***
Картонные стены долго не держатся. Подуй на них, и они упадут сразу же. Ты же, напротив, держалась так, словно была сделана из стали, потому никогда не подавала виду, будто с тобой что-то не так. Несмотря на переживания окружающих насчет твоего питания и замечаний учителей, ты ходила в кафетерий. Все так же садилась с подругами за столик в углу, высокомерно глядя на окружающих. Вы продолжали обсуждать все те же самые темы — новый парфюм Lancome, «Мстителей» и изредка любимый тобой футбол. Изменилось кое-что другое: теперь ты еще сильнее смешивала их с грязью своим взглядом. Самым удивительным было то, что это и касалось твоих подруг. Со звериной жадностью и неподдельным презрением ты смотрела на то, как они едят. Одна из картошек фри летит прямо в рот Пайпер. Следом — еще одна, две, три, четыре, пять, и ты даже морщишь нос на десятой картошке. Поворачиваешь лицо к Гвен и теперь уже испытываешь отвращение к тому, как она вцепляется зубами в свой сэндвич. Прикусываешь нижнюю губу и переводишь взгляд на ланчбокс перед собой. В нем три дольки апельсина, две — грейпфрута и половинка сливы. Раньше же ты носила с собой горсть грецких орешков. — Знаешь, Одри, мне кажется, шестьсот семьдесят пять калорий за один прием пищи — это слишком, — произносишь ты, и твоя подруга вздергивает свою бровь. — Но в рисе с курицей не может быть шестьсот семьдесят пять калорий. — Ты закатываешь глаза и смотришь на нее, как на ребенка, натворившего какую-то глупость. — Конечно, не может быть. В них шестьсот семьдесят четыре: двести пятьдесят от масла, на котором жарилась курица, двести от самой курицы и двести двадцать четыре от риса. Одна калория — это таблетки глицина, которыми ты закинулась перед тестом по истории. Ты хоть знаешь, что в них четыреста сорок восемь калорий на сто грамм, и все они исходят из углеводов? В них нет ни жиров, ни белков. Они бесполезны. Одри молчит, стыдливо опустив свою голову. Ее щеки покрываются румянцем, и она проглатывает все твои слова, обещая, что это не повторится. Твои карминовые губы растягиваются в удовлетворенной улыбке. — Если мы не встанем со стола сейчас, то вы поглотите еще сто восемь калорий. Я вижу, как вы смотрите на свои пакетики сока. В нем одна треть — это сахар. Ты встаешь с места и идешь в сторону выхода. Твои подруги переглядываются между собой, но не могут перечить тебе, поэтому просто выбрасывают свои обеды, отправляясь следом за тобой. Ты была не права. В соке две трети — это сахар.***
Твоя свита не рада тому, что ты меняешься: им не хочется пропускать вместе с тобой завтраки, есть половину своей нормы и искать в интернете кондитерские, которые бы продавали низкокалорийные десерты. Им не нравилось и то, что теперь, чтобы подружиться с тобой, достаточно было знать количество углеводов в ста пяти десяти граммах слабительного. Вы сидите на ступеньках школы. Ты снова морщишь нос. Теперь не из-за еды, а из-за того, что тебе слишком жарко. Пайпер и Гвен, напротив, сильнее кутаются в свои шарфы и прижимаются друг к другу, чтобы согреться. — Ну и где снег? — Ты встаешь со ступенек и подходишь к идеально выравненному школьному газону. Проводишь по нему носком туфель и фыркаешь: — В такое время в Ашлэнде снег моего роста. Скоро ведь Рождество! — Конечно, скоро Рождество, а ты еще даже не похудела, Шерон. — Пайпер смеется, тыкая в ее бок, и Шерон обиженно отсаживается к краю. Пайпер этого недостаточно, и она обращается уже к тебе: — А вот ты — да, Вил. Поделишься своим секретом? Ты тут же замираешь, как вкопанная. Кажется, даже забываешь дышать, не зная, что делать, и подаешь признаки жизни лишь спустя несколько секунд. На твоем лице снова играет улыбка, — за последние две недели ты научилась искусно ее подделывать — и ты произносишь: — Это интервальное голодание. Длящееся двадцать четыре часа в сутки и семь дней в неделю? Слишком уж долгий у тебя интервал, и это понимают даже твои подруги. — Но ты ведь ничего не ешь ни утром, ни днем, ни вечером. — Одри снова переглядывается с подругами, и в ее взгляде не читается тревога за тебя. Ей просто любопытно. — Может быть, я просто не голодна. Ты вскидываешь свою правую бровь, тем самым давая им понять, что разговор окончен. Они не цепляются за твои слова, а лишь кивают в знаке согласия. Вы обратно заходите в школу, но перед тем, как вы скрываетесь из моего виду, я слышу, как ты тихо шепчешь: — Действительно ведь холодно, черт возьми. Тебя никто не слышит, и ты это прекрасно знаешь.***
