Час рассвета

      — А ты и папа связаны?       Маленького виконта обожают почти все: от маменьки до конюхов и садовников.       — Нет, Цветочек, но знаешь, так не всегда бывает.       Мальчишка сердито хмурится:       — Но это же нечестно!       Баронесса только грустно улыбается и гладит сына по тёмной голове.       — Давай я расскажу тебе сказку?..       Юлиан вырос на сказках и историях матери, которая променяла весь свет на одного неуёмного мальчика. Барон по этому поводу хмыкал, что вместо наследника у него вырастет принцесска, но сына всё равно любил. По-своему. За воспитанием мальчишки он следил издалека: большую часть времени его мысли занимало управление землями. Он считал свой сыновний долг выполненным, когда женился на совсем ещё юной дочери одного из местных вассалов. Родившийся через несколько лет Юлиан эту веру укрепил.       Баронесса не любила называть сына полным именем. «Юлиан Альфред» — слишком долго и напыщенно для такого милого ребёнка. Поэтому для неё он всегда был Цветочком. Она учила его всему, что знала и умела сама: игре на лютне, чтению и основам счёта. По вечерам она пела ему колыбельные, и ей казалось, что вся её жизнь заключена в покоях сына и в нём самом.       Идеальный хрусталь их хрупкого мира разбился, когда барон объявил о своём желании отправить сына в университет. К тому времени Юлиан уже возмужал и перестал спать, заполняя ночи изучением старых книг и свитков, которых, слава богам, в домашней библиотеке было в избытке.       — Оксенфурт.       Лицо баронессы бледнеет: до города недели пути, а значит, что с сыном она расстанется надолго.       — Я думаю, что тебе, как наследнику, будет полезно изучить право и адвокатуру, — барон не поднимает головы от листка бумаги, что-то отмечая на его полях. — Документы я уже выслал, поэтому тебе нужно приступить к обучению как можно скорее.       Юлиан не привык спорить с отцом. Он молча кивает и выходит из тёмного рабочего кабинета. Право и адвокатура — что может быть хуже? Он хотел быть чем-то большим, чем копилкой законов и указов, хотел зажигать людские сердца, а не прятать их по темницам.       Мать приходит в его покои в тот момент, когда Юлиан проверяет сложенные слугами вещи.       — Прости, Цветочек.       Ему хочется кричать и ругаться, но один вид почти траурного выражения лица матери заставляет закусить губу. Разве она виновата?       — Мне не за что тебя прощать.       Она отходит к окну и разглядывает начинающий покрываться цветами сад. Май — прекрасное время, чтобы начинать что-то новое и отпускать старое.       — Я не любила твоего отца. Ни тогда, много лет назад, ни сейчас. Он груб и властен, но я ему благодарна. — Она оборачивается и грустно улыбается замершему с лютней в руках юноше. — У меня появился ты. Я всего лишь женщина, у меня не было сил бороться с тем, как распорядилась судьба. Но ты не обязан ступать по следам своего отца, Цветочек.       Юлиан думает, что за все годы, которые он провёл под материнским крылом, ещё никогда не видел баронессу настолько искренней.       — Я хочу, чтобы ты знал: ты всегда будешь моим сыном.       Мать подходит к нему и мягко гладит по щеке.       — Будь счастлив, Цветочек.       Больше Юлиан баронессу не видит. Он узнаёт о её смерти уже в Оксенфурте, когда хозяин дома, где Юлиан снимал комнатку, шлёпает перед ним на стол конверт с фамильной печатью рода Леттенхоф. «Волколак», — пишет ему отец. «Ты можешь и соврать», — думает Юлиан. Утром он, как и планировалось, идёт в университет, но теперь в нём кипит уверенность поступить по-своему.       Через несколько месяцев Юлиан сам пишет отцу, что посещает лекции кафедры Труверства и Поэзии. Как только конверт исчезает в полах плаща посыльного, с души юноши скатывается огромный камень. Мать бы его поддержала. Отец отвечает в своей манере: предупреждает, что лишит сына регалий и средств. Юлиан, который унаследовал отцовское упрямство, стоит на своём.       