Штрихами

Скрип двери и торопливое шлепанье — кто-то бежит босиком по облупившимся доскам пола. Мавр зажмуривается, притворяясь спящим, но мечтая, чтобы это притворство стало реальностью — уйти в сны до утра, провести в них эту ночь. Марлевая занавеска на распахнутом окне в спальне мальков не шелохнется — одуряющая безветренная духота накрыла Дом за неделю до Выпуска — так бывает перед грозой — и они жили в ожидании этой грозы с острыми каплями и хлыстами молний. — Мавр! Спишь?! — Череп не так давно, с начала весны, начал курить регулярно, утверждая, что ему это нравится и без сигарет ему совсем невмоготу. Мавр подозревал, что Череп курит лишь для того, чтобы казаться взрослее и придать хрипотцу ломающемуся голосу. Когда Череп, застуканный за этим предосудительным для малявок занятием, огребал от Старшаков, Мавр усмехался довольно. — Мавр! — уже совсем над ухом. Мавр зажмуривается сильнее, будто это убережет от того, что сейчас скажет ему будущий враг. — Упырь повесился. Упырь — один из Старших. Нет. Не так. Не «один из». Второй в Доме после Монаха. Мавр сдерживает свое шумное — проколотой шины — дыхание. Череп воспринимает это как знак недоверия и важно добавляет: — Его Р Первый из петли вытащил. Я сам видел! Мавр открывает глаза, с трудом дотягивается до кнопочки ночника. Череп щурится и недовольно морщит уже успевший загореть и начать облазить нос. Заворочался на своем матрасе Гвоздь, и Мавр шикнул на него — ни к чему сейчас лишние уши. — Они Уходят, — чуть слышно бормочет Мавр тяжело подтягиваясь на руках, усаживая свое грузное тело в кровати и внимательно рассматривая Черепа, надеясь выцепить в нем хотя бы каплю того ужаса, что испытывает сам Мавр. Череп хмурит выгоревшие брови и ковыряет подсохшие корочки со своей второй татуировки. Которую ему, между прочим, набил тот самый Упырь, чье тело сейчас валялось под простыней на холодном столе в подвале Могильника. — Уходят, — соглашается Череп с очевидным. — Когда они окна закрасили, я думал, — Мавр шумно сглатывает, в горле пересохло и свербит. Череп — не лучший слушатель, но другого сейчас нет. — Я думал, что всё…будет не так. «Ты думал, что они на прощание напишут нам пожелания в альбомах — хорошо учиться и слушаться Лося?!» — съехидничал про себя Мавр. — Если после их Ухода, взрослые отмоют окна, мы их сами закрасим, — заверяет Череп. Мавр прислушивается к биению своего сердца. Хотя, разве это можно назвать биением? Вот у Черепа оно бьется, живет бесстрашно, отчаянно. У Гвоздя бьется — ровно и преданно. У Упыря…билось. Зло и холодно. У него же, Мавра, оно плюхается, захлебывается. Можно ли с таким сердцем стать Хозяином Дома, как сейчас называют Монаха? И если можно, то как потом Уйти им? Сила, физическая сила, в Доме не была залогом Власти. Вот тот же Монах — никто и никогда не видел как он дрался, да и сложно предположить, что это бледное существо с лысой головой, усыпанное язвами и гнойниками, могло кого-то ударить. Если Монаху бросали вызов — такое случалось, как правило, от излишней самонадеянности новичков, то за него в Круг выходил Упырь. И дальше можно было не смотреть. От полуживого — если повезет — противника, Упыря оттаскивали, сам остановиться он не мог. Монах был молчалив. Вместо Монаха говорили двое его Глашатаев. Когда-то у каждого из них были свои собственные клички, но за ненадобностью они стерлись со стен и из памяти. Глашатаи были глухи — один ничего не слышал на самом деле. Другой — притворялся. Монах общался с ними жестами, понятными только им троим. Закрашенные окна были их наследством и взрослые права на них не имели. Как и сам Уход. Всё это — наследство тех, кто сегодня последнюю ночь считается мальками. Они заберут всё с собой, добавят своё, и в свой срок так же оставят тем, кто будет после них. — Не отмоют, — брякает Мавр. В его старческом голосе звучит нечто, что Череп еще не слышал. Уверенность силы. В коридоре снова суматоха и истошный девчоночий вопль. Топот, ругань. Череп уносится, не захлопнув за собой дверь. Мимо спальни Пауки проносят носилки, укрытые какой-то тряпкой. Мавр не сомневается — на носилках Монах. В приоткрытую двери вползает удушливая хмарь последнего смертного томления мучителей оконных стекол. Весь их Выпуск — замкнутый, отчужденный не только от воспитателей или младших, но и от своих же состайников, отчужденный настолько, что бороться для них значило отгородиться, что каждый предпочел Уходить в одиночестве, в беззвучии. — Спать! Быстро! — на пороге воспитатель, только год в Доме и крещеный Старшаками дурацкой кличкой — Черный Ральф, Р Первый. Мавр понимал, откуда это «Первый» и его коробило. Нельзя же так выставлять человека, который и сам еще не знает и неизвестно — узнает ли, что такое «Перепрыгнуть»! Ночник погас, послушный трехпалой руке. За окном уже светлело. Подул ветер и над Расческами прогрохотало. Дом стирал следы Ушедших и готовился принять новых Вожаков.