнги — не человек. Его жестокость и понятия никак не соотносятся с тем, что Чимин привык видеть. Было бы проще, если бы он действительно не был человеком. Тогда можно было бы списать свою одержимость на проклятие и приворот. И то, что он снова ощущает боль в разбитом сердце. Но правда лишь в том, что Юнги — самый обычный. С множеством запутанных нитей, грубыми словами, идиотскими совершенно поступками, поиском лучшего для себя, открытием новых впечатлений. Чимину хочется плакать от бессилия и любви. Он протягивает руку и останавливает Юнги за запястье. Медлит, но все же забирает недокуренную сигарету и, не сводя с него глаз, делает затяжку. Дым прожигает легкие, а Юнги прожигает его глазами, и под ними вот-вот разверзнется земля, оба попадут под этот железобетон, стираясь с лица земли, из жизни, из истории. Отовсюду. Чимин готов умереть, если Юнги будет смотреть так. — Я все выяснил, что хотел. Искать тебя больше не буду и надеюсь, что ты тоже, — говорит Юнги. — Мне кажется, что я все еще люблю тебя. Жаль, что ты мудак. Юнги окидывает его оценивающим взглядом, до неприличия неуместным, что бросает в огонь прямо посреди морозной улицы. И говорит: — А ты мне совсем безразличен. — Врешь. Губы Юнги трогает зловещая ухмылка, но он ничего не произносит в ответ. Они смотрят друг на друга какое-то время, ни одной мысли не крутится в этот момент — тишина заменяется гудением улицы. А потом Юнги разворачивается и уходит. В голове Чимина не остается ничего, кроме горящего табака, а в легких — тысяча смертельных ядов, от которых появляется головокружение и тошнота. Он смотрит на сигарету в своих пальцах. Недокуренную, дымящуюся сигарету, смятую губами у фильтра. И впервые не идет за Юнги.