К концу первого года обучения Юлиан получает официальную грамоту, которой барон окончательно отрезает сына от себя. В неполные семнадцать юноша наконец чувствует, что дышит полной грудью.       Он заканчивает университет, подрабатывая в местных тавернах игрой на лютне — единственное, что осталось у него от дома. Всё остальное он давно либо распродал, чтобы не умереть с голоду, либо раздарил. Теперь он представляется Лютиком — имени отец у него, конечно, не забирал, но у юного барда максимализм и драма в почёте. Он всё ещё смотрит на мир вокруг сквозь призму сказок матери, поэтому и верит всем без разбора и, посвящая ночное время оттачиванию игры на лютне, думает, что когда-нибудь он будет просто спать. Баллады его полны светлой грусти и мягкой любви.       Оксенфурт начинает откровенно душить, и Лютику в нём не поётся, не пишется и вообще много чего не. Вольный промысел же наполняет жизнь неожиданной свободой, и Юлиан с головой бросается в новое прекрасное — в этом он совершенно точно уверен — будущее.       Костры караванов и кровати придорожных таверн в какой-то момент сливаются в один пылающий ком, который обрубает расправленные крылья. Лютик бросает петь о любви, сочиняет что-то простое и незамысловатое, чтобы любой пьянчуга мог подхватить и спеть. Вместо премилых университетских сокурсниц его баллады слушают торговцы и путешественники разных мастей, наёмники и обычные люди. Лютик поёт для них и радуется, если голоса сливаются в единый хор: тогда собственный худой кошелёк может обрести небольшие бока.       Своё Предназначение Лютик упорно пытается найти среди всех встречных-поперечных. Он меняет барышень на милейших юношей, но ни разу не засыпает. Ленивая истома после — всё, что дарят ему эти встречи. И вновь разбитую надежду. Он с пренебрежением косится на тех, кто всеми силами пытается спародировать рядом с ним избранность. Их ресницы дрожат, дыхание сбивается, выдавая с головой весь тщательно сыгранный спектакль. Юлиан не понимает: что им с него? Баллады? Механические поцелуи? Иногда он думает, что повторит судьбу своей матери, связав свою жизнь с кем-то не предназначенным для него. Но чаще кажется, что он так и останется один.       Новый караван Лютик встречает случайно: он проходит мимо как раз тогда, когда купец завершает какую-то сделку. Чуткий слух выхватывает из общего уличного гула слово «Ринда», и бард думает: почему и нет? «Будет ли развлечение благородных господ балладой или песней достойной платой за то, чтобы присоединится к каравану? О, как вы любезны, премного благодарю.»       Видимо, благодарностью всё и ограничивается: Лютика не пускают даже на край полупустой повозки, что уж говорить об одном из коней. Благо, что Юлиан не один пеший и не приходится бежать, еле переводя дух. Однако к ночи ноги с непривычки ноют.       — Эй, бард, как там тебя?       — Лютик.       — Да хоть Одуванчик. Пой давай.       Лютик вздыхает и достаёт лютню.       — Что угодно услышать мило…       — Если ты прямо сейчас не начнёшь петь, я сверну тебе шею.       Юлиан уверен, что говорящий вполне может это осуществить — даром что в нём роста барду только по лопатки. Он кивает и ударяет по струнам.       Утром ему кажется, что в эту ночь буквально на несколько минут он проваливался в сон. Лютик валит всё на вчерашнюю усталость, и вообще принимает это за обморок.       Ринда оказывается неприглядной. Серая, совершенно не поэтичная. А он ещё жалел, что не попал сюда раньше: отсюда до почти родного Оксенфурта рукой подать. Лютик скользит взглядом по зданиям и прохожим. Всё кажется жутко обыденным. На какую-то секунду серость разрушается тёмным пятном доспехов — о, интересно. Но нет, всего лишь какой-то беловолосый наёмник. Всё ещё скучно.       