Наверное, это к лучшему

      — И чтобы я тебя до утреннего свечения Нарбондели не видела, маленькая дрянь, — бросает через плечо уходящая Бриза. Все здесь говорят, какая она «умница» и любимица самой главной женщины, но учить эта умница не умеет… А может, она и не собиралась. Дзирт весь дрожит от очередного урока старшей из сестёр, но вовсе не от боли, а от запоздало пришедшего осознания того, что с ним произошло.       Сестра, пусть даже она была бы младшей, вправе наказать его, это само собой разумеющаяся истина, но за что наказала его Бриза? Она выдала какую-то несвязную речь не то о неподобающем поведении, не то о каких-то без должного старания выполненных обязанностях — даже если Дзирт и впрямь повинен в чём-то, разве так даются уроки? И здесь не надо блистать умом, чтобы уловить суть.       А суть в том, что Бриза избила его просто так. Для развлечения. Просто потому, что ей скучно, и тут вдруг под руку попадается тот, кто слабее и не может дать отпор.       Дзирт с трудом поднялся с пола и, едва держась даже на четвереньках, медленно, шипя от боли, пополз в сторону своего угла, как никогда прежде ненавидя свою жизнь.       Женщины бьют и ломают мужчин, мужчины срываются друг на друге, оправдывают все унижения «порядком вещей» и заискивают перед женщинами, которые на них смотрят, как голодный зверь на шмат мяса, а то даже открыто низводят до роли неодушевлённого предмета, с которым можно делать всё, что придёт в голову, а после выкинуть, и ничего тебе за это не будет. Разве будет кто-то осуждать, если ты выбросишь поношенный плащ? Разве посмотрит кто-нибудь косо, если заменишь сломанный клинок на другой, поновее и получше? Разве заступится кто-то за чашу, если в порыве переполнившей злости ты бросишь её в стену, не подумав, что она разобьётся?       Мужчины приходят в этот мир, чтобы страдать, кричать от боли и терпеть унижения, до которых иные не додумались бы, прежде чем испытать такое на себе, — такова мужская доля, ничего с этим не сделаешь, но ведь и женщины страдают! Женщины не могут и минуты побыть в покое, боясь упустить драгоценную власть, вечно пытаются превзойти друг друга в силе и могуществе, сходят с ума в попытках вытравить из себя всяческое сострадание и презирают тех, кому это каким-то чудом не удалось — и неужели такая судьба их устраивает? Неужели таков этот мир? Неужели всё это правильно, и по-другому никак нельзя?       Дзирт думает так, и он не возьмёт свои слова назад, и от своих мыслей не откажется. Что бы там ни говорила Бриза, он не дурак, и понимает, что все эти мечты про «изменить мир» так и останутся мечтами, которые не высказать ему вслух и не записать в свиток во всей его жизни. Он, наверное, один такой, и всех дроу эта жизнь устраивает, иначе бы уже давно появился герой, который сделает ну хотя бы что-нибудь!       Но героя нет. Никогда не было никакого героя, и не будет. Может, и права мать, велевшая ему, после чтения мыслей и профилактического избиения, «сбавить пыл и не забивать голову чушью».       Но ведь Дзирт знает, что он не один такой. Нет, не может быть, чтобы за всю жизнь во всём мире никого больше не приводила такая жизнь в отчаяние…       Ведь он видел Вирну своими собственными глазами.       Дзирт добрался, наконец, до своего угла, сосредоточившись на ранах. Боль во всём теле сводила с ума, но Дзирт напрягся, пытаясь усилить её. Это всё равно было не так больно, как одно лишь воспоминание о Вирне.       Вирна тоже дроу, и её тоже учат жизни. Вирна особенная, она не такая, как все, она хорошая, и в её случае это не положительный отклик о навыках, или как там говорит мать в своей типично бездушной манере. Вирна не такая, она хорошая, и поэтому она вынуждена страдать.       