Наверное, это к лучшему

      Мир погружён во тьму, и тьма непроницаема. Ни один лучик света не пробивается в подземелье, и это правильно — ведь свет губителен.       Но не теперь, когда сон отступает.       Вирна ощущает тепло, расходящееся по её телу. Это небывалое ощущение, это схоже с одним из ритуалов, и такого не может происходить без применения магии — но оно происходит. Это ощущается так, будто всю жизнь ты провёл, замерзая от холода, и вдруг чьи-то заботливые руки накинули на тебя тёплое одеяло.       Умиротворение приходит на место вечной погони за признанием. Инстинктивный страх за свою жизнь уходит, позволяя вознестись над низменными потребностями. Больше нет никакого страха. Больше нет холода. Больше нет условностей и правил, что тянут на дно, будто тяжёлые, неподъёмные цепи.       И со всем этим уходит спасительный сон.       Вирна медленно открывает глаза, едва разлепляя веки. Она почти что слышит шорох своих белых ресниц, теряющийся за едва слышимым сопением чего-то рядом. Глаза привыкают к бесконечной тьме — даже эта тьма теперь кажется дружественной, и видят перед собой чью-то растрёпанную макушку. Сотня вопросов должна возникнуть у Вирны, но это потом. Всё потом. Сейчас есть только она и бесконечное умиротворение, окутывающее, как некогда окутывала бескрайняя тьма.       И чудесное создание рядом с ней. Такое чудесное — будто создано для того, чтобы его обнимали, заботливо прижимая к груди и едва ощутимо кусая за острое ушко.       От бесконечного умиротворения становится почти что жарко. Тепло разливается по телу — это похоже на слабость. Силы покидают Вирну, но её это совсем не тревожит. Она просто позволяет себе расслабиться, ласково обнимая чудесное создание рядом с ней, одними губами шепча чужеземные слова в его макушку — ведь таких нежных слов нет в языке дроу, и Вирна не уверена, что запомнила правильно, и даже не знает, верно ли поняла их смысл, — и сон снова утягивает её в свои сети.       И отступает.       В один миг инстинкты дроу обостряются до предела. Рядом опасность, или что-то ещё, но надо приготовиться к нападению, надо быть настороже. Что-то не так. Что-то не даёт покоя, веля быстро прийти в себя, не подавая при этом виду и не совершая резких движений.       Вирна медленно соображает, что не даёт ей покоя. Слишком медленно. Будь это затаившаяся во тьме опасность, её бы давно уже убили.       Но здесь не может быть никакой опасности. Это её личные покои — на страже Вирны магия, и патрулирующие коридор воины, и Ллос ей пока довольна, — и ещё много причин, почему здесь не может быть опасности, но инстинкты практически кричат, что Вирна ищет не там.       Она закрывает глаза, пытаясь вспомнить что-то об отходе ко сну. Голова раскалывается, во всём теле ненавистная слабость, и безумно хочется забыть обо всём и лечь спать — и будь, что будет, пусть хоть стая демонов придёт растерзать её, это всё не стоит лишних движений.       Но Вирна слишком долго живёт для способной игнорировать сигнал тревоги. Она вспоминает, пусть и с трудом, как извечные тягостные рассуждения привели её к матери, и как та, неизвестно по какой причине, пожертвовала бутыль крепкой настойки, отправив дочь в свою комнату. Мэлис жестока, и она не упускает возможности поиздеваться даже над собственными детьми, но это внезапно выглядело, как милость. Будь Вирна дурой, она бы и впрямь поверила в то, что это материнская забота.       Но что было после? Вирна добралась до своих личных покоев, перед этим добравшись до кондиции — той самой идеальной кондиции, когда выпитое вовсю кружит голову и создаёт провалы в памяти, но ещё не просится на волю, а затем она подобрала одного из местных мужчин. Постыдная слабость, за которую злые сёстры косо поглядывают на Вирну, опять всплыла в её душе, но Вирна успокоила себя. Нет, она привела этого мальчика не силой. Кем бы он ни был, она точно привела его не силой, ведь иначе он бы не прижимался так, будто Вирна ему дороже самой свободы. Он бы попытался отстраниться, и он не связан, конечно же, — Вирна откинула одеяло, взглянув на изящное, почти мальчишеское тело, убеждаясь в собственных догадках. Никаких следов насилия на нём, если не считать следы хлыстов и другие относительно старые, нанесённые явно не в пределах этой «ночи» раны… А значит, всё хорошо. Всё в порядке. Вирна не совершила ничего, за что могла бы себя осудить.       