Таверну Лютик выбирает по принципу «не слышно наших». Если из окон звучат переборы лютни или знакомые напевы, то туда соваться незачем — вместо того, чтобы подзаработать, получит только тумаков. Как назло что-то поют почти везде. Наконец найденная таверна оказывается грязной, в ее стены и двери явно впитался едкий запах кислой капусты. Лютик надеется, что потом получится отмыться от него. Он выторговывает себе комнату за полцены и всё равно кажется, что где-то его обманули.       Публика не самая притязательная: что еще ожидать от такого захудалого места. Он настраивает лютню и решает рискнуть: начать не с пьяно-бравурной песни, а с грустной истории, которую он запомнил из детства. Один раз живём, что нам боятся.       В какой-то момент один из посетителей привлекает к себе внимание, когда встаёт посередине песни и уходит. Лютик кидает ему в спину ядовитые взгляды-кинжалы, но тот даже не оборачивается. Никакого уважения к искусству.       Ночью в его дверь кто-то скребётся. Он приоткрывает задвижку и впускает в комнату девчонку. Та молчит, прикусывая губы, а Лютик вспоминает, что видел её в зале. И может даже подмигнул. Пару раз. И, если подумать, то отказываться от рыбки, которая сама заплыла в садок — кощунство.       Утром он просыпается один. Девчонки и след пропал. Лютик садится на кровати, свешивает ноги на пол и прячет лицо в ладонях. Так бездарно упустить момент Предназначения! Самое глупое, что в ночной посетительнице он не запомнил ровным счётом ничего: распахнутые глаза, длинные волосы. Лютик ударяет себя по лбу — идиот. Девчонка работает в этой таверне. Всё, что нужно — подловить её в зале и спросить. Он наспех одевается, достаёт купленный неделю назад берет с приколотым сбоку пером и выскакивает из комнаты, тут же врезаясь в стену.       «Стена» извиняется, и Лютик узнаёт того самого наёмника с белыми волосами. Как тесен мир. Бард что-то бурчит, силясь протиснуться между дверью и непредвиденным препятствием, и бежит в общий зал.       Бородач-хозяин с подозрением косится на бегущего Лютика: с помпезным беретом он, видимо, всё же переборщил. Сегодня в таверне витает непередаваемая рыбная вонь, и бард успевает подумать, что, наверное, можно насытиться и хлебом. За столами почти никого нет: пьяницы разошлись по домам, а постояльцы уже, наверное, отправились исследовать улицы Ринды. Лютик садится ближе к окну, откуда хоть немного тянет свежим воздухом, и осматривается в поисках, как он уверен, Той Самой. Девушка не материализуется из ниоткуда по его желанию, и это почему-то раздражает. Вообще, если бы это чёртово Предназначение хотя бы немного помогало в поисках, то всем было бы легче. Под горестный вздох барда в зале появляется уже знакомый наёмник. Он о чём-то беседует с бородачом, и Лютик выхватывает что-то про «ведьмака» и «работу». О. Не наёмник. Действительно, как сразу не понял: пара мечей за спиной довольно красноречиво сообщают о профессии незнакомца.       И это сейчас просто до ужаса некстати.       Лютика разрывает на части между тем, чтобы любым способом напросится в помощники к ведьмаку и дождаться тут свою судьбу.       Романтичность побеждает намёки на практичность: ещё одного ведьмака он может встретить, а вот Предназначение — одно единственное. Но, раз уж девчонки пока не видно, а тот белоголовый садится за стол в углу, то почему бы не использовать время с пользой?       Лютик стягивает с головы свой берет — если бы он был столь же удобен, зараза! — и неторопливо подходит к ведьмаку.       — Я должен извиниться, — Лютик держится намеренно небрежно, — не заметил вас у дверей.       Ведьмак многозначительно хмыкает. Бард принимает это за прощение и приглашение присоединится.       — Меня зовут Лютик. Если вы много странствуете, то наверняка слышали обо мне.       — Ни разу.       — Значит жизнь водила нас разными дорогами.       То, как дёшево и пошло это прозвучало, Лютик понимает уже постфактум. Ведьмак чуть морщит нос:       — Тогда она же может и развести нас так, что больше не увидимся?       — О, да вы философ.       В этот раз Лютик уверен, что на непроницаемом лице промелькнула улыбка, и внутренне празднует маленькