Не держи меня

Каждый раз, когда наступает зима, первое, что приходит мне в голову — это ты. Именно поэтому я ее никогда и не жду. В первые ее дни я выбрасываю к чертям календари, закрываю все шторы в квартире и игнорирую в супермаркетах адвент-календари. Порой могу презрительно фыркнуть, случайно оказавшись в отделе с елочными игрушками и мишурой, чаще — просто прохожу мимо с опущенной вниз головой. Видя мое печальное лицо, продавцы сразу же отбрасывают свои маленькие елки в сторону и прячут гирлянды в виде снежинок. Они не лезут, как, впрочем, и другие. Для соседских детей я своеобразный Гринч. Угрюмый такой, несчастный, обозленный на весь мир, только без зеленой кожи и мании испортить другим праздник. А еще более уставшая, чем он, и с красивыми светлыми волосами — дочка мистера и миссис Пауэлл сказала мне это перед тем, как уехать с родителями на выходные кататься на лыжах. Я не стала возражать. Они думают, что все дело в моей ненависти к Рождеству, ведь я стараюсь не показываться на людях прежде, чем оно не пройдет. Миссис Бишоп, кстати, придерживается того же мнения, только в отличии от детей именует меня «безбожной» и вешает на ручку моей входной двери цепочку с крестом в те редкие дни, когда меня нет дома. Я возвращаю ее обратно ее сыну, работавшему в аптеке около дома. Фред извиняется минут с пятнадцать, а затем подкидывает в пакет с моими лекарствами гематоген за свой счет, но все же поддерживает свою мать: — Знаешь, Вен, тебе действительно стоит показываться на людях хотя бы на выходных. Ну, чтобы они перестали пускать о тебе разные сплетни и прочее. Он делает не в целях обидеть меня, и я это прекрасно понимаю, потому просто киваю и улыбаюсь: — Да, стоило бы. Как-нибудь когда-нибудь. — Так почему ты всегда прячешься от нас дома зимой? Фред задает этот вопрос во время наших редких встреч и всегда в самом конце. Я уже должна была выработать к ней иммунитет и научиться отмахиваться, переводя тему, но не смогла. И раскрывать правду, и врать о тебе сложно, поэтому оставляю гематоген на прилавке и сразу же ухожу. Несмотря на то, что все его слова о зиме всегда выводят меня из колеи, они не делают это так, как делает первый снегопад. Именно поэтому в этом году я выезжаю раньше первого декабря. На шоссе, ведущим из Калифорнии в Орегон, пыльно и мерзко; недавно прошел дождь, забрав вместе с собой последние надежды на «зимнюю сказку». Мне же лучше: я улыбаюсь, открываю пошире окно и высовываю из него свою голову, поворачиваясь навстречу ветру. Сырой, палящий и мягкий, он не бьет мне в лицо. Напротив, прикипает к коже, облепляя влажной пленкой, и лучи знойного солнца вторят ему, грозясь расплавить — ни единого намека на то, что завтра первый день декабря. Мне такое нравится, ты же, знаю, тут же заныла. Смешно сморщила нос и нахмурилась, умоляя отвести к горам, где побольше снега. При виде его ты бы запрыгала на месте, залившись звонким и живым смехом, подобно ребенку, а затем, я уверена, случайно провалилась бы в сугроб и рассмеялась громче. Ты бы попросила меня подойти к тебе, чтобы помочь, но вместо этого потянула бы к себе за руку, повалив и меня за собой. Я бы ни черта не возражала: я ведь когда-то любила снег. От одной только мысли о тебе все внутри превращается в щепки и отвратительно щемит. Кажется, что сейчас все перевернется и вывернется наизнанку. До тошноты невыносимо терпеть то, как воспоминания-призраки о тебе, словно самые что ни на есть пули, проникают в тело, проходят через мышцы, разрывают к чертям все кровеносные сосуды и вены, а следом оказываются и в сердце, впиваясь в него тысячью острыми иглами. В ушах звенящая тишина, наполненная одной тобой. Мне больно и хочется рассыпаться пеплом прямо здесь за рулем, лишь бы ничего не чувствовать, но вместо этого я сильнее нажимаю на газ, проезжая мимо знака «Добро пожаловать в Орегон».