Как бы больно не было Дзирту от всех этих побоев и унижений, Вирне было больнее. Только он перешагнул рубеж первого десятилетия, как Вирну вернули в Академию, и, судя по тому, что видел Дзирт, сестра медленно умирала. Не по-настоящему, конечно, хотя кто знает, может смерть сердца и таящегося в нём сострадания страшнее смерти тела?       Но Вирна теряла всё, из чего состояла на самом деле, и с каждой нечастой теперь встречей она как будто становилась такой же, как все вокруг, но страшнее то, что она почти не сопротивлялась изменениям. Ей как будто даже нравилось то, что она всё дальше от тёплой, милосердной защитницы, той, с кем не страшны никакие опасности, той кому хочется вверить свою душу и открыть самые потаённые мысли, не боясь вероломного удара… И всё ближе к жестокой и злобной твари без сердца.       Будь это характерная для мужчины-дроу склонность ставить всё, что связано с женщиной на первое место, или что-то иное, но невысказанная боль Вирны мучила Дзирта куда больше собственной боли.       Младший принц служит всему дому, он больше не обязан безвылазно сидеть в часовне, но Дзирт с удовольствием заперся бы где-нибудь, лишь бы только не попадаться на глаза вездесущей Бризе. Порой даже казалось, что мать сама приставила к нему Бризу — хотя откуда знать? Может, и вправду этому чудовищу дали особое поручение.       Но леденящая боль от змеиного яда от этого не стихает. Не стихает и боль в следах от настоящего кнута, — это гораздо больнее, и ударов можно нанести больше, и Дзирта передёргивает от ужаса, когда он ловит полный обожания взгляд Бризы, обращённый на эту штуку.       И всё же есть кое-что мучительнее любой физической боли.       Вирна. Одно имя, — всего одно слово, от которого порой хочется по-младенчески разреветься.       Другие говорят, что вернувшаяся к учёбе Вирна бывает дома часто, но это ни в какие сравнения не идёт с теми временами, когда Дзирт видел её каждый день. А теперь… Теперь, даже бывая дома, она избегает младшего брата, и вот он, подросший и понемногу осознающий творящееся вокруг, наконец, начинает понимать, почему.       Дзирт раз за разом «случайно» попадается ей на глаза. Он робко улыбается ей, вспоминая, что когда-то радовало сестру, но она долго смотрит на него, пристально, нечитаемым взглядом, но в глубине её рубиновых глаз есть что-то, почти заставляющее забыть все рассказы о порицаемой слабости и разрыдаться в голос, но затем она отводит взгляд и уходит, так и не сказав ни слова.       Он будто бы забывается и устанавливает зрительный контакт, вспоминая, как его глаза сводили сестру с ума, заставляя делать столько странных, но совсем безболезненных вещей, но она лишь берётся за шипящий на поясе хлыст, напоминая дерзкому мальчишке о правилах поведения, — но ведь каждый раз рука замирает на рукоятке, а в тени, что пролегает на её лице, вовсе не гнев, а сожаление!       Он хочет подойти ближе, обнять, хотя бы взять за руку, хотя бы украдкой коснуться её пальцев, но на такое вовек ему не решиться, ведь Дзирт, при всей своей наивности, не младенец, и прекрасно понимает, что с подошедшего без приказа мужчины попросту снимут кожу, — и не то чтобы мужчина мог представлять для женщины опасность, но жрицы и за меньшее утоляли свою кровожадность сполна.       И всё же однажды, — он и сам не понимает, что вселило в него такую решимость, — Дзирт подкараулил Вирну, одиноко идущую по абсолютно тёмному коридору, и без лишних слов пал у её ног на колени. Он и сам не понимал, что это значит, и чего хотел добиться, но он не раз видел такое у взрослых, и Вирна…       Вирна смягчилась.       Дзирт смотрел в пол, как самый покорный мальчик во всём Мензоберранзане, глотал подступающие непонятно отчего слёзы, молился неизвестно кому, сам не зная о чём, и его сердце едва не разорвалось на части, когда он почувствовал, как Вирна склоняется, касаясь его горящего лица самыми кончиками пальцев.       