Следом я понимаю, что что-то в тебе не так, когда мы работаем вместе на уроке литературы. Это единственный наш с тобой общий урок, и мы героически терпим час общества друг друга три раза в неделю. Нас снова распределяют по парам, и ты садишься на самом краю парты. Ты не разговариваешь со мной — это ясно, но ты не поворачиваешься и к своим друзьям, что выглядит более странно. — Почему ты еще не ушла? — вдруг спрашиваю я тебя, и ты поворачиваешь ко мне свое светлое лицо. Луноликая — именно так назвали тебя в школе; сейчас же ты похожа на, призрака. Ты понимаешь, что я слишком долго смотрю на твое лицо, поэтому снова отворачиваешься от меня и смотришь на доску. — А почему я должна? Это не тот ответ, который бы ты дала мне четыре недели назад. Ты бы просто меня проигнорировала или же заново оскорбила, но сейчас мне кажется так, будто ты разговариваешь больше с собой, чем со мной. Я не лезу: у меня недостаточно о тебе знаний, чтобы делать это, поэтому я просто за тобой наблюдаю. Ты достаешь из рюкзака маленькую коробочку лекарств. Иногда ты ее сжимаешь, оставляя на ней свои отпечатки, больше — просто вертишь в руке, словно пытаешься что-то решить. Она точно вся переполнена — коробка издает слишком много шума. — Ты что, заболела? Выходные в горах? Ты косишься на меня краем глаза, удивляясь тому, что я задаю тебе вопросы. Я, кстати, тоже, но мне нужно знать точно, происходит ли что-то с тобой. А с тобой ведь что-то происходит. — Типа того. — Ты пожимаешь плечами, а затем поднимаешь свою руку. — Мисс Кэмпбелл, можно ли мне выйти на минуту? Она разрешает тебе, и ты исчезаешь на некоторое время. Когда ты возвращаешься, урок заканчивается, и коробка в твоей руке больше не шумит. В ней было отсеков на четыре таблетки. Ты выпила все, и по упаковке, выглядывающей из кармана твоего рюкзака, я понимаю, что это были слабительные. *** Всего этого мне достаточно для того, чтобы понять, что с тобой происходит. Остается один вопрос: как, черт возьми, ты дошла до такого? Ты мне никогда в этом не признаешься: тебе покажется так, что я хочу насытиться твоей болью. Тебе покажется так, что мне любопытно. Тебе покажется так, что я хочу растоптать тебя и отомстить. Мне же, напротив, Виллоу, хочется тебе помочь. Я знаю, насколько это больно. Я снова сижу около своего шкафчика. Здесь плохая связь, но тихо, поэтому я предпочитаю искать что-то в интернете именно тут. За последние сутки в моей истории тысячу запросов про истории анорексиков. Кажется смешным, потому что я должна была сама все это знать. Когда дело касается другого человека, я становлюсь более осторожной: мое-то сердце уже сломано. Мне страшно поломать твое, но я опаздываю. Ты снова вбегаешь на подземный этаж. Я слышу тот же характерный удар твоих туфель о кафель, но теперь сильнее. Кажется так, будто грянул гром, поэтому я подскакиваю и встаю с места. Я знаю, что это ты, поэтому сразу же выбегаю к тебе. Ты сидишь на ступеньках лестницы и даже не прячешься в шкафчиках. Видимо, тебе действительно очень плохо, раз ты плюешь на то, что тебя может кто-то увидеть. — Виллоу? — Отстань от меня. Напротив, я беру тебя за руку и веду к последнему ряду шкафчиков. Ты не противишься: твои слова о том, чтобы я тебя не трогала, были ложью, и в любой другой момент я бы самодовольно усмехнулась. Сейчас же я хотела, чтобы это было правдой, и вернулась старая Виллоу. Ты плачешь: раскатываешься громом, судорожно выдыхаешь смерчем и бьешь по шкафчикам, вызывая землетрясение. Тебе плохо, и ты даже это не скрываешь, позволяя мне успокоить тебя. Ты делаешь больше: рассказываешь мне о том, что с тобой происходит.