И умиротворение снова возвращается. Вирна целует мальчика в макушку — аккуратно, стараясь не разбудить, и убирает прядь с милого личика.       А затем ещё одну. А после вообще открывает его спящее, всё ещё теплое лицо, ощущая наплыв таких мыслей, что их не сформулировать в слова.       Но у мальчика лицо её брата. В инфраспектре черты лица не так различимы, но неужели она не узнает родного брата?       …или многолетнее желание покуситься на братишку так одолело её, что она не устояла, увидев кого-то, столь на него похожего?       Вирна схватилась за эту мысль, как за спасительную соломинку. Она вынырнула из плена одеяла и объятий тонких рук и с грацией переживающего похмелье опустилась на пол. Мальчишка не проснулся не иначе как чудом, и это было очень хорошо, ведь что бы он сказал, увидев принцессу Дома, копающуюся в его вещах? Это был бы определённо неловкий разговор.       Но дела обстояли хуже некуда, ведь на полу Вирну встретили снятые и сброшенные её же руками вещи брата — характерный для младшего принца набор из показательно-простой одежды и предметов, указывающих на знатность. Амулет со знаком Дома разогнал любую надежду на невероятное совпадение и почему-то заставил зажать себе рот рукой, уставившись на спящего сном эльфёнка брата.       Она много выпила вчера — или какой сейчас день, и какое вообще время суток? Она выпила много, да, она, откровенно говоря, пила так, что этой дозой настойки можно было свалить какое-нибудь гигантское чудовище, вроде Бризы, и голова раскалывается, неприятная слабость наполняет тело, Вирну, кажется, бьёт озноб, а привкуса спирта на её языке и перегара, должно быть, хватило, чтобы и братец захмелел… То-то он так сладко спит.       Но не головная боль и прочие прелести похмельного «утра» мучают её. Вирна и сама не может понять, с какой стати, но ей так тяжело на душе, будто она совершила преступление. Не то, что все дроу осуждают на словах, а настоящее преступление. Это, наверное, то, что иблиты называют словом «совесть».       Но, как бы не было тяжело на душе, взгляд не может оторваться от тонкого, изящного тельца на её кровати. Вирна ещё никогда не видела братца полностью обнажённым, даже в младенчестве, ведь её задачей было обучать, а не менять пелёнки и выполнять все эти недостойные, рутинные обязанности, — но она много раз представляла. Сколько же она фантазировала о брате, порой это заставляло чувствовать себя так, будто Вирна делает что-то неправильное, ведь она думала о брате все эти долгие годы, почти с самого его рождения — и сколько же сценариев она успела создать за это время! Они с братом перепробовали в фантазиях всё, порой Вирна даже сомневалась, что некоторые из этих вещей возможны физически. Она переносила на брата любую подслушанную или подсмотренную идею, и ещё чуть-чуть, и брат-из-фантазий мог бы даже зажить своей собственной жизнью.       Вирна любила представлять брата, оставаясь наедине с собой — со временем это даже начало заменять ей секс, и довольно быстро сладкие мечты стали действовать на неё куда сильнее, чем вид настоящего, материального и готового на всё мужчины. Она закрывалась в личных покоях, развлекая себя рельефным жезлом из чёрного адамантина, и представляла, что это брат, и что это его руки мнут её мягкую грудь, что это он заставляет её стонать и насаживаться, что он просит называть его по имени — почти что настаивает, чтобы она выкрикивала его имя и называла своим сладким, хорошеньким братиком — или наоборот, плохим мальчиком, требующим сладкого наказания за свои шалости, — что он с невинным до пошлости лицом спрашивает, правда ли, что Вирна может заставить мужчину забыть его собственное имя, а затем умоляет бросить его на кровать и показать, — что это брат ласкает её своим неожиданно умелым язычком, пообещав перед этим довести Вирну до такого состояния, что она сорвёт голос, и сама кинется на него, и весь замок сбежится посмотреть, что здесь происходит, и от чьих сладостных криков по стенам идут трещины, и кому принадлежат эти похотливые «ещё, братик, ещё! не останавливайся, не смей останавливаться!», — и после каждого из таких уединений у Вирны ещё несколько часов тряслись ноги, и она ходила с таким удовлетворённым лицом, что другие женщины косо поглядывали на неё, скрепя от зависти зубами.       