Штрихами

— Матушка! На пороге ее рабочего кабинета (ночами он становился спальней, а в часы молитвы — молельной) замерла побледневшая сестра Мария. — Там… — Мария кивнула куда-то в сторону коридора и нервно забегала пальцами по бусинам четок. Матушка Анна отложила перо, которым выводила столбики цифр — расходы приюта за месяц, и присмотрелась к монахине. Сестра Мария появилась в приюте не так давно — ее прислали из столичного диоцеза за провинность. С детьми ладить она ещё не научилась, маленькие обитатели Дома ее пугали, но зато превосходно вязала и шила, кроме того, отличалась покладистым нравом и приятным голосом. Матушка Анна была ею довольна. Ну а провинность… у кого их не бывает. Сейчас же сестра Мария была явно взволнована. Матушка нахмурилась — негоже монахине беспокоиться, ибо всё в руках Божьих (несмотря на это, сама Матушка беспокоилась часто — о здоровье воспитанников, о ремонте крыши, о покупке угля, но об этих волнениях знал только Господь, и она надеялась, что он ей их прощает). — Что «там», сестра? Матушка Анна не любила, когда в беседе с ней мялись, путались и недоговаривали. — Поглядите сами, — пролепетала сестра, и губы ее задрожали. Матушка тяжело поднялась — возраст давал знать о себе, к вечеру колени еле слушались — и зашуршала рясой к дверям. Было понятно, что случилось действительно что-то серьезное, а не обычная выходка кого-то из маленьких хулиганов. — Там, на лестнице, между корпусами… — от волнения голосок сестры Марии утратил значительную долю своего благозвучия и казалось, что по нему пробежала невидимая трещинка. Директрисе приюта лестница между корпусами никогда не нравилась. Она нуждалась в ремонте, да и газовые рожки не мешало бы заменить, но строительство лазарета требовало огромных затрат, и матушка Анна пока боялась просить у попечителей денег еще и на лестницу. Успокаивало то, что дети — с присущей им глупой суеверностью — ходить по этой лестнице избегали, утверждая в один голос, что в самом низу притаился огромный паук, и стоит только оступиться, как он схватит тебя, свяжет самой прочной паутиной, сплетенной из волос других детей, которым так же не повезло, и утащит в страну, где ни у кого нет памяти. И ты во веки вечные не сможешь вспомнить ни своего имени, ни своих друзей, ни Матушку, ни Дом. За подобную болтовню она детей наказывала, но порой эти небылицы были полезны. На лестничной площадке матушка Анна замерла. Их единственный постоянный наемный работник — Бернард — кряхтя «ни по что живую душу замучали», снимал с перил повешенного кота. Она смалодушничала, отвела взгляд, чтобы не видеть черно-белую пушистую и еще только сегодня утром — теплую шерстку, и распорядилась. — Того, кто это сделал — ко мне. Сегодня же. Кота… Бернард, закопайте в саду! Она вернулась в свой кабинет. Попыталась снова заняться расчетами, но мысли сбивались. Кошек в Доме любили. Они берегли от крыс и мышей продукты и одежду, согревали озябшие ступни ночами, мурлыкали свои затейливые песни, успокаивая и ободряя тех, кто лишился отчего дома и обрел Дом… Она нетерпеливо хлопнула ладонью по столу, одергивая саму себя, и — будто по команде — дверь в кабинет-спальню-молельню вновь распахнулась. На этот раз на пороге была дородная сестра Урсула, рукава ее рясы сбиты к локтям, обычно бесцветные глаза сейчас горели праведным гневом. Монахиня крепко держала за вороты серых суконных курток двух воспитанников. За спиной Урсулы топтались старшие ребята. Можно не сомневаться — каким бы не было наказание, они все равно добавят и от себя. Матушка Анна поднялась. — Ступайте, дети. Воспитанники, кроме парочки, что болталась в руках сестры Урсулы, зашушукались и подались назад, прикрывая дверь. — Полюбуйтесь! Сестра Урсула хорошими манерами не отличалась, а голос имела такой, что дети ее прозвали «Труба иерихонская». Матушка с таким определением была согласна. — Душегубцы растут! — Урсула закипала. Матушка Анна, директриса Дома призрения обездоленных сирот, слушала рассказ сестры Урсулы, но смотрела только на тех двоих, кто сегодня совершили убийство существа слабого и безвредного. Антон — в Доме меньше полугода. За него просил начальник местного полицейского участка — мать мальчика умерла от дурной болезни, имущества — старый матрас да рогатка, родных — ни души. Господин полицейский, недавно потерявший сына возраста Антона, просил принять его в Дом, выражая опасения, что «сорванец пойдет по дурной дорожке». На взгляд директрисы, опасаться дурной дорожки было уже поздно, и Дом Антону вряд ли чем-то поможет. Но отказать отцу, потерявшему ребенка не смогла. И потом часто корила себя за слабость. Антон воровал — ни увещевания, ни линейка по рукам, ни карцер исправить его были не в состоянии. Антон лгал виртуознейшим образом. Сквернословил, как пьяный извозчик, свалившийся в канаву. От его познаний, почерпнутых на улице, краснел даже Бернард. Нет, конечно, Антон был не первым испорченным ребенком, что попал в Дом, но обычно все они к третьему месяцу пребывания отказывались от дурных привычек, и самым тяжким происшествием была какая-нибудь драка между старшими мальчиками. Наказывая же Антона, она всякий раз думала, что не Антон виновен, а все они — взрослые и умные, почитающие Бога и говорящие правильные вещи. Вот они-то — начальник полицейского участка, приходской священник — долговязый отец Стефан, она сама, не помогли матери Антона, сделали вид, что ее и еще десятка таких же женщин в их городе нет. И теперь она просила у Господа терпения и мудрости — вытравить из души детской то греховное, что там успело прорасти. Второй виновный — Марк, неприметный мальчик с непроходящими цыпками и кроличьей губой, за все шесть лет своего пребывания в Доме (из девяти лет жизни) не доставил Матушке ни огорчения, ни радости. Он был кроток и тих, неплохо учился и с готовностью помогал по хозяйству. Все было очевидным — Антон подговорил Марка поиздеваться над несчастным животным, и тот, по своему безволию, поддался. Бьющий через край эмоциями рассказ сестры Урсулы это подтверждал. — Сестра, заприте их в карцер. Оставьте свет и дайте бумагу и чернила. Дети, вы напишите по три листа каждый о том, почему человек должен заботиться о животных. При слове «карцер» Антон вспыхнул. — Да я пальцем этого кота не трогал! На кой… — он во время прикусил язык, чертыхания матушка Анна уж точно не спустила бы, — он мне сдался, хвост блохастый?! У Марка же на глаза навернулись слезы. Он не оправдывался — стоял молча и смотрел на директрису. — А ну, цыц! — гаркнула на Антона сестра Урсула и добавила уже елейным голосом — Все будет исполнено, матушка. Когда Урсула увела мальчиков, Матушка Анна задумалась. Беда была не только в том, что Антон повесил кота, но и в том, что он увлек за собой Марка — «а кто соблазнит одного из малых сих, верующих в Меня, тому лучше было бы, если бы повесили ему жерновный камень на шею и бросили его в море»*. Она вернулась за свой рабочий стол, но хозяйственные записи отложила и взялась за письмо своей родной сестре Катарине. В дверь постучали. Тихо и неуверенно. — Войдите! — отозвалась она. Дверь приоткрылась, запуская одного из воспитанников. Это был старший мальчик, в канун Рождества ему исполнится шестнадцать и он покинет Дом. Его звали Валентин, но дети называли его Кучер. Это прозвание настолько въелось, что сама матушка, порицавшая безбожные имена, коими дети награждали друг друга, про себя называла Валентина не иначе, как Кучер. Среди обитателей Дома он славился физической силой и совершенной невозмутимостью в любых передрягах. Матушка никогда не возражала, если дети приходили к ней, и была рада помочь им и порадоваться с ними. — Слушаю тебя, Валентин. — Антон не виноват! Матушка медленным движением потянула к себе любимые малахитовые четки, подарок попечительского совета, и прищурилась. — Кто же, по-твоему, виновен? — Марк. Антон после прибежал. Четки тихо зашелестели под знакомыми пальцами. Антон не был другом Кучера, Кучер даже поколачивал его пару раз за воровство с кухни. И Кучер не умел лгать. Когда он пытался сказать неправду, его уши становились красными, как кардинальская сутана. Она — та, которой дети могли доверять безоговорочно, отправила в карцер невиновного лишь потому, что тот имел несчастье зарекомендовать себя с дурной стороны. — Тебе это откуда известно? — Так у Марка все руки в свежих царапинах, а еще он малышне рассказывал, что, — Кучер замялся, — Вы же знаете, всякие сказки про ту лестницу. Так вот, он и сказал малышне, что паук теперь будет сыт. Она чуть было не швырнула четки в угол. А следом и книги, перо, чернильницу и всё, что попалось бы под руку. Как она могла проглядеть?! Упустить?! Откуда в детской душе, воспитанной ею, такая нелепая, страшная, безбожная темень?! Вешать кота, чтобы накормить какого-то паука из сказки! — Ступай с Богом, — кивнула она Валентину. Тот немного помедлил, но спросить о дальнейшей участи наказанных не решился. За ужином Антон уже сидел на своем месте, испытывая терпение сестер возней во время молитвы и болтовней во время еды. Марк ужинал в карцере. Матушка Анна перечитывала свое письмо Катарине. «Кто не любит, то не познал Бога, ибо Бог есть любовь»**. Сколь мудры и величественны слова апостола Иоанна, и сколь слабы сердца людские, что не способны взращивать в себе любовь постоянно, непрерывно. Мы ленивы в любви своей — и одаряем ею лишь тех, кто нам по нраву. Ты спрашивала люблю ли я своих воспитанников? Не знаю, я усомнилась сегодня в любви своей и молю Господа смилостивиться и даровать мне силы любить не только тех из них, кто добр и кроток, кто усердием и прилежанием своим заслуживает похвалы и поощрения, кто разумом и талантами своими радует нас, но и тех, кто лишены всего этого и не заметны нам или же неприятны. А любить их надо даже более всех остальных, ведь порой, кроме любви нашей у них нет ничего…» И она училась любить. Всю свою долгую жизнь. Не только тех, кто без труда мог процитировать любой стих Нового Завета, не только тех, кто сам вызывался дежурить у постели заболевших или помочь приготовить обед, не только тех, кто восхищал своим голосом в их хоре или своей внешностью и примерным поведением, но и тех, кто выкрикивал бранные слова, потому что до попадания в Дом других слов не слышал, тех, кто воровал куски хлеба, потому что знал что такое голод и боялся его. Тех, кто дрался с любым, без страха, до крови и выбитых зубов, потому что не видел ничего, кроме опасности и не знал никого, кто бы смог его защитить. Она училась любить и после смерти. Тех, кто повис в петле, как тот несчастный кот. Тех, кто убивали друг друга. Тех, кто оставался в вечном сне, что страшнее смерти. *** Она заклеила конверт и надписала адрес — почтальон приедет только через два дня, надо будет не забыть отдать. Ах да, и написать еще два письма — господину Л. и господину О. Даст Бог, они расщедрятся и выделят средства на ремонт этой лестницы.