Но её рука застыла.       Дзирт никогда во всей своей жизни не сможет узнать, что с ней случилось, и какая мысль повелела оторвать дрожащие пальцы от его лица, выпрямиться и направиться прочь с таким видом, будто ничего не произошло.       Ему не узнать. Может, жизнь пошла бы совсем другим путём, если бы он умел искать ответы на такие вопросы.       — Что я сделал?! — закричал Дзирт ей вслед. Ему было плевать, что там дальше, впервые в жизни ему было абсолютно всё равно. Пусть Вирна разозлится, пусть её глаза нальются кровью, и она забьёт его хлыстом, или пусть явится Бриза, или Мать Мэлис, или даже сама Ллос заберёт его в Бездну — как же ему плевать на последствия! — Почему ты меня бросила?! Почему ты ненавидишь меня?!       Он кричал что-то, сам не слыша свои слова, и чувствовал, как горло начинает жечь, а по лицу стекают горячие слёзы, и ему ни капли не стыдно, ему вообще всё равно, даже если эту картину увидит весь комплекс До’Урден или даже весь город!       Но Вирна не избила его за это. Бриза не вышла из-за угла, Мать Мэлис не явилась наказать своего сына, паучьи лапы Ллос не схватили его, чтобы утащить за собой. Ничего не произошло.       Дзирт даже не пытался успокоиться, невидяще смотря на молчащую, безучастную Вирну, в чьих глазах даже ничего не изменилось, и от этого было слишком больно. Лучше бы она и впрямь убила его.       Ведь Дзирт готов охотно подставляться под хлыст и выполнять приказы, пока не упадёт без сил, лишь бы только знать, что после этого добрая сестра обнимет его. Он возьмётся за самую грязную, отвратительную работу, которой сторонятся даже рабы, предпочитая лишиться головы, лишь бы только сестра взглянула на него с былой теплотой — всего один раз! Он будет самым покорным, самым послушным, он даст делать с собой немыслимые вещи и не подумает сопротивляться, лишь бы только сестра относилась к нему, как прежде — ну хотя бы иногда, хотя бы отдавая всего частицу той былой теплоты, без которой он бы попросту не выжил! Ведь без Вирны жизнь совсем не имеет никакого смысла, Вирна всё хорошее, что у него было, без неё Дзирт остался совсем один в жестоком и холодном мире, и нет во всём мире больше ничего, что заставляло бы не проклинать жизнь каждый раз, открывая глаза после сна, нет больше ничего, что заставляло бы улыбаться, нет ни единой причины оставаться здесь, всё хорошее, что было в жизни, всё, что воплощало в себе вещи, вызывающие противоположность ненависти — всего этого больше нет, и теперь он остался совсем один, и ему не выжить одному, без Вирны он медленно и мучительно умирает, и, если она и впрямь стала самим злом, самим воплощением жестокости, то пусть она убьёт его прямо здесь — это будет лучшим, что теперь может случиться в его жизни!       Дзирт уже и сам не понимал, что он говорит. Он не знал даже, говорит ли это вслух, и может ли сестра понять хоть слово за его истеричными рыданиями, но, когда он успокоился и пришёл в себя, Вирны уже не было.       Сестра ушла, так и не сказав ничего, и лишь её хлыст зашипел, обратив змеиные головы почему-то на собственную хозяйку.       Он и не помнит, чем всё закончилось в тот день, и как вообще он добрался до своего угла, ведь следующим днём мать как бы невзначай упомянула при всей семье о долговременном отъезде Вирны. «Средней дочери, — кажется, сказала она, — следует сосредоточиться на учёбе, а не распылять внимание.» Дальше было что-то про «мотаться домой, как будто нечего делать» и проблемы с усвоением учебного материала, но Дзирт уже не слушал.       Он лишь смутно помнит, как стоял после этого на балконе, смотря на поднимающееся вверх по Нарбондели тепло и жалел, что балкон такой низкий, и Вирна успела обучить его левитации.

