Штрихами

Смерть. Что-то нематериальное, нездешнее рвалось, трескалось и пахло обожженной плотью. В коридоре живых мигают лампочки. Взрываются. Разбрызгивают осколки. В том же коридоре, но коридоре мертвых, истерично визжат. Радиоволны — одни и те же на оба коридора — несут лишь помехи, шипение, бьют по ушам. Любой из живых поклянется, что магнитофоны выключены. Мертвые, конечно, таких заверений не дадут. Крик. Крик живого, чей лучший друг не проснулся, Дом запомнит. Впечатает его в свои стены, пронесет на другие круги. Чтобы тот, кто не сдержал проклятье, оказавшись на другом круге, если не узнал, то почувствовал бы и отошел от спящего, спрятал бы свои чудеса. Этот крик будут вечно слышать убитый и убийца. Друзья. Умершие раньше тебя. Хватают за руки и за плечи, бубнят ненужное: «Волк! Волк! Успокойся! Тише!» Зачем — тише? И как — успокойся? Ты мечтаешь разбить себе голову, но головы уже нет, как нет ничего, что можно разбить. Только лампочки в коридоре. Осколки тонкого стекла хрустят и царапаются под ногами и колесами. Но каждый, имеющий ноги или колеса торопится коридор покинуть — спрятаться в свою норку с такими же, как и он. С живыми. Двери. Дверь умерших для тебя не открылась — ты умер не в свою смерть, тебя не ждали Здесь. Двери живых хлопают на сквозняке, которого нет, и беспокойные живые хватаются за ручки, шепчут: «Закрой, закрой скорей же!» И не попадают ключом в замочную скважину, а потом — выдохнув — будто кого-то из вас остановят эти двери, рисуют никчемные символы и шепчут заклинания, путая слова. Только в Ночь Поминального Плача они не действуют. Ты. Тебя нет. Тебя, укрытого простыней унесли Ящики. В Могильник. В комнату в конце коридора — три ступеньки вниз. Пауки будут рыться в тебе — да, у мальчика были заболевания, но диагностировали стойкую ремиссию. Придумают причину смерти — остановка сердца во сне. Да, бывает. Да, жаль. Они покачают сокрушенно головами, и тело твое покинет Дом навсегда. Ночь. Шакал Табаки сидит в развороченном гнезде, качается из стороны в сторону. Он бы хотел придумать Поминальную песнь, достойную Рыцаря, но слова не идут, и горло пережимается. Табаки качается маятником — таким же сломанным, как и все часы Дома — разгоняет вязкое пугающее время. Лорд зябко кутается в одеяло — и это в летнюю жару — и курит, курит, курит. Лэри знает — три связанных крепко-накрепко гайки отгоняют всех призраков. Сегодня гайки ему точно не помогут. Волк эти гайки и не заметит, если приспичит ему прийти к Вожаку Логов. А что если еще и с собой захочет забрать?! Лэри скулит, забиваясь на свою верхотуру. Горбач молится. Богам и духам Дома, чтобы приняли их друга и даровали покой всем им. Черного шатает, когда он уходит из стайной — к великому ужасу Лэри и недоумению всех остальных. К черту этот идиотизм, эти ночи, этот бред! Для Черного призраков не существует, а если бы и существовали, то он не отказался бы встретить Волка. Свой Поминальный плач Черный оставит на чердаке. Слепой не отходит от Сфинкса, и тот срывается и бьет его — зло и отчаянно и требует вернуть Волка. Конечно, ответа не получает. Паучий яд этой Ночью на Македонского не действует, ведь за грехи свои надо расплачиваться. Утро. Вещи умерших раздают. Гитарный гриф обхватили белые полупрозрачные пальцы. Книги — все до одной — бережно расставил по полкам Черный. Горбач сгреб тетрадки со стихами и недописанной повестью. Спрятал, чтобы на них не наткнулись зеленые кошачьи глаза. Шмотки разошлись по другим стаям. Дом стирал его кличку и учился жить заново.