Вы заставили меня плакать, вы заставили меня рыдать, Вы заставили меня потерять мой дом. Маленькая девочка, малышка, где ты спала прошлой ночью? Даже твоя мама не знает. Среди сосен, в глухом лесу, где солнце никогда не светит, Будешь дрожать под холодным ветром. © Janel Drewis - In the pines
7 декабря 2012
Резко чихаю, да так, что, кажется, весь дом содрогнулся. Ведь уже идет шестой день, как он почти опустел; как никто не ходил, не шаркал по коридорам или тихо не вздыхал в темноте. За исключением коридора до кухни по западной стороне, и то только по утрам. Тихо шмыгая носом, внимательно всматриваюсь в потолок, а именно на пылинки, которые красиво и аккуратно поблескивали на солнце, снова оседали в комнате, после моего невольного вторжения бацилл и микробов. На секунду возникает мысль поднять руки и попробовать поймать что-то невидимое или хотя бы погреть холодную ладонь в солнечном свете. Но мои руки так и не шелохнулись. «Солнце освещает мою комнату, значит время где-то около четырех, если оно только начало садиться, — лениво и вязко, где-то в уголке моего сознания проплывают мысли. — А просыпалась я в последний раз утром, когда было ещё пасмурно». В комнате был спертый и затхлый воздух. Потому что идет уже шестой день, как не проветривалось помещение. Хорошо, что сохранилась привычка закрывать ванную, иначе в комнате стоял бы стойки запах кошачьей мочи. Но даже этого я бы не заметила. Хотя, если бы что-то и замечала, то в первую очередь должна была заметить, что от меня уже тоже неприятно попахивает, а волосы настолько сальные, что спокойно блестят даже в темноте, будто покрыты лаком. Или в первую очередь я должна заметить, что уже шестой день хожу и сплю в одной и той же одежде, а на бледно-розовой рубашке, на воротнике, под подмышками и на спине появились желтые пятна от пота, ткань так и застегнута только на две пуговицы посередине. И если небрежно лечь, то ложбинка, или одна грудь точно выскальзывает из материи ткани. Чуть ерзаю головой об диван и поворачиваю её набок в сторону двери, но руку так не подняла, чтобы избавится от назойливого зуда не чистой головы. Лениво сузила глаза. Наверное, я должна была убрать лужу пролитого молока, которую случайно сделала шесть дней назад, когда увидела в руках Короля ада вырывающегося Принца. Закрываю глаза и глубоко, наверное, впервые за несколько дней, вдыхаю полной грудью. Нет-нет. Как же так. Нет. В первую очередь, я должна была заметить, что Кроули уже шестой день не приходит ко мне. Хотя бы на второй день или даже на первый после его отсутствия должна была снять с себя бардовый кожаный ошейник, но он все также невинно покоится на моей шее, будто так и должно быть. Золотой жетончик пригрелся и въелся в мою кожу, что наверняка надолго оставит от себя след на шее. Как и весь ошейник – красную полоску на бледной шее, будто дубликат. Но я так и не сняла его. Интересно, на сколько дней оно отпечатается? Хотя впрочем, плевать. Какая теперь разница?.. Заканчивается шестой день, как я ничего не хочу. Ни переодеться. Ни в душ сходить. Ем только из-за необходимости один раз утром, чтобы не забыть наложить еды Принцу. Бедняжка, один день он уже так поголодал. (плевать, как же плевать, кто и когда там голодал) Даже окно открыть, чтобы впустить свежий воздух. Не думать. Хочу только лежать и ничего не делать. В силу физиологии пару раз хочу в уборную, и то только по маленькому. Желудок неприятно сжимается, сдается, на следующее утро завтрак у меня будет чуть плотней обычного. Стакан воды и печенька, хлеб, кусок колбасы или даже всё вместе – это обычно. Были фрукты, но часть уже подпортилась. Хотя пару дней, и еда вообще закончиться, по крайне мере та, которую не надо готовить. Что ж, и на это плевать. Плевать, что рано или поздно этот говнюк придет и увидит меня в таком состоянии. Апатия. (здравствуй, давно не виделись) Скорей всего, в первую очередь Кроули всё же заставит меня сходить в душ. Наконец-то проветрит комнату, а когда увидит, как Принц обгадил всю ванную, то, скорей всего, вышвырнет его из дома. А если будет в скверном настроении, то скормит адским псам. Да, всё как он и обещал. Отпускаю глаза, чтобы увидеть дверь ванны. Заперто. И свет выключен. Наверное, стоит встать и открыть дверь, чтобы Принц вышел, а не сидел в темной и душной комнате, где и окна нет. Хотя бы включить свет, чтобы бедное животное не сидело в темноте и в одиночестве. Нужно, но мне всё равно. Я не хочу вставать, включать свет или открывать дверь. Мне его не жалко. Мне просто всё равно. Потом Кроули обязательно заметит моё состояние. Вероятно, он удивится, ведь до этого я так держалась, боролась и не сдавалась, а здесь он заметит, что мне всё равно. И тут, пожалуй, этим же сразу и воспользуется. Конечно, это будет не совсем то, что он ожидает. Не будет криков проклятья и пощады, слёз и сопротивления, но и той взаимности, о которой он всё лелеет, тоже не будет. Я не буду сопротивляться, вообще как-либо ему мешать, но и помогать и уж тем более что-то делать для него – нет. Буду всё так же неподвижно лежать, может, сидеть или стоять, как он захочет. Словом, буду настоящим бревном, тряпичной и безжизненной куклой. Как жаль, на самом же деле я не ощущаю этого чувства. Это забавно, но смех или даже улыбку это не вызывает и не может вызвать в таком состоянии. А будь я прежней, мне бы точно было бы не до смеха. Скорее, снова бы стала думать, как бы всего этого избежать и неосознанно, но накрутила бы себя ещё больше, что когда правда нужно быть сильной и стойкой перед ним, у меня просто физически не хватает сил. Но теперь всё равно. Пусть делает, что хочет. Снова жаль, и нет. Но хоть как-то под конец я же смогла ему подсолить? В любом исходе, а Кроули всё равно не получил моей взаимности. Хотя думаю, что и ему будет на это наплевать. Главное, что я больше не буду рыпаться, кричать и плакать, а остальное всё приживется. А там и мой конец близок, когда монстр насытиться моим телом. «Не дай этому повторяться вновь». Лениво поворачиваю обратно голову и снова равнодушными глазами смотрю на потолок. «Не дай себя поглотить ещё больше». Медленно закрываю. «Не дай, потому что сейчас их рядом нет». «Не сдавайся, потому что сейчас только ты можешь вытащить себя!» Пальцы непроизвольно дернулись, но так не сжались в кулак. Как не дать запустить себя ещё больше? В этом же и есть смысл, что тогда они и были рядом. Что вообще было тогда? Прошлое оно и есть прошлое, что не может досконально, как зеркальное отражение повториться в будущем вновь. Тогда было всё по-другому. Поэтому сейчас никто не протянет мне руку помощи; никто не прижмет к своей груди, чтобы меня успокоить, да и не нужно мне этого; никто не даст мне пинок под зад, как бы это сделал он; никто не скажет, что любит и не сможет без меня. (таких больше нет) Даже нет работы, которая обязывала каждый день быть к восьми, а то и раньше, если дежурство. Если даже тогда я не смогла дать себе не провалиться в это состояние, в настоящую пустоту, даже не бескрайняя бездна – там хоть какие-то, но чувства ты будешь испытывать. А здесь истинная пустота. Которая, между прочим, всё же выгодна мне. Разве нет? Я всегда пыталась быть с собой честной. Так почему бы уже не признать себе, что конец неизбежен? Что Кроули был прав с самого начала; что конец настал ещё в тот момент, когда я заключила с ним сделку. А может ещё раньше, когда своими руками и ногами втоптала близких мне людей в грязь, когда они же вытащили меня из настоящего дерьма. Может, мой конец был тогда, но они не дали этому случится. Любопытно, (плевать, как же плевать) но многие монстры и так называемые «божества», ангелы и архангелы, демоны и Сатана, да сам Кроули любит напоминать об этом время от времени, все они всегда верно отмечали, что люди упрямые до мозга костей и отчаявшиеся те ещё сорвиголовы. Человек сам делает свой выбор – продолжить борьбу или сдаться, однако большинство людей всегда считают, что второй вариант неверен. Что ж, честно будет сказать, являлась и я таковой. И неволей возникает вопрос: Разве я просила, чтобы меня спасали? Это был мой собственный выбор. Точней, по обстоятельствам он стал таким. Неправильным, но моим. Мой конец был тогда, но моя семья не дала этому случиться. И винить-то их за это нельзя, ведь я также спасла своего брата, когда он по своей собственной глупости был на границе. И он был благодарен, да. Шесть дней назад я тоже думала, что благодарю. Но в действительности оказалось, что они лишь отсрочили мой выбор, и больше нет чувства благодарности. Но сегодня мы честны, и я не злюсь на них. Мне совершенно плевать. Если бы чувствовала, хоть что-то ощущала бы, то давилась слезами и выла, как раненое животное. Обычно этим всё и заканчивалось, когда воспоминания того времени стремительно проносились в голове, въедаясь буквально в каждую клеточку мозга, чтобы полностью вернуть туда. По-другому у такого человека, как я, и быть не может. Человека, у которого семья всегда была на первом месте. Семья – моё сердце, мой дом и земной эдем, моя душа и отдушина, мой храм, защита и опора. Моё всё. Конечно, такой человек будет давиться слезами и кричать, не сдерживая свою боль, когда воспоминания отравляют мозг, показывая образы, которые напрямую разбивают сердце. В какой-то степени заставляет ещё раз всё это пережить, а значит ещё раз умереть. А в этом состоянии я не умираю, слёзы не щиплют неприятно глаза, а дыхание до неприличия ровное и спокойное, просто лежу с закрытыми глазами и жду, когда Морфей заберет в своё царство, где уж точно отключаются все мысли и чувства. Маленькая смерть. После того, что случилось в тот год, многие сделали бы такой выбор и не стали бы осуждать меня. Всех, кто выбирает второй вариант. Раньше было бы противно это признавать, но опять же вся эта нечисть права и в том, что люди хрупки, в прямом смысле, как фарфоровые живые куклы. Разбей человека изнутри, так он даже быстрей сдастся. И лучше всех это, конечно же, делает жизнь. Несмотря на все недостатки, жизнь всегда казалась прекрасной, до того момента, пока не размазала, как ничтожную букашку, случайно попавшую под ноги. Я хотела умереть. (почему они мне не позволили?) Только сейчас я напрямую это осознаю, как тогда сознательно думала, что просто заболела, а в закоулках, где-то глубоко внутри себя, что не каждый может туда добраться, тщательно распланировала свою смерть. Ведь всё так было хорошо… Семья, любимый человек, верные друзья и относительно любимая работа. Пожалуй, многие люди и стремятся к этому всю жизнь, а мне практически досталось всё с самого рождения. Не напрямую и не сразу, но к двадцати пяти годам у меня всё это было и казалось, что не может быть по-другому, что жизнь всегда будет солнечной, а тучи только временами (лишь работа напоминала, какая реальность на самом деле жестока, но как же я любила быть наивной и слепой) осмелятся заслонять мой свет. Поэтому-то отец и не хотел, чтобы я пошла работать, тогда ещё, в милицию. Знал, что меня такую наивную и ранимую ждет, может быть, и не сразу, ряд разочарований, что жизнь порой то ещё редкостное дерьмо. Папа. Мой папочка. Каждый раз, вспоминая его смерть, я думала, что умру вместе с ним. Пожалуй, отчасти так и произошло. Какая-то часть меня бесповоротно умерла вместе с моим отцом. Потому что не было никого ближе, чем он, который был по совместительству лучшим другом и мудрым советчиком всю мою сознательную жизнь. Единственный человек, который любил меня бескорыстной любовью, больше, чем себя, и желал только самого хорошо. Понимал, как никто, даже когда в силу незнаний или подросткового максимализма сама не могла разобраться в себе. Боже, мы были так похожи. И внутреннее, и внешне. Хотя в детстве все твердили в один голос, что я маленькая копия мамы, что только улыбка и цвет глаз досталось мне от отца. Но годы и время берут своё, и человек всё равно меняется, а мои черты лица и характера заострились под отца. Если не присматриваться, мне все также делали комплименты, что я красавица, примерно как моя мать. Но стоило чуть приглядеться, как видели Микаэля Шварца, что даже привычки и жесты отпечатались, а порой решительный огонь во взгляде с головой выдавал, чья я дочь. Ведь в области, где я работала, все его знали и уважали. Не только потому, что в прошлом он сам работал в милиции, а больше то, что он стал очень преуспевающим адвокатом, и не только в нашем городе. Тут наши пути и разошлись. Как думала я. Но мой отец – никогда.***
29 апреля 1990
Иногда действительно складывалось впечатление, что работа и правда меня «любит». Или вышла за меня замуж, когда я был молодым, амбициозен и в пьяном бреду, как обожает подкалывать Ксюша, иначе как объяснить, что, идеально всё распланировав, чтобы не идти на работу в пятницу, я всё равно иду именно туда. А ведь это была одна из главных причин, почему я ушел из милиции, чтобы больше не было таких эксцессов в виде вызова на работу. Хотя откровенно, «вызовом» это можно назвать с натяжкой. Просто чтобы дело прошло идеально и мой ответчик «не затупил» в суде, лучше, в самом деле, поехать сейчас уладить все дела с документами и подписями. На пальцах ещё раз всё объяснить, как надо говорить, а где вообще лучше молчать и не выскакивать, судьи этого очень не любят – нарушение дисциплины на судебном процессе. И что радует до умопомрачения – это займет пару часов, а не весь день, как это могло быть в милиции, если случалось какое-нибудь ЧП, что, собственно, было обычным явлением через два-три дня. Боже, как же хорошо, что Ксюшу я смог забрать из этого гадюшника. Пусть лучше сидит дома, помогает мне и воспитывает наших детей. Работа в милиции – это только для мужчин, и то у которых нет семьи и те ещё заядлые холостяки, а-ля настоящие мужики. Какими и рискуют остаться навсегда с такой-то работой. А тем более девушка с ребенком, а теперь с тремя детьми – пусть называет меня, как ей хочется, но своей жене я не позволю там работать. Это работа с настоящей нечистью. И я не только о тех, которых мы ловили и допрашивали. Те же так называемые «коллеги», не все, но среди них могли попасться самые настоящие монстры и ублюдки. И на одного мы уже нарвались. (но я ясно дал понять, что с ним будет, если он тронет мою семью, если посмеет ещё раз) Второго шанса не будет. Как и жизнь не даст, если эта работа сделает из тебя чудовище. Ну, или покалечит, что физически и душевно, но рубцы останутся. Ещё один плюс в сторону адвокатуры, кроме свободы действий, больше заработка денег, это время. Не придется просить Ксению забрать Вадика из футбольной секции. Потому что теперь я точно знаю, что успею забрать своего сына сам. Разве это не здорово осознавать, что после работы не буду раздражительным и уставшим, на часах будет куча времени, и я смогу погулять со своим сынишкой и обсудить всё, что произошло с ним за сегодняшний день? Думаю, это всё, что я и хотел. Семью. Собрав последние документы в папку, выхожу из спальни. Не успел ещё до конца раскрыть дверь, как до ушей долетает звук позвякивания посуды и кастрюль. А ещё почти вкусная еда на завтрак, обед и ужин, а не пустой холодильник и повешенная мышь в нем, как раньше, и я совсем не лукавлю. Ксюша возможно и не готовит идеально, но вполне приемлемо и с каждым годом всё вкусней и вкусней. Так сказать, почти набила руку. До этого не могла, опять же из-за ебаной работы в милиции. Бесшумно проскальзываю в коридор к входной металлической двери, как боковым зрением замечаю знаменательную картину и тут же делаю три шага назад и заглядываю в комнату моей девочки. Моё солнышко. Настоящее счастье. Я и представить не мог, что у меня может родиться такая дочь. Настоящая красавица, и так похожа на мать, как любят все говорить, но я уже вижу, чья на самом деле растет девочка. А какая улыбчивая и жизнерадостная, что даже когда она обижается, моя обезьянка не может долго находиться в скверном настроении, хотя смешно дует губки. Она просто этого не умеет, потому что видит только одно хорошее вокруг. Боже, куда время летит, как моей малышке может в этом году исполнится девять лет, а в сентябре идти в третий класс? Через два года в среднюю школу, а там, может, захочет пойти в техникум, или как мы потихоньку берем называть с запада, в «колледж», а позже институт, работа, муж, дети и совсем другая семья… Я знаю, смело могу говорить, что моя девочка, моя обезьянка-Янка никогда не забудет ни отца, ни мать, не бросит своего брата и сестру, но как же невыносимо грустно осознавать, что когда-нибудь её придется отпустить. Её и Вадима. Но до этого очень далеко. И можно спокойно на время вздохнуть. Картина маслом: Яна сидит спиной к двери и так не переоделась после школы. Ноги скрестила, спина слишком прямая, легко догадаться, что и руки скрестила на груди, а на лице смешная гримаса – плотно зажатые глаза и надутые губы. Вот так моя девочка дуется на одного или на весь мир. И кто на этот раз виноват и ей не угодил? Хотя Вадим на секции, не тяжело догадаться. — Обезьянка, ты чего такая угрюмая сидишь? — с улыбкой заглядываю в её комнату. Яна от неожиданности чуть вздрогнула и повернула голову. Ого, теперь искренне я в изумлении. В глазах горела такая детская злоба, что физически можно было почувствовать, как Яна хотела буквально закрыть дверь перед моим носом, чтобы никто не посмел её побеспокоить. Но только на несколько секунд, когда вместо папы она видела маму. Злость тут же сменилась на обиду и вселенскую несправедливость, по крайне мере, в её голосе это так и звучало. Да что ж такое случилось? — Мама опять на меня накричала из-за музыкальной школы, — снова отворачивается спиной ко мне и плотней сжала руки крестом на груди, спина прямо по струнке. — Говорит, чтобы я больше не жаловалась, потому что ей это уже надоело. Ах, Ксюша-Ксюша-Ксюша, тактичности, да и терпения никогда тебе не хватало. Что на работе это ярко проявлялось, что и сейчас в нашей семье. Быстро прохожу в комнату и сажусь рядом с Яной, что теперь мог видеть её лицо, если она, конечно, не станет отворачиваться, а такая привычка есть, когда она в обиде. Будто пытается скрыться от всех и вся. — Когда это она успела на тебя накричать? Я что-то не слышал её крика, — еле усмехаюсь. М-да, когда Ксюша кричит, как настоящая бестия, не иначе. Возможно, этим она меня и приманила. — А когда мама злится, я уверен, что и соседи слышат. — Хорошо, не накричала, но она была очень злая! Почему она такая злая? Она опять меня не любит? — Яна наконец-то повернула голову в мою сторону, а голос ещё больше захныкал, будто она вот-вот заплачет, но нет и намека на слёзы. Она опять меня не любит. Всегда, когда Яна обижается или на неё в обиде, она всегда задает этот вопрос и только мне. «Вадим тыкнул в меня ручкой, он опять меня не любит? Мама накричала на меня, она опять меня не любит?» Странная постановка вопроса. В детстве, ещё до школы, это казалось забавным, а сейчас… Неужели обезьянка и правда может задуматься, даже на секунду, что её могут не любить? Глупости. Моя малышка просто снова принимает всё близко к сердцу и катастрофически не может переносить ссоры. А гордость так и распирает, что такую постановку вопроса, она никогда не задавала маме. (мама, а папа опять меня не любит?) Потому что у неё и мысли не может возникнуть такой. — Яна, мама любит тебя, просто выражает это в ином виде, ты же знаешь. Иди сюда, — вплотную придвигаю её к себе и нежно обнимаю за маленькие плечи. — И она не злая, просто устала после работы. Скорей всего, так и есть. Ксения целое утро работала с моими документами, печатала и делала правки. Так мы распределили обязанности. После этого, поскольку была её очередь, забирала детей из школы, а Вадима отвела на футбольную секцию. А теперь во всю шуршит на кухне, готовя ужин, не удивительно, что Яна попала под горячую руку, тем более, если разговор был о музыкальной школе. Ксюша мечтала, чтобы кто-то из наших детей ходил в музыкальную или художественную школу. Несправедливо, что только Яна пошла и туда, и туда, просто потому что прошла прослушивание, а Вадим — нет, и самостоятельно выбрал себе, как и большинство мальчишек, футбол. Никогда особо не наблюдал, чтобы наша дочь рвалась так к искусству, хотя и против тоже не была. В отличие от своего брата, Яна не смогла определиться, куда бы хотела пойти, чем Ксюша, конечно же, сразу воспользовалась и подсуетилась. Думаю, тогда исполнилась её мечта. Не «или-или», а именно художественная и музыкальная школа. И ей было бы всё равно кто, куда ходил бы. Вадим в художественную или в музыкальную, или тоже сразу всё вместе, а может Яна в художку, а он в музыкалку или наоборот – без разницы. Кто-то из её детей ходит на дополнительные занятия, она счастлива и горда собой и, надеюсь, что ими. Вот только подсознание так и шепчет временами, что никому из детей это далеко не нужно, а только отнимает силы и время. Но почему она не скажет? Ведь был уговор. — Ну, ты же не такой уставший после работы, хотя работаешь больше! А мама всегда такая! — возмущенно отвечает Яна, на что я тихо засмеялся и тесней сжал её плечи, обнимая. — Мы разные, все люди разные, обезьянка, — я внимательно посмотрел на её лицо, искренне ей улыбаясь. — Что случилось? Снова не понравилось что-то в музыкальной школе? Тебя там точно никто не обижает? — мои брови рефлекторно грозно нахмурились. Привычка с бывшей работы, когда кому-то задаешь вопросы, или точней допрашиваешь. Может и правда в этом всё дело? Яне нравится ходить в музыкальную школу, но кто-то её там задирает и достает, а моя малышка слишком робка, чтобы пожаловаться мне. Чувствую себя сторожевой собакой, которая увидела нарушителя. Если кто-то посмеет обидеть мою девочку. В прямом смысле голову откушу. — Мне вообще не нравится музыкальная школа, — уже спокойнее проговаривает она и отворачивается, отгоняя мои ложные подозрения. — Мне там плохо. Мне не нравится, что мы там делаем. А ещё Елена Юрьевна такая противная, как жаба! Говорит, что я могу лучше, но я же знаю, что не могу! У меня уже горло болит и уши! А ещё там все нудные. Папочка я очень не хочу туда больше ходить, — тихо шмыгает носом и пальчиком ковыряет одеяло на своей кровати, словно пытается проделать тоннель из складок одеяла. Так и знал. Ей не нравится туда ходить. Это всегда было понятно по её лицу, когда она приходила после занятий. Уставшая и замученная, и только тень от широкой и солнечной улыбки. Ксюша сильно расстроится, да и разозлиться, что Яна бросит музыкальную школу. А как иначе? Ей не нравится, и тут решать больше нечего. Однако бывали моменты, когда Яна приходила в приподнятом настроении. И обычно тогда её учительница жаловалась, что «у вашей дочери точно есть талант! Но только она очень растерянная, ленится и порой нарочно не слушается меня!» Ох уж этот маленький бунт. — Елена Юрьевна говорит, что у тебя большой потенциал, но ты ленишься… и иногда нарочно не слушаешься её, — начал я спокойно рассуждать вслух. Может, Ксюша права? Что если это всё переходное, и из-за своей мягкотелости, которая всегда у меня появляется, хоть что-то на миг связанно с моими детьми, а тем более с обезьянкой, могу лишить её чего-то важного в будущем? Возможно, у неё и правда талант к музыке, который видит моя жена и её учитель. «Мне всё равно, что они там видят». «Ведь я знаю, что моя доченька лучше всех!» И сразу же проигрываю, только на секунду встретившись с её глазами. Нет, я так не могу. Наверное, да, лишу, и если в будущем Яна мне сама предъявит, почему послушал её и не заставил ходить дальше, в ответ – в защиту предъявлю, как она на меня посмотрела. Такие обреченные и грустные серо-зеленые большие глазки. —… Но если ты не хочешь, то можешь больше не ходить в музыкальную школу. — Правда-а-а?! — громко от счастья тут же визгнула, как настоящая обезьянка. — Ну конечно. Яна, ты разве не помнишь наш разговор перед первым классом? — смешно, по заговорщически «заиграл» бровями я, из-за чего она шире заулыбалась. — Мы договорились, что один год ты туда проходишь, а если тебе будет неинтересно или что-то не понравится, можешь не ходить. И мама тоже это помнит. Неужели уже был такой разговор, а Ксения всё же заставила Яну ходить в музыкальную школу против её желания? Глупости, не до такой ж степени она фанатична и одержима этой затей с дополнительными занятиями после школы. Ну же, прошу, обезьянка, не томи, в чем дело. — Я всегда помнила это, просто… — она отпустила голову и тихо хныкнула, слишком как-то по-взрослому, голос снова стал на тон выше. — Я не хотела расстраивать маму, ей нравится, что я туда хожу. — Поэтому ты ещё целый год ходила в музыкальную школу? — Ага… — Яна посмотрела мне в глазах, будто надеясь увидеть одобрение на моем лице. — Но сегодня, когда Вика сказала, что я ужасно пою и все над этим посмеялись, то я сразу поняла, что не смогу больше туда ходить. Не хочу больше. А Елена Юрьевна кричала сегодня ещё громче, мне кажется, что одно моё ухо больше не слышит, — она демонстративно потрогала левое ухо. Че-е-его?! Какая-то там Вика сказала, что моя малышка ужасно поет?! Да как она… что вообще возомнила о себе эта… эта.. грубая девочка! Яна прекрасно поет! Как она поет «По малинку в сад пойдем» или «Едет-едет паровоз», а как она пела на прослушивание «Солнышко лучистое, улыбнулось весело», будто само солнце во плоти спело, буквально зал осветила своим присутствием. Скоро уже традиция станет, как на новый год, Яна, да и Вадик тоже с радостью присоединяется, поют «В лесу родилась елочка» и у неё, у них так чудно получается! И какая-то там Вика смела такое сказать, а ведь если я не ошибаюсь, она старше Яну на два года. Вот уже и давление старших. Что ж, хорошая там атмосфера в классе, ничего не скажешь. А ещё эта долбанутая Елена Юрьевна, сразу видна фанатичка до мозга костей со своей классической музыкой и на секунду не задумается о состояние своих учеников, а главное, что происходит между ними. Как же, никто её там не обижает. Ещё как обижают, а моя обезьянка просто этого не поняла! Просто посчитала это нормальным, и всё. Нормальным, не защищаться, не постоять за себя. Просто стерпеть, промолчать. Боже, как же все это сейчас неважно, такие мелочи. Плевать там на всяких грубиянок и неадекватных. Единственное желание, какое есть, это сильно обнять её и сказать простую истину – кто бы что ни сказал про мою дочь, она всегда будет моей малышкой и лучше всех. Дать понять, что бы кто ни сказал про неё, неважно кто и что – она не обязана это терпеть и уж тем более слушать, что говорят про неё другие. — Я-яна-а-а… — протянул её к себе ближе и крепко обнял, на что моя доченька сильней прижалась ко мне, пряча лицо в груди. Целую её в макушку и кротко улыбаюсь под нос. И спокойный голос, будто так всё и должно быть, зазвучал из меня. — Это похвально, что ты не хочешь расстраивать нас, родителей. Но на такие жертвы не стоит идти, даже ради нас, да вообще кого-либо. Запомни, обезьянка, — аккуратно потрепал её плече, на что она весело промычала сквозь закрытое лицо. — Не слушай, что говорят про тебя другие, многие специально так делают, чтобы тебя задеть. Если тебе что-то не нравится или что-то не устраивает, ты всегда можешь это прекратить. Ну, если же только нет острой необходимости это терпеть. В жизни бывают разные обстоятельства и ситуации. Но запомни одно, ты всегда можешь уйти. К сожалению, во взрослой жизни многие люди пользуются этим и незаметно, но заставляют делать то, что совсем не хочется делать. — Почему они это делают, папа? — Яна, поднимая голову, внимательно посмотрела на меня. — Потому что это выгодно им. — Но ведь это нечестно! — Яна, многие люди нечестные и подлые, поэтому не позволяй им пользоваться тобой. Обещаешь? — я легонько отстранил от себя малышку, но руки всё также сжимали маленькие плечи. Крепко, но нежно. Улыбка все же дрогнула. Это важно, чтобы она поняла. Возможно, не прямо сейчас, но должна понять. Как же хочется оберегать своё сокровище, как настоящий сильный и свирепый дракон, быть уверенным на все сто, что ни один гад никогда не посмеет расстраивать, а тем более доводить Яну до слёз и обижать. Не потому что этих упырей, которые ходят в обличие обычных людей, никак не остановишь, не потому что жизнь такова, а потому, что ей самой это будет не нужно. В один прекрасный день, я больше не буду ей нужен. Не в прямом смысле, конечно. Рано, или лучше поздно, но Яна поймет, что ей хочется больше свободы, самостоятельности и возможностей, меньше контроля. Однажды, она начнет отбиваться от моей заботы и защиты, когда поймет, что может сама за себя постоять и позаботиться. Моя обезьянка никогда не исчезнет из моей жизни, (я не переживу этого) но уже как сейчас, никогда не будет рядом со мной. И уже больно осознавать, что многие трудности и беды, которые выпадут на её долю, я никогда не узнаю, потому что Яна не позволит. Вместо этого, скорей всего, обезьянка улыбнется своей солнечной улыбкой и скажет, что всё нормально, что всё у неё хорошо. Ни за что не позволит себе потревожить старика отца. Да ведь она и сейчас уже так делает, все ж таки ничего не сказала про музыкальную школу. Только скрывать это как следует, ещё не научилась. — Обещаю, — искренне, насколько вообще может ответить ребенок, кивнула обезьянка. — Хорошо, — чуть улыбаюсь, всё ещё не отойдя от грустных мыслей, и правой рукой потрепал светло-русые волосики, отчего Яна снова заулыбалась. — А в художественную школу тебе нравится ходить? Тебя там никто не обижает? Пока есть возможность, пока Яна действительно моя маленькая девочка и пока у меня есть полное право защищать и оберегать её, мне нужно всё знать, а в случае чего действовать. — Там здорово, — она мило улыбнулась и во все глаза, воодушевлено посмотрела на меня. – Мы там рисуем, мне это очень нравится! Учат, как правильно рисовать. И узнаем много таких интересных вещей, а Ольга Васильевна очень классная. И ещё там все хорошие, а на перерывах мы играем в игры! Мы недавно учились, как делать открытки. Пап! Папа! — от радости Яна подпрыгнула и навалилась на меня, что свалила на спину, от чего я сам заразился её улыбкой и смехом. — Ты получишь самую красивую открытку на день рождения! И там никогда не бывает скучно. Художественная, намного лучше музыкальной школы. Там не мучают. «Там не мучают». Не умеет пока моя доченька ничего скрывать, как минимум важного. Всё коротко и ясно, а на сердце спокойно. — Это будет самый лучший подарок, — широко улыбаюсь, и подправляю ей волосы, которые были заплетены в косу и снова тихонечко поглаживаю. — Когда я вернуть с работы, мы вместе скажем маме, что ты больше не будешь ходить в музыкальную школу. — Она будет злиться… — её губы неволей выпучились от вины. — Недолго. Через неделю, она уже про это забудет, — легонько щелкаю обезьянку по носу, из-за чего Яна мило наморщила носик. — Тем более, у нас был уговор. Ты отходила год, и тебе не понравилось, значит, заставлять больше не будем. — Зачем мама меня вообще туда отправила? — она внимательно посмотрела на меня. Как обычно смотрят дети, на своих родителей, когда искренне уверены, что взрослые всё-всё знают в этой жизни. Ах, если бы. — Потому что хотела дать тебе то, чего сама была лишена в детстве. Только временами забывает, что тебе, возможно, это совсем не нужно. — Мама хотела ходить в музыкальную школу, но не могла? — Да, потому что у неё не было такой возможности. Теперь понимаешь, Яна? — снова ладонью нежно провел по её волосам. — Она хотела, чтобы ты воспользовалась этой возможностью, потому что любит тебя. Но не будет заставлять, если ты не хочешь. К сожалению, детство у Ксюши сложилось очень печально и мрачно. Отец практически умер после её рождения, от ранения, которое получил еще на войне, а мать всю жизнь работала на нескольких работах, экономила, как могла, от много отказывалась, чтобы прокормить её и себя. И на восемнадцатый год жизнь своей дочери умерла. Если верить словам Ксюши, то это произошло всё очень быстро. Сильно болели ноги, сердце ныло временами, быстро стал сдавать организм. Положили в больницу, вроде думали, что нет ничего серьезного, а потом, когда Ксения в очередной раз пришла навестить мать, ей сказали, что она умерла. Позже, первый муж, козёл, оставил одну с ребенком, а ещё работа в милиции. Мать честная, без меня моя дуреха совсем пропала бы. Хотя у меня было чуть «получше». Отец пьяница, который любил поднимать руку на мать, а иногда и на меня с сестрой. Но когда я вырос, быстро отучил тварь от этой варварской привычки махать кулаками и руками. Как и полагается всяким мразям, пережил, к сожалению, маму намного лет, хотя очевидно этого не заслуживал. Боже, даже и не задумывался, что отец умер, как три года уже будет. Как невыносимо жаль, что у наших детей нет ни бабушек, ни дедушек, а ведь именно они скрасили всё моё детство. Тем не менее, своё главное обещание, я всё ещё держу и буду держать до конца. Чтобы ни случилось, но у моих детей будет счастливое и беззаботное девство; то, что пришлось пережить нам с Кюшей, я не позволю, чтобы пришлось пережить и им. — Да, я поняла, — быстро несколько раз, серьёзно кивнула Яна. — Может быть, ты бы хотела пойти на другую секцию? В первом классе, ты ещё ничего не знала и не могла решиться. Мы можем записать тебя, куда ты захочешь. Почему бы и нет? Может моя обезьянка давно хочет пойти, например, на танцы, но стеснялась и боялась, что ей ответят отказом. В конце концов, она не робот и на третий кружок, ей бы ни хватало, ни сил, ни времени. А теперь есть такая возможность! Даже очень любопытно, куда бы Яна хотела ходить? Скорей всего это какой-нибудь спортивный кружок, спорт всегда был ей ближе и интересней, чем искусство. Впрочем, моя девочка может сказать простое «нет» и никуда больше не пойдет. Допустимо, что Яна предпочтет больше свободного времени после школы и не захочет отказываться от этого. — Я хочу ходить на пихтование! — радостно и резко крикнула Яна. — А может и на баскетбол, надо подумать… — чуть сконфужено и мило улыбнувшись, сказала, она, когда увидела, что я слегка обалдел от её звонкого и главное, неожиданного громкого возгласа. — Ты, наверное, хотела сказать фехтование, обезьянка? — ответной улыбкой, поправил её. — Да-да! Точно, фехтование, — радостно она закивала и широко улыбалась, чуть подпрыгивая на месте, на коленках. На её лице уже было видно, как она предвкушала туда ходить, не то, чтобы только записаться. Фехтование? Надо же. В их школе есть даже такая секция? Ух, ты. Что ж, я думал, что это будет волейбол или баскетбол. Хоть и второй вариант Яна тоже предложила, и даже пообещала, что подумает ещё, но стоит только посмотреть на её глаза, а точней как они горят нетерпением и безграничной радостью, можно быть точно уверенным, что если она и исполнит своё обещание, то всё равно останется при первом. Удивила, моя малышка. Однако она со дня своего рождения, только и делает, что радует и удивляет меня. Вот бы Вадиму брать у неё пример почаще. А-ай, он же мальчишка, совсем другая категория. Пусть меньше будет задирать свою сестру, и он точно меня удивит и обрадует. — Яна, а почему именно фехтование? — всё же полюбопытствовал я. В принципе кружок не плохой. Зная, что моя девочка способная и если ей действительно понравится такой вид искусства, то обезьянка вполне научится защищать себя. Всё же фехтование – это владение оружием в рукопашном бою, если я ничего не перепутал. И пусть, что кружок не совсем «девчачий», как обязательно скажет Ксюша, польза абсолютно есть, а значит, время и силы будут потрачены не зря. — Хочу правильно научиться тыкать в Вадима ножом, чтобы больше меня не задирал! Или палкой! — Яна искренне засмеялась, и мне вдруг стало жутко. Глаза округлись, как монетки по пять рублей. — Или чем они обычно тыкают друг в друга? А жутковато стало, что она смеется, не наиграно «устрашающе», чтобы Вадим больше не смел её задирать, а именно так, будто я её пощекотал или рассказал смешную шутку. Конечно, я и всерьёз даже не задумаюсь об её ответе, но ё-моё, как иногда дети убивают своими ответами или вопросами, прям на повал. «Хочу правильно научиться тыкать в Вадима ножом». И смех, и грех в одном флаконе. Не думаю, что Яна на самом деле будет тыкать Вадим «ножом», тем не менее, простой карандаш со временем в её руке может стать настоящим оружием. Но гиперактивного её брата, слава Богу, что только временами, это всё равно не остановит, тем более, когда Вадиму скучно, то Яна ненароком становится его объектом для развлечения. Нет уж, и «палкой» тоже тыкать не надо. Пусть лучше, как обычно завет меня, по старинке. — Нет, Яна. Не надо тыкать Вадима ножом или палкой, — всё ещё с глазами навыкате от удивления, сказал я и потрепал её волосы, кажется, это ещё больше веселит обезьянку. — Лучше зови меня, если твой брат снова начнет безобразничать. На фехтовании бой обычно ведут на шпагах или мечах. Но не на настоящих! — чуть громче сказал я, как увидел огонь озорства у Яны. Девочка моя, конечно поразумней и осторожней своего братца будет, но иногда тоже любит «резко с места сорваться». — Мама сказала, что нужно учиться постаять за себя самой, и что ты больше не придешь, если я позову тебя, — и снова внимательные глазки, но нет и намека на укор. И тихо радуюсь про себя, что дочка моя прекрасно понимает, что мама сказала неправду. Я всегда приду к ней, чтобы не случилось. — Ты же знаешь, что мама так шутит, — весело хмыкнул. — Не смешно как-то, Вадим такой же, а вот ты смешно шутишь. Но мы не скажем об этом им, чтобы не обидеть, а, то они совсем не смогу больше шутить. Потому что обидятся и не смогут улыбаться! — шепотом сказала она, явно опасаясь, что может услышать мама. У Яны было такое смешное и «таинственное», серьёзное лицо, что я не удержался и весело захохотал в голос, опрокинув голову на подушку. Не хочется подставлять свою обезьянку, но как тут не удержаться и не предъявить это Ксюше? То-то всё время любит упрекнуть, что у меня дурацкие шуточки и вообще нет чувства юмора, а Яна так всё точно подметила, ведь на самом деле, может дуться неделями и вообще не улыбнется, хотя и видно, что хочется. Вредина моя любимая. Моя улыбка быстро сползает, когда обнаруживаю, сколько времени на часах. Ну вот, уже точно на десять минут опоздаю, хотя жалеть об этом точно не буду. — У-у, обезьянка, заговорила ты меня, я уже на работу опаздываю! — Яна аккуратно слезает с меня, давая мне встать с кровати, и тут же сама встает на ноги, чтобы примерно одного уровня быть со мной, пока я поправляю пиджак. — А ты надолго папочка? — беззаботно спросила она, любопытно смотря на папку с документами и покачиваясь на носочках. — Где-то на часа три, нужно ещё забрать Вадика с футбольной секции, — потянулся я к Яне, чтобы поцеловать её в щечку на прощание. — А может его оставить там насовсем? Вадиму там очень нравится, он не будет против! — протараторила она и сама быстро поцеловала меня в щечку, чуть подпрыгивая на кровати. — Нельзя, — посмеиваясь, ответил я. — Тогда придется и тебя оставить в музыкальной школе насовсем, чтобы было всё по-честному. Мы же этого не хотим? — Нет! — с жаром ответила обезьянка и резко прыгнула на меня. Я с ловкостью и бережно, будто заранее зная, что она прыгнет, ловлю её и крепко обнимаю в ответ, как Яна меня. И понимаю в этот момент, что целый мир держу в своих руках, за который всегда буду в ответе. Моё личное маленькое солнышко.***
Он поймал меня. Он всегда меня ловил. Помню, как всё детство, мы с Вадимом пыталась застигнуть папу врасплох и прыгали на него чуть не из каждого угла. Это была такая игра, тогда казалось очень веселой. И на маму тоже пытались, но она быстро и очень «понятно» объяснила, что с ней такие шутки плохо кончатся. Однако Вадим всё равно несколько раз нарвался, когда же я предпочла не рисковать. Ничего. Я ничего не ощущаю. Даже нет иллюзии на страдание, которую мы так любим, придумывать и накручивать. Ни чувства сожаления, ни давящей боли в груди, будто сердце разрывается на крупные куски, глаза всё так же спокойно прикрыты, ожидая, когда нальются свинцом, чтобы уснуть. Где же эти слёзы? Обычно одно небольшое воспоминание, хоть как-то связанное с отцом, на мне лица уже не бывало. И самое противное, (слишком громко сказано) что мне даже не страшно. Неужели все истратила на Кроули и Винчестеров? Или может образ и память об отце стало потихоньку, но испаряться временим? В мае было уже шесть лет, как он умер, а я не вспомнила об этом. Раньше, непременно, каждый год, даже когда начала жить и работать вместе с братьями, в этот день, восемнадцатого мая, я всегда подолгу стояла, чаще сидела у его могилы. Дин и Сэм не знали, (почему я так и не рассказала им?) обычно говорила, что перемещалась на целый день или ночь, чтобы понаблюдать за родными, проверить как они, и отчасти эта была правда. Мама в этот день всегда приходила на могилу отца, Вадим и Алиса через год другой, иногда сменяя друг друга, но тоже приходили. Год назад мне пришлось простоять в своем укрытии два часа прежде, чем они все ушли, а тогда они были все втроем. Неужели они ждали меня? Думали, что я приду? Если искренне верили, что я всё ещё жива, здорова и невредима, то обязательно должна прийти в этот день к папе. И никогда не ошибались. Стоило им только скрыться за деревьями, сразу же всегда хотелось броситься к могиле, но каждый раз останавливала себя, зная, что ужасно допустить ошибку, если они увидят меня, хоть мельком или только мою тень; страшно было допустить, что они могли узнать правду о той стороне жизни, в которой оказалась я. Но стоило их шагам стихнуть в густом лесу, как тот час долетало до моих чутких ушей – тишина, не нарушаемая, ничьим присутствием, и я со спокойной душой, в полном одиночестве вступала на поляну, усеянную надгробиями. Кладбище, на котором мы похоронили отца, было за городом и достаточно глубоко, от чужих глаз и недобрых гостей, чтобы за зря не заглядывали и не беспокоили покой умерших, в сосновом лесу. Никто не отменял случайность найти это святую землю ненамеренно, но так просто это сделать нельзя, если точно не знаешь дороги. Могилы и надгробия, некоторые огороженные несколькими поколениями семей, были на просторной и холмистой поляне, где всегда в это время года, мягко грело майское солнце. Могила отца была просторной, не было почкования и одноразовых рядов надгробий, что негде даже встать, чтобы отдать дань памяти. Поэтому мы и выбрали это кладбище, которые многие отметали из-за того, что до него долго добираться с «препятствиями» в виде длиной травы с крапивой, либо выступающих корни деревьев, а зимой так вообще можно заблудиться в лесу или увязнуть в снегу. Но не в мае, и так часто совпадало, что именно восемнадцатого числа, было солнечно, но не жарко и не душно, та самая идеальная погода, когда солнышко исключительно приятно греет открытые участки кожи, а если ветер подует, то только ласковый. Незабудки. Мама всегда на могилу отца покупала букет синих незабудок. Так уж завелось, что до апокалипсиса и Винчестеров, я чаще посещала могилу отца, а чуть позже и своего жениха, приносила белые лилии. И тогда было не исключение, как и все прошлые встречи. Теплое солнышко и приятный ветерок. Букет синих незабудок и белых лилий. В тот раз я просидела до заката. Обошла могилку отца и спиной облокотилась об холодный камень, тихо сидела, смотрела вдаль, а слёзы аккуратно скатывались по щекам, не нарушая звуки леса, пение птиц и шелест мягкой травы. Я пыталась говорить. Разве не так поступают многие, когда оказываются на кладбище? Разговаривают со своими родными, надеясь, что их хотя бы слышат; надеясь, что станет легче, если что-то рассказывать. Но стоило мне только начать говорить, хотя бы как у меня дела, голос предательски начинал дрожать, грозясь перейти в истерику и на тона выше, а так не хотелось нарушать эти умиротворяющие звуки, которые может создать только природа. Временами дорожки слез высыхали, но картины воспоминаний, желтоватой вспышкой возникали в голове поочередно, заставляли глаза снова неприятно щепать от поступающей влаги. Например, от воспоминания, когда папа в первый раз посадил меня за руль машины, перед первым занятием автошколы. Отец на меня тогда накричал (только грозно и испуганно повысил голос) из-за того, что я сильно вильнула рулем вправо и чуть не улетела в кювет. Может быть, нет слёз, потому что это не то воспоминание, от которого нужно плакать? Ведь это такое счастливое воспоминание детства. Мне восемь лет, беззаботная жизнь любящего ребенка незнающего никаких забот. Папа разрешил больше не ходить в эту ненавистную музыкальную школу и обещал, что вместе поговорит об этом с мамой. Омрачало только то, что мама все равно расстроится. Сейчас спустя столько лет, когда смотришь на ситуацию взрослыми глазами, приходит понимание, что мама тогда не так уж сильно и расстроилась. Потому что она этого ожидала. Было слишком очевидно, что когда после школы, я заявила, что мне не нравится музыкальная школа, и не собираюсь туда более ходить, чтобы мать мне не ответила или не возразила, как только папа об этом узнает, вердикт будет один и единственный – Яна больше не будет туда ходить и точка. Хотя уверена, что она никак не ожидала, что вместо музыкалки, я выберу фехтование. Сидя возле могилы отца, в голове пролетали разные воспоминания, и от каждого было мучительно больно. От – как мы каждый день ужинами вместе и беззаботно болтали, до – как могли не разговаривать целый день от какой-то мелкой ссоры. Семейная поездка на машине до моря, как ужасно укачивало, и кружилась голова. Шальная игра в баскетбол с папиными друзьями, силы явно не равны, но нам с Вадимом так весело. Серьезный разговор о будущей профессии и об учебы после школы. Обед, за которым папа начнет подшучивать над мамой и она обязательно начнет ворчать и делать пакости ему в ответ, например, нечаянно засунет сольную ложку в его стакан чая; я с братом не могу наблюдать эту сцену без громкого смеха, всё пытаюсь прикрыть рот ладошкой. Загородный домик, беззвездная ночь, папа успокаивает и дает таблетку после того, как шершень ужалил меня три раза. Крупная ссора с Вадимом, яростные крики чуть не плача, что ему не нужен такой сын, который стал наркоманом. Где же то самое воспоминание, от которого действительно стоит плакать и жалеть? Если есть такое, то оно никогда не забудется. Исходная точка. То событие, когда, чтобы ни случилось, но приведет к тому выбору, где я обязательно сдамся. Неизбежность. Да. Боже, да. Оно и никогда не забывалось. (вот сейчас, я должна заплакать, должна что-то почувствовать) Это был переломный момент. Момент, который поломал всю мою жизнь. (о котором, я всегда буду жалеть, и винить только себя) Он был тогда ещё жив, я могла спокойно подойти к нему и обнять, сказать, что очень люблю и ценю их с мамой, что не нужно обо мне так волноваться. Обезьянка, давно уже не «обезьянка», а взрослая девушка, следователь милиции и старший лейтенант по должности. Он же всегда так реагировал. Милицейская форма была для него как красная тряпка для быка. Возможно, и папочка тогда перегнул палку, скорей всего, потому что немного выпил и увидел, какая я уставшая, эти чертовые круги под глазами после бессонной ночи на дежурстве. Поэтому и я не сдержалась, слишком была раздражительной, острей реагировала на выпады со стороны. Не улыбнулась и не отшутилась, что всё в порядке, что очень соскучилась, как и он, ненужно так беситься и портить вечер. Не увильнула от темы, как обычно и рассердилась. Ах-х, боже мой, нужно было просто заехать домой и переодеться, закрасить синяки под глазами и пытаться улыбаться.***
13 мая 2006
— Чёрт возьми, да сколько можно меня отчитывать, как какую-то малолетку, которая не может контролировать свои действия!? Каждый чёртовый раз, когда я прихожу к вам в гости. Мне нравится моя форма, мне нравится моя работа! Ясно?! Твоего мнения папа никто не спрашивал. И я устала тебе повторять, что со мной всё нормально. НОР-МА-ЛЬ-НО! Иди лучше проверься у ЛОРа, у тебя явно проблемы со слухом, — сгоряча и раздражительно выплюнула я, пряча глаза от него и нервно теребя платок в руках. Ещё немного и пик моего бешенства будет достигнут, что аж из глаз искры пойдут. Ну почему сегодня так катастрофически не везет? Мало того, что прошлую ночь всю отдежурила, так всё равно из-за накопившихся неотложных дел проторчала целый день в отделе. А завтра опять туда! Естественно, я ушла раньше, но что такое два часа до конца рабочего дня, вместо целого выходного? Ни отдыха, ни покоя, даже в родном доме: трехкомнатная квартира, где я выросла и относительно недавно покинула, как родное гнездышко. Думала, что тихонечко посидим за ужином, узнаем, как дела друг у друга, потом зная, как от сытного маминого ужина меня всегда клонит в сон, а тут точно, после бессонной ночи, поспала бы, позже, может быть, за полночь вернулась бы спокойно домой, и пробки к этому времени рассосались бы. Я просто хотела семейного ужина, как раньше. Не хочу никаких ссор, но меня вынуждают огрызаться. Защищаться и оправдываться. Как я всё это ненавижу. Будто оправдываюсь за свою жизнь. Папа, как всегда в своем репертуаре, куда же без возгласов, что «милиция абсолютное зло», которое меня «убивает». Чувствуются, что уже пригубил парочку рюмок водки. Но сегодня, когда у меня совершенно нет сил, и жутко хочется спать – хуже всего из этого, что у меня нет желания оправдываться, улыбаться в ответ и свести скандал к минимуму. (вместо этого хочется развести огненную бурю) А скандал точно будет, воздух уже наэлектризован. Хотя сейчас намного лучше, днем чуть ли не спотыкалась об собственные ноги, а сейчас организм включил дополнительные резервы и терпимо. Даже удается внимательно его слушать и не пропустить ни слова. — Что прости? — отец насупился, но голос не повысил. — Мне врач не нужен, я в полном здравии, а ты нет. У тебя на лицо всё признаки недосыпа и стресса. Поди, скоро глаз уже начнет дергаться от переутомления. Яна очень глупо скрывать последствия твоей «любимой» работы, когда твои родители сами там работали. Это работа не годиться для молодых девушек, а только для мужчин, и то, пока они не обзавелись семьей. Ну почему нельзя было просто промолчать? Мне и так плохо, не нужно лишний раз об этом напоминать! (пожалуйста, папочка, услышь меня) — Мы бы с Адалин, как и женская половина отдела, с радостью с тобой бы поспорили, — нервно улыбнувшись и посмотрев ему в глаза, ответила я, всё ещё сидя сгорбившись на кухонном стуле. Голова отплясывала болезненную чечетку, готова буквально взорваться от усталости. — Дочурка моя, — он на взводе. «Дочурка моя» так он говорит, когда начинает злиться. Очевидная замена на «дурочка» и «дура». Сейчас начнется. — Мне с вами спорить не к чему. У вас, в силу молодости, амбициозности, наивности и тем более отсутствия опыта, к сожалению, нет тех знаний, чтобы элементарно понять, что на этой работе вы себя губите собственными руками, — холодно проговорил папа, жестко смотря на меня, сверля глазами тихой яростью и некой беспомощностью. — У молодых девушек, как ты это простительно. Дай бог, нормальный муж попадется, вставит мозги на место и пинком заставит вас бросить эту неблагодарную работу. Спроси у своей матери, она не даст мне соврать. А те, кто старше тридцати пяти лет, просто несчастные карьеристки и поймут это, когда через лет двадцать буду в полном одиночестве сидеть на кухне, без мужа и детей. Зато с большими звездами на погонах и большим опытом за спиной! А жизнь незаметно, как и молодость пройдет мимо них. Скажи мне Яна, — его голос дрогнул, но металлически нотки, будто только набирают силу. — Ты этого хочешь? Хочешь остаться одной и никому не нужной, когда мы с мамой умрем? Эта работа не заменит тебе семью, ты делаешь неправильный выбор. Пожалуйста, — голос вдруг стал таким мягким, родным и теплым, как из далекого детства, но я уже не слышала его. — Пожалуйста, вслушайся в мои слова, я желаю тебе только добра, ты же знаешь это обезьянка. Увольняйся и уходи, это никогда не поздно. Жуткая боль волнами прошлась от затылка до лба, что я, закрыв руками лицо, до колен облокачиваюсь и начинаю смеяться. Сильно и воодушевленно, поняв одну простую истину. Ничего не изменится. Он никогда не смирится, что я выросла и могу сама решать, что делать, а что нет. Никогда не перестанет критиковать мою работу и мои заслуги, нарочно будет их пропускать, и видеть, и указывать лишний раз только на минусы. Мои оправдания так и останутся пустым звуком. Зачем, я каждый раз это слушаю? Если меня не хотят понимать, почему же я должна, тем более, если это собственный отец, мой лучший папочка на свете. Спасибо мамочке, что сегодня не стала на меня давить, как обычно, хотя бы за то, что я «неопрятно» выгляжу по её мнению. Смех резко прерывается усталым и громким стоном, словно так и говоря «как-же-меня-все-задолбало». — Понятно, — хлопнув руками по коленам, резко встаю со стула. — Ты не слышишь меня, а я больше не хочу слышать тебя. Давай сделаем, друг другу одолжение папа, и я просто пойду домой? Раз тут никто не рад моему присутствию в этом доме. Мама, — я бросила быстрый взгляд на неё, даже толком так и не посмотрев. — Была рада с тобой увидеться, спасибо, что хотя бы ты сегодня не стала капать мне на мозги. А ведь не вру, если бы она присоединилась к папе, то мой уставший мозг такого потока «праведного промысла» не выдержал бы. Тем более мама всегда намного громословней. Ни на кого больше не обращая внимания, стремительно вылетаю из кухни. Боже скорей бы домой. В теплый душ и в постель. Нет. Можно и без душа обойтись. И без кровати. Что-нибудь мягкое, где можно будет поспать десять часов кряду. Но родители меня застают, когда я даже не успела надеть первый ботинок. Точно, ужасно мне сегодня не везет, начиная с первого задержанного дебошира в час ночи. — … Микаэль, может, хватит уже? Что ты, как дятел, заведенный, к ней прицепился? Не видишь, как она устала. Яна, и ты тоже прекрати выкобениваться, я для кого стол приготовила? Вы оба как… — Прекрати! Яна, я с тобой разговариваю! Прекрати, кому говорю?! — папа даже от возмущения и злости случайно роняет стопку газет, которая лежала на тумбочке и совершенно не слушает, что взирает ему мать, как и я впрочем, невозмутимо надеваю ботинок обувной ложкой и завязываю шнурки. Только края уха прислушиваюсь, что он там говорит. — Что тебе понятно? Вот что?! — папа откровенно злился, кричал и, похоже, одновременно от этого и терялся. Неужто дошло? Удивлен, что «обезьянка» не слушает, перечит и не соглашается с тобой, папочка? Наверное, привык больше спорить с Вадимом, а не со мной, поэтому теряешься и не знаешь, что делать. Как же ты ослеп от своей любви, не замечаешь очевидного. Тем не менее, я так не хочу конфликтов, особенно с тобой. Господи просто дай мне уйти, и когда я высплюсь и отдохну, сама приеду или позвоню, и обязательно извинюсь за своё поведение. Станет всё как обычно. Только дай мне сейчас уйти. Пока не стало хуже. — …Ты на этой своей работе совсем уже все мозги подрастеряла? А может пропивать начала? Яна, ты просто не представляешь скольких хороших людей, я знал, которых эта работа в милиции просто уничтожала изнутри. И алкоголь это ещё не самое страшное, чем они начинали злоупотреблять, ты и сама знаешь, что это может быть. Яна, ты меня ужасно разочаровала, — я замерла, так и не завязав тугой узелок на втором ботинке. Перестала дышать, будто тело перестало принадлежать мне, будто всё это происходит не со мной, будто этот человек не мой отец, это не может быть он. Мой папочка не может так разговаривать со мной. Холодно, безэмоционально, отрешенно с толикой отвращения. Так он ни с кем не разговаривал, даже, когда узнал, что Вадим начал принимать наркотики. Кричал, злился и оскорблял последними словами, но не так. Не так равнодушно, будто ему разом стало плевать. Плевать на меня. — Что с тобой стало? Где та девочка, которую я учил уму разуму, училась не на своих ошибках, а на чужих, не совершав своих? Слушалась меня, следовала за мной. Где, я ошибся? В кого ты превращаешься? — не видела, но чувствую, как папа стоит за моей спиной и в упор смотрит на меня, а я всё никак не могу пошевелиться. Равнодушие в его голосе, стало самыми прочными оковами мне. — Яна, ты превращаешься в посредственность. Собственными руками зарываешь свой талант и потенциал в месте, в котором тебя совершенно не ценят, а чисто эксплуатируют, пока ты не рухнешь от обезвоживания. Или пока в прямом смысле не сойдешь с ума. Думаешь, мы не знаем, какого это? — слышу, как мама шумно вздыхает, но не смеет возразить, как бы поступила обычно. — Какого это, когда к тебе приходят родители пропавшего ребенка и требуют его найти сию минуту, а ты ничего не можешь сделать, и только подозреваешь с каждым часом, днем, что они больше никогда не увидят своего сына или дочь живой. Или как изнасилованная девушка сутками напролет, готова спать под твоим кабинетом, просит твоей личной защиты, потому что больше не сможет жить спокойно, а ты даже не можешь найти её насильника, потому что нет никаких улик или зацепок. Или ещё хуже, когда ты прекрасно знаешь, кто это сделал, но по закону никак не сможешь доказать его вину. Только и остается искалеченная душа и прочее дерьмо, на которое приходиться смотреть, разгребать и пачкаться, каждый божий день, — его голос стал тише, но был таким уверенным, стальным. — Будем честны, я не раз тебе говорил, что только ты оправдываешь мои надежды, в отличие от своего брата, но сейчас ты меня убиваешь своей эгоистичностью и тупоголовой упертостью, откровенно плюешь на всех нас, когда мы пытаемся тебе помочь. Вадим, не смотря на все ошибки, которые он совершил, пытается всё исправить и жить дальше, прислушивается к нам и его можно понять. Он просто не понимал… не понимал, в какую ужасную компанию попал и что делает. А ты понимаешь Яна, и как будто назло всем, не слушаешь нас и совершаешь роковые ошибки. Возможно, это всё твой ухажер Стас? — папа буквально выплюнул его имя с отвращением. — Скорей всего это он так плохо на тебя повлиял. Не зря он мне никогда не нравился, из тех людей, которые явно ведут двойную жизнь: с тобой такие, а на работе со всем другие и скорей всего настоящие. Работали со мной такие опера… Яна, ты меня слышишь? (зачем ты это сделал? за что?) Когда отец прикоснулся к моему плечу, это была последняя капля. Если бы он больше и слова не сказал, если бы только дал мне уйти в полном молчании, я бы выдержала этот удар. Впервые жизни меня ударил папа. Дал смачную пощечину, когда я просила понять меня и не трогать. Он всегда меня понимал, даже когда просила безмолвно, понимал, и также молча, интуитивно успокаивал, как настоящий родитель. А сейчас лично толкнул в грязь, в которой я пыталась не увязнуть. И толкает дальше, чтобы я захлебнулась. Мой отец. Мой друг. Мой советчик и самый близкий человек. Моя семья. За что такой удар в самую душу? Только за то, что я выросла и не оправдала часть твоих надежд? Но я ведь только и делала, что старалась и пыталась их оправдать достойно, так, чтобы ты гордился мной. Зачем, тыкаешь меня в мои неудачи? Почему больше не хочешь меня понять и поддержать? Ты вдруг осознал, что тебе не устраивает каким человеком, я выросла?.. Только потому, что, я не стала полной твоей копией? Потому что последовала за своими целями и желаниями? Ненавижу. Какая же это любовь, если ты хочешь уберечь меня от всего мира, изменив при этом меня? Словно закрыть в золотой клетке, и выпускать, только тогда, когда буду делать так, как ты считаешь правильным. (папочка, ты меня больше не любишь?) Больше, стараться нет смысла. Ведь ты все равно не оценишь, отец. — Не трогай меня!!! — закричала я, отталкивая от себя его руку. Чуть снова не падаю, когда рывком встаю на ноги. Чувствую, как на лице физически отражается боль, что ещё немного и слёзы потекут по щекам. Улавливаю удивление на его лице, будто папа не ожидал такой реакции, словно не так я должна реагировать на его «правильные» слова, из-за чего ярость во мне разгорелась с новой силой. — Как ты смеешь?! Ты!!! — делаю секундную паузу, чтобы вздохнуть полной грудью, потому что дышать мне и, правда, стало тяжелей. Почти невозможно. Боль, ярость и возмущение сдавили мою грудь. — Как ты смеешь приплетать сюда Вадима?! Где ты был? Я спрашиваю, где ты был, когда он мучился от ломки и чуть не умер! Где ты был, когда я вся в слёзах откачивала его и звала на помощь?! Даже мама была рядом, помогала мне и заботилась о нем, когда же ты бросил его! Прогнал его и сказал, что тебе не нужен такой сын, который не оправдал твоих надежд, который блять, просто не стал нормальным человеком! А теперь ты так решил прогнать и меня? — не замечаю, как слёзы брызнули из моих глаз. — Потому что я не оправдала всех твоих надежд и мечты? Потому что больше не нужна? Ну, прости уж, — резко кланяюсь и грубо, больно задеваю его руку. — Что у тебя получились дети-уроды, которые хотят жить своей собственной жизнью, а не которую распланировал ты. Если ты так хочешь меня прогнать, говоря мне, что у меня дерьмовая форма, дерьмовая работа, и вся я такая дерьмовая, что порчу и просыраю свою жизнь самолично, то поздравляю. У тебя прекрасно получилось, но знай, прежде чем я уйду, — я глубоко вздыхаю. Слёзы никак не удается держать и контролировать, но в подать истерику и по-настоящему плакать перед ним я не буду. Впрочем, ему всё равно плевать, как и мне теперь тоже. — Я сильней тебя, — проклятые слёзы никак не дают внимательно рассмотреть его лицо, но всё вижу эту дурацкое изумление на его лице, что отчасти придает мне силы говорить дальше. — И всегда была. Ты ушел с этой работы, потому что оказался слабым. И мама тоже. Вы слабые. А я всё ещё работаю там и собираюсь так же работать и помогать людям. Если ты только замечаешь мои промахи, то флаг тебе в руки. Я не говорю, что их больше не будет, мы не роботы, а люди и всё мы делаем ошибки. Но в отличие от тебя, я никуда не уйду и останусь до последнего. Пока меня не сломают или я не сойду с ума, — мне почти удалось повторить слова отца его же тоном, холодно и отрешенно, но слёзы все портили. — Я сильней, а ты нет. Поэтому я не оправдала всех твоих надежд, поэтому, я тебе больше не нужна, — сгладываю противный, болезненный комок в горле и судорожно несколько раз вздыхаю. Беру пальто и медленно его надеваю, движения скованны, будто меня только что побили. А разве нет? Как же я устала. Боже, как же хочется отключиться и ничего не чувствовать. — Яна… Ты что?.. Я же… постой, подожди… Ты все не так поняла… прошу тебя, подожди! Ксюша, почему ты молчишь? Останови её! — услышала его сквозь шум в ушах, как волны моря об скалы. Его голос больше не холодный и не равнодушный, а очень обеспокоенный. Он больше не осмеливается ко мне прикоснуться, даже сделать шаг в мою сторону. Теперь он похож на моего папочку. Но я больше ничего не замечаю. Открыв входную дверь, останавливаюсь на пороге. Полубоком поворачиваюсь в сторону отца, чтобы видеть его лицо, но чтобы он не видел моего. А голос, как точная копия, отпечатала его лёд, слёзы поблескивают на щеках. — Ещё раз, что-нибудь скажешь про Стаса, больше никогда меня не увидишь. Я вправе выбирать, с кем мне быть и не смей осуждать мой выбор. Захочу, буду встречаться сразу с десятерыми мужчинами одновременно, и поверь, никто не будет на меня как-то влиять. И уж тем более ты. Ни сказав больше не слова, ухожу, так и не хлопнув за собой дверью.