И вот, её мечты сбылись. Вроде бы надо радоваться, но что же не даёт покоя? Неужели это осознание, что надо разграничивать мечты и реальность? Ведь, что бы не происходило в её мечтах, в жизни Дзирт странное, оторванное от жизни создание с пугающе чистой душой. Он порой вообще мало походит на дроу — ему бы родиться среди другого народа, а здесь он вынужден терпеть нескончаемые мучения. Не так, как все мужчины, он ведь ещё не попадался чужим женщинам — хотя Вирна каждый раз сгорает от ревности, понимая, что на это милое личико будет огромный спрос. Дзирт мучается от жизни среди дроу по-другому. Вирна и себе объяснить не может, хотя она тоже «не такая, как все»… Но Дзирт — это вообще уникальный случай. Такому никогда не вписаться в общество. Он похож на дроу только внешне — и отношения к сексу, общепризнанному способу развлечься и продвинуться по «службе», это касается тоже. Печально, конечно, но, может, иначе брат не стал бы для Вирны таким особенным?       А ведь он даже не знает, что такое «секс»…       Поднявшаяся было Вирна так и осела на пол, осознав масштаб проблемы.       Вообще-то, это её вина, что он не знает ничего о сексе. Вирна воспитывала его, и она должна была объяснить брату такие элементарные вещи. Она однажды пыталась это сделать, но о том разговоре стыдно вспоминать. Мать Мэлис велела объяснить слишком рано, а Вирна не могла держать себя в руках, и мало того, что она ничего толком не объяснила, она ещё и сорвалась на брате. Хуже и быть не могло…       Хотя есть и хорошие новости. Сёстры и мать, единственные, с кем Дзирту пока можно разговаривать, тоже ничего не объяснили. И, судя по его спокойной реакции на ласки сестры, не пытались показать на деле, соблазнившись доступным и беззащитным мальчиком.       Это, конечно, хорошо, только вот Вирна не последовала примеру устоявших родственниц. Младшая сестра — злобное и хитрое создание, не гнушающееся ничем, если уж что-то вбилось ей в голову, но она устояла. Старшая сестра — общепризнанное садистическое чудовище, которому, к тому же, не свойственно думать головой, но она устояла. Мать — городская легенда, не способная вынести того факта, что где-то ходит необъезженный «жеребец», но и она устояла.       А Вирна, спокойная, сдержанная, мягкая в обращении с мужчинами, не устояла.       Но ведь Дзирт вырос. В том, что она не устояла, нет ничего ужасного, ведь он уже вырос… Он всё ещё младший принц, он даже не имеет права покидать свой дом, но он достиг того возраста, к которому парни уже выглядят, как взрослые — и в этом возрасте женщины уже активно заманивают их в свои сети, или даже крадут. У таких молодых мальчиков обычно даже не спрашивают их согласия, им порой даже не объясняют, что именно собираются с ними сделать, и Вирна может только догадываться, какую травму оставляет такой первый опыт, — но ведь она поступила совсем по-другому! Она делала всё, чтобы не причинить вреда — она точно помнит, что изо всех сил старалась быть мягкой и сдержанной, и она столько раз убедилась, что Дзирт согласен отдаться в её власть, что он, наверное, заподозрил, что с сестрой не всё в порядке.       Но… Но ведь он ещё совсем мальчишка. Выросший по меркам дроу, да, но ведь он слишком молод, и он не знает даже самого слова «секс», и скорее всего он даже не понял, что именно произошло. Он просто позволил старшей и опытной сестре, которую привык слушаться, делать то, что она делает. Вирна воспользовалась его доверием. Ей должно быть плевать, а может она даже должна обрадоваться, что ей довелось урвать никем не опробованного мальчика, и будь на её месте любая другая женщина, всех этих переживаний попросту не возникло бы… Но Вирна почти презирает себя за то, что сделала. Будь у неё больше сил и меньше головной боли, она бы, наверное, расхаживала по комнате, мысленно мешая в кучу всё — неправильность поступка, в чём бы она не заключалась, ересь, ведь в основе всего далеко не вполне понятая похоть, а что-то поистине греховное, и вариации на тему «почему мне не всё равно», и насмешки, и вид Матери Мэлис, давящейся смехом и комментариями вроде «Вирна поддерживает До’урденовского производителя», и даже реакция Закнафейна, до которой Вирне вообще не должно быть дела — но Вирна держит в уме, что этот мужчина их с Дзиртом общий отец, и почему-то ей не всё равно, какой будет его реакция. Он тоже усмотрит в произошедшем неправильность? А может, обрадуется сплочённости собственных детей?       