***

Едва мне показались горы на границе штата, я вдруг представила то, как ты это все оставляешь. Как ты в последний раз взбираешься на самый низкий, единственный доступный склон; твои руки и ноги дрожат, но ты идешь до самого конца, ведь понимаешь, что больше шанса не будет; как ты делаешь тысячу полароидных фотографий Ашлэнда, чтобы развешать их в своей новой комнате в Сан-Франциско; как ты прощаешься с друзьями, крепко их обнимая, и обещаешь вернуться. И, я думаю, ты понимала, что не сможешь. Ты говорила о том, что больше всего любила свой дом. Именно к нему я и еду, не отрываясь от навигатора. Я здесь впервые за минувшие десять лет; последний раз был тогда, когда ты ушла. Твои родители, кстати, были еще тут. Они прогнали меня, едва я показалась на пороге, но напоследок отдали твои любимые книги Агаты Кристи. Видимо, чтобы отвлечь, ведь я даже не успела разглядеть ваши окна, но я точно помню, что там не было ни твоего детского бассейна, ни садовых гномов, о которых ты говорила. Как только я останавливаюсь у бордюра, я закрываю все окна машины и выхожу из нее вместе с новой книгой Кристи, попутно накидывая на себя куртку. Съеживаюсь от холода, спеша побыстрее укутать шею шарфом. И как ты только здесь жила? Этот город не дышал жизнью, а лишь отстранено смотрел на всех издалека, решаясь не вмешиваться в жизни чужих и обдувая одним холодом. Здесь все казалось пустым, мертвым и серым, и твой дом не был исключением. Я подхожу к нему ближе, переступая через сорняки и жесткую траву, дико растущую в разные стороны. Где-то среди этих зарослей я замечаю несколько одуванчиков и пустые бутылки, но большую жалость в меня вселяет вид дома. Красные кирпичи, выбранные тобой, откололись в некоторых местах. Цвет на некоторых из них стерся, в то время, как одно из окон было и вовсе выбито. Его осколки лежали на табличке «продается», выдернутой, а затем сброшенной кем-то на землю. Здесь уже давно никто не жил. Ты не вернулась, и они все же осознали, что это никогда не случится. Я сделала то же самое: едва мне исполнилось восемнадцать, я сразу же уехала из Сан-Франциско. Бросила все к чертям и переехала южнее, потому что ходить по той же земле, что и ты когда-то, было больно. Больно было и просыпаться с осознанием того, что тебя больше не вернуть. Больно было и не слышать твой голос каждый день. Больно было и хранить твой номер телефона, зная, что больше никогда не смогу на него позвонить. Без тебя было больно жить. Каждый вздох и выдох без тебя давался мне с трудом. Иногда не давался и вовсе; в такие дни я еще отчетливее ощущала тоску по тебе. Она сжимала в тиски мои легкие, лишая дыхание. Хотелось проломить себе ребра и вытащить их, чтобы прекратить это насилие, но, даже если бы это произошло, я знала, что боль по тебе распространилась бы и дальше по всему моему телу. Ты была под моей кожей. Под каждым ногтем, в каждой клетке, в составе крови, ты, Виллоу, следовала за мной везде. Я провожу пальцем по пыли на ручке входной двери, и ты даже там. Я касаюсь корешка книги, сглатывая ком в горле. Еще одна история, которую ты не прочитаешь. Таких в этом доме должно быть штук сорок: я отправляла их на каждые праздники по почте, прося твоих бывших соседей занести их к тебе домой. Если бы не я, эти книги могла принять ты. Воздуха катастрофически не хватает, и мне хочется упасть на колени, наконец-то задохнуться, чтобы все это закончилось, но я держусь. Прижимаю книгу к груди и всхлипываю, не позволяя этому зайти дальше, и все рушится в тот момент, когда мой взгляд натыкается на один из твоих красных ободков на подоконнике.