***

      Души наши от рождения грязны, а вера порой слаба, но проходящие годы и должное усердие в учении всё расставляют на свои места.       Вирна смоет с себя грехи кровью рабов и низших существ, она очистится от скверны, пятнающей её душу, отвращающей от истинной богини… Она уничтожит то, что делает её слабой, а потому — ничтожной.       …или будет игнорировать это. Ллос велела лишь избавиться от слабости. Избавиться — это не всегда то же, что и убить. Вирна не станет убивать свою слабость, и, если одна из наставниц всё же проберётся в её мысли, Вирна прочитает им полную праведного огня речь о посягательстве на имущество матроны, ведь где это видано, чтобы сестра казнила брата без приказа собственной матери, а мать не позволит убить мальчика, ведь у неё и без того немного детей, и этот, по всей видимости, последний… Значит, убийство ребёнка, тем более вполне удачного, если вспомнить о его уме и задатках хорошего в будущем воина, матроне Мэлис нанесёт определённый урон… Разве может жрица Ллос причинить урон своей же матроне, к тому же, находящейся у Ллос в фаворе? Вирна часами продумывала детали, сочиняя достойный, не выдающей личной слабости ответ на любой из встречных вопросов, и результат таков, что даже сама ректор Триль Бэнр не заставит Вирну убить мальчика.       Если мать об этом узнает, она, конечно, похвалит за изобретательность, но затем похвала прервётся презрительным «лучше бы ты училась с таким же рвением».       Любому дроу известно, какова жрица Ллос: хладнокровная, злобная, жестокая, решительная, не знающая слабостей… Не все, увы, рождаются такими, некоторым приходится пройти нелёгкую школу жизни, становящуюся в Арак-Тинилите и вовсе невыносимой — и чем выше ранг, на который претендует жрица, тем сложнее сохранять в сердце что-то, кроме холода.       Порой забывшейся Вирне казалось, что её душа стонет, а сердце плачет кровавыми слезами, но наставницы обучили её множеству приёмов на такой случай.       И вот Вирна, вошедшая наконец в число высших жриц, вернулась домой.       Пару недель назад она отбыла из дома по внезапному распоряжению матери — и Вирна, пользуясь отсутствием способных к чтению мыслей коллег, могла бы лапой Ллос поклясться, что это как-то связано с тем, что устроил её несчастный брат. Развернись эта сцена всего какие-то пару лет назад, Вирна бы, наверное, повалилась на пол и рыдала вместе с ним, но Академия закалила её прежде слабый дух. Вирне всё равно, — она мысленно повторила это «всё равно» ещё раз, с нажимом, — ей нет дела ни до той сцены, ни до причины, по которой мальчик с самого момента её возвращения с маниакальным упорством держит рот на замке, глаза устремлёнными в пол, руки опущенными вдоль тела, и сам не отходит от Бризы, — и та даже не устремляет на него взгляда, чтобы проверить, как выполняется явный приказ «держаться рядом и не шевелиться». Что она сделала, чтобы…       Вирна почти что бьёт себя по лицу, снова вспомнив эту сцену и наводнившие сознание, — не сердце, нет, вовсе не сердце! — вопросы.       И вот средняя дочь стоит подле матери. Матрона сияет как рубин в её очелье, ведь Вирна взялась за ум, да с каким успехом! До чего довольна Мать Мэлис, она даже потрепала Вирну по голове, как малое дитя, а ведь такого никогда прежде не было!       И сколько всего изменилось… Бриза всё ещё смотрит свысока, но теперь лишь физически, из-за огромного роста. Для Бризы Вирна теперь сестра, а не длинный список синонимов к слову «тряпка», а Майя, — кто бы мог представить! — и вовсе на днях взяла да обратилась с советом, приветствуя при этом сестру, как высшую жрицу, не зная уже, как иначе показать своё расположение.       