Но ведь для Дзирта это был первый раз. Настойчивая мысль возвращается снова, как будто она имеет особое значение. Это был его первый раз, и не надо быть прорицательницей, чтобы догадаться. Достаточно вспомнить, как он лежал, боясь пошевелиться, как не знал, куда деть руки, как смотрел на Вирну круглыми глазами — а ведь он как раз видел её обнажённой, ещё будучи ребёнком. Дроу воспринимают отсутствие одежды куда проще, чем низшие народы, но тогда брат, видимо, смотрел на неё по-другому, иначе он бы не смотрел теперь, уже взрослым, на её грудь так заворожённо, не блуждал бы почти шокированным взглядом по её телу, не выглядел бы, в конце концов, таким удивлённым, когда Вирна продемонстрировала ему самым наглядным образом, чем женщина и мужчина отличаются друг от друга и что такое это самое легендарное «слиться воедино». Он ведь даже закусывал губу, думая, что положено вести себя тихо, и надо было видеть, как округлились его глаза, когда Вирна объяснила, что во время секса можно даже кричать.       Это определённо был его первый раз… Вирна никогда не понимала драмы, которую иблиты делают из факта лишения девственности, ведь для дроу это просто рядовое, ничего не значащее событие. Почти все, кого Вирна знает — сёстры, однокурсницы в Арак-Тинилите, выпустившиеся жрицы, ещё только готовящие поступить в школу девочки и даже служанки-простолюдинки — все они оставляли свою девственность где-то на религиозных церемониях, или во время случайной встречи, не сумев пройти мимо привлекательного эльфа, или даже нечаянно сами избавлялись от неё, исследуя собственное тело. Вирна и вовсе испытала свой первый раз благодаря сближению с одной из служанок — та прекрасная дроу умела не только вытворять немыслимые вещи юрким язычком, но и придумала нестандартный способ применения магических жезлов — и Вирна до сих пор вспоминает те времена с полуулыбкой. А некоторые и вовсе бросались на мужчин, едва осознав, что можно с ними делать. Мать Мэлис любит рассказывать, как впервые схватила одного из мальчишек, едва у неё самой начала расти грудь, и воплотила все свои тогда ещё неизысканные фантазии прямо в коридоре, на глазах у случайных свидетелей.       Но ведь это женщины. Вирна вдруг чувствует себя редчайшей дурой, осознав, что ставит в таком вопросе женщин и мужчин в один ряд. Ведь женщинам позволено многое, женщины сильнее, их не воспитывают с мыслью, что они однажды станут игрушками для утоления похоти и добычей, им не приходится искать пути отступления, оказавшись в опасной близости с противоположным полом, им не приходится расплачиваться за интерес к себе насмешками в свой адрес, не приходится терпеть насилие во многих его проявлениях или унижения, просто потому что так заведено. Женщину невозможно взять силой, и никто не скажет женщине, что она «виновата сама». Женщине даже не придётся расплачиваться за связь с чужим супругом. Ей, конечно, придётся ответить за покушение на собственность другой женщины, но её даже не подумают казнить за такое или хотя бы избить. Вирна видела своими глазами, в собственном доме, как происходят такие вещи — жена сама отдаёт своего мужа на растерзание другой, просто ради забавы, а затем наказывает мужа за то, что не сумел защитить себя — и это при том, что мужчины слабее от природы, и, оставшись с женщиной без оружия, мужчина становится максимально уязвимым.       И это ещё если не вспоминать об идейных садистках и по-настоящему жестоких женщинах — не каждый переживает встречу с такими.       