Дайнин и тот изменил своё отношение, — не то чтобы высшей жрице есть дело до мнения мужчины, и всё же, — когда ему дозволено смотреть в глаза, он смотрит с уважением, но куда приятнее любой жрице взгляды, которые он теперь бросает украдкой — сколько же в них опасения, и даже, кажется, проступает страх.       И лишь Мастер оружия смотрит на Вирну с отчаянием, да таким, будто его терзает боль, — такая боль, какой не принесёт ни один хлыст.       Но Вирне плевать.       Что бы там не было на сердце этого жалкого мужчины, он сам повинен в своих страданиях. Если ему была так дорога слабая сердцем дочь, он мог бы заступиться за неё, уговорить Мать Мэлис выбрать Вирне путь воина, как оба они хотели, он мог быть с Вирной, когда та была ребёнком, ласковее и проявлять свою заботу так, как это делают презренные низшие расы, а не только улыбаться украдкой и не выдавать матроне случаи проявления слабости, вроде страха перед существами из ночных кошмаров, он мог бы возражать Матери Мэлис каждый раз, когда та учила дочь убивать и причинять боль, он мог бы…       Вирна сжала зубы так, что свело челюсти. Это всё, что она могла сделать для самодисциплины, не привлекая внимания окружающих её дроу.       В конце концов, как говорило что-то отвергаемое на грани её сознания, Закнафейн сделал всё, что мог, и даже немного больше. Каким бы искусным воином не был Мастер оружия, эту битву он проиграл. Мать Мэлис торжествует, любуясь дочерью-монстром.       И никому из них не стоит знать, что война ещё не окончена, и в череде непрекращающихся сражений по-прежнему участвует третья сторона.       «Третья сторона» стоит поодаль, рядом с Бризой, и не смеет поднять взгляд или хотя бы пошевелиться. Вирна удовлетворена, видя, как старшей удалось воспитать дерзкого мальчишку, исправив её допущенные от душевной слабости ошибки, и всё же отвратительный червь сомнения точит её уверенность. Есть в Вирне что-то, отказывающееся ликовать при виде такой картины. Есть в Вирне что-то… Живое.       И оно никогда не умрёт, ведь Вирна всё время смотрит на мальчишку и слышит его полные боли и ужаса крики, вызываемые ударами её хлыста. Это никогда не прекратится, и это терзает её отравленную душу почти так же, как терзала её тело плеть наставницы.       Это ересь! Сознание кричит, что это ересь, оно бьётся в ужасе, ведь ересь надо вытравить, так говорила наставница в Арак-Тинилите, так говорит любая жрица, так говорит каждый, кто не хочет познать ярость Ллос, и Вирна должна вытравить из сердца ересь, она должна очистить свою душу! Но, как бы она ни упорствовала в молитвах, как бы ни пыталась всем своим существом доказать верность Ллос, как бы ни славила богиню, с какой бы прилежностью ни совершала ритуалы…       Что бы Вирна не делала, ничто не спасёт её душу от этого яда.       Ересь сильна, как же убийственна её сила, ведь теперь, когда Мать Мэлис позволила всем идти по своим делам, Вирна всё же сумела взглянуть в глаза этому мальчику — но что она увидела? В этих восхитительных лиловых глазах эмоции настолько дикие, что у Вирны перехватывает дыхание. То, что открывается ей — это не страх, свойственный мужчинам, это не ужас, приличествующий рабу, это не фанатизм, известный только жрицам Ллос, и даже не адамантиново-твёрдая решимость убийцы, обнажающего клинок или заряжающего арбалет.       Вирна не знает, что это, но оно похоже на отчаяние, на обиду, на жалкую надежду, на что-то, чему нет даже слова в языке илитиири, и это заставляет извернуться душу, отравленную змеиным ядом, это заставляет сердце колотиться увязшей в паутине добычей, это вызывает трепет, сопоставимый лишь с успехом нечестивого единения с глабрезу!       Вирна не знает, что это, и сбивающие с ног в своей силе эмоции заставляют её схватиться за хлыст, отвечая самым приемлемым для истинной последовательницы Ллос способом.       Вирна наносит удар за ударом в парадоксальном желании не то схватить и повалить на пол, оседлав хрупкое тело, не то обнять с нежностью гоблинши, прижимающей к груди своего выродка. Мальчишка терпит удары, не предпринимая даже тщетной попытки закрыться или бежать, как делают особенно слабые из мужчин, и Вирна продолжает обрушать удары, и сама не поняв, когда успела бросить хлыст и перейти на кулаки. Всё это странно и восхитительно, слишком сложно для понимания, непозволительно чуждо верной жрице, но Вирна чувствует, как её отравленную душу заполняет поток сложно осознаваемых, странных, давно забытых ощущений, когда мальчишка, скулящий от боли, охотно подставляется под удары, с титаническим трудом давя естественное желание обезопасить себя от боли.       Вирна и сама не поняла, как всё закончилось, но, когда всплеск эмоций покинул её, перед ней лежал едва держащийся в сознании мальчик — уже почти юноша, и теперь, когда он так открыт перед ней, почему-то Вирна отчётливо замечает это.       Она вовсе не хотела причинить боли! Теперь, в состоянии, близком к панике, она осознаёт, что не испытывает к парню ни ненависти, ни презрения, ни чего-то ещё, что должна испытывать к тому, на кого обрушилась потоком её ярость.       Она не хотела причинить боли, вовсе нет! Скорее даже наоборот, она бы помешала другой женщине причинить этому парню боль, но тогда что это только что было? Неужели промывка мозгов в Арак-Тинилите — настолько страшная вещь? Неужели Ллос, как и нашёптывали её богохульные мысли, способна не только дать силу, но и растоптать душу? Неужели…       Вирна с ненавистью ударила себя по лицу, изгоняя ересь. Этого оказалось недостаточно, и она ударила себя снова. Когда не хватило и этого, она вытащила спрятанный под одеждой клинок и резким движение провела им по руке, а затем ещё, и ещё, и ещё…       — Вирна, — позвал её тихий, полный ужаса голос. Вирна бросила клинок на пол — тот со звоном отскочил от каменного пола, и перевела свой дикий взгляд с окровавленных рук на избитого ей до полусмерти парня.       Он, кажется, пытался что-то сказать, но силы покидали его. Он смотрел на сестру так, что она чувствовала себя абсолютно жалкой, хотя в его глазах не было и намёка на презрение. Он протянул к ней руку, едва сумев оторвать её от пола, и коснулся сапога сестры с таким выражением лица, будто дотронулся до святыни.       А когда он посмел взглянуть ей в глаза, Вирна увидела в его взгляде что-то такое, чего не видела никогда и нигде во всём известном ей мире. Что-то такое, что способен испытывать только этот дроу, и никто больше.       Вирна опустилась на колени рядом с теряющим сознание братом, в поднимающейся со дна её души истерике смотря на залитые собственной кровью руки, а затем и на брата, что будто бы стал фанатиком, видящим осеняющее её благословение Ллос.       Он лишь доверчиво прикрыл глаза, когда Вирна взялась за хлыст, чтобы милосердно добить его до потери сознания.       Когда он очнётся, он поймёт, что лежит в своей импровизированной постели в «родном» углу, укрытый одеялом и с залеченными ранами, от которых на теле не осталось и следа.       Но едва ли он вспомнит лёгкое поглаживание по впалой щеке и поцелуй, святотатственный в своей присущей низшим расам нежности.