И всё это происходит от самого появления народа дроу — уже многие поколения, и это порядок вещей, это часть идеологии, к этому приучают с малых лет, и даже инакомыслящие не всегда пытаются возразить. Вот поэтому для мужчины секс в первую очередь опасность. Даже самые дерзкие и независимые, даже обретшие истинное могущество, даже те, что активно завоёвывают себе место в мире через постель, и те, кто избрал секс своей работой, и набравшиеся наглости заявлять, что используют женщин в каком бы то ни было смысле — все они живут в страхе, даже если не осознают этого или всеми силами отрицают. Опыт многих поколений, особенности воспитания и вещи, которые вдалбливали тебе в голову с младенчества — от этого не избавиться при всём желании. Все мужчины, как бы они не выстраивали свою жизнь и свой образ, понимают, что секс создан в первую очередь для женщин. Женщине он приносит безграничное удовольствие — в крайнем случае, временные, незначительные неудобства, а мужчине секс приносит боль. Много боли, а с ней — унижение и страх. Удовольствие тоже может быть, но совсем немного и вовсе не обязательно. Вот поэтому Вирна чувствует себя дурой, совмещая опыт одних с опытом других.       И, наверное, всё же хорошо, что первой женщиной милого братца стала она, совсем не склонная к жестокости Вирна, а не какая-нибудь садистка. В конце концов, Вирна была нежна и осторожна, ею двигали вовсе не похоть или желание унизить просто потому, что она может, а переживания, которых дроу вообще не должны знать. Нежность вместо похоти. Желание сделать приятно вместо желания использовать, будто он лишь игрушка, созданная для её удовольствия. Стремление окутать теплом и стать ближе вместо стремления сломать и внушить чувство ничтожности и беспомощности… Всё здесь неправильно, да, и если кто-нибудь узнает, им обоим несдобровать. Все, может, только посмеются, узнав, что сестра затащила брата в постель, или возложат «вину» на Дзирта, ведь он слабее, и его проще затравить, но если хоть одна живая душа узнает, что за всем этим стояла искренняя и полная нежности привязанность…       Вирна не знает, что будет с ней, но любому из мужчин в такой ситуации пришлось бы очень непросто. В лучшем случае, Дзирт начнёт жить в постоянном страхе за свою жизнь, ведь он станет очевидным объектом для манипуляций Вирной, а она, высшая жрица из почти вошедшего в правящий совет Дома, много кому может оказаться полезной, так что брату для его же блага придётся забиться в самый дальний угол замка и провести там остаток жизни.       …и это если им обоим очень, очень повезёт.       Вирна вдруг как никогда поняла своего отца, склонного к драматичным монологам о «неправильности» дроу. Все эти запреты на любую, кроме физической, близости должны были защищать, но на деле только вставляли палки в колёса. Вирну это уже не ввергало в отчаяние — это откровенно бесило. Было бы на ком сорвать злость, но, даже будь у Вирны сила, способная одолеть саму богиню, она бы всё равно не знала, на кого обратить свою ярость. Может, ей выйти на улицы и начать убивать случайных дроу?..       — Это ничего, братик, — с нежностью проговорила она, смотря на всё ещё спящего мирным сном Дзирта. Он ведь и вправду чувствовал себя с Вирной в полной безопасности, и это притом, что среди шрамов на его открытой спине есть и следы её хлыста. Вирна совсем этим не гордится — она саму себя ненавидит, вспоминая, как била его, теряя над собой контроль. Это было не один раз, и всегда незаслуженно.       — Я спасу тебя, — продолжила Вирна уже подойдя ближе. От чего она спасёт? Она даже от самой себя спасти его не может, но одна единственная мысль срывается с языка, пытаясь облечься в разные формы — «я спасу тебя», «я буду тебя защищать», «я не позволю причинить тебе вред», «больше никто не посмеет обидеть тебя». Вирна и вправду готова за него сражаться — выйти против любого врага, она убьёт за Дзирта… Хотя убить может каждый. Жить ради того, кто находится под твоей защитой и сражаться, противостоять самой системе — вот, что действительно было бы сильным поступком.       Тем более, у Вирны нет выбора. Брат без неё пропадёт, оставшись наедине с непонимающим его странной натуры миром, а Вирна и вовсе станет одной из марионеток Ллос. Они нужны друг другу, и не только ради спасения собственных жизней. Они попросту связаны чем-то нездешним, не дровийским, совсем не эгоистичным и велящим бороться друг за друга до последнего — теперь Вирна точно знает. Теперь она понимает это, как никогда прежде.       Вирна заботливо обнимает мирно спящего брата, укрывая их обоих одеялом.       И в момент, когда брат обнимает её в ответ, доверчиво прижимаясь, почти неразборчиво зовя её во сне по имени, Вирна почему-то как никогда осознаёт, что будет сражаться ради брата, и никому, никогда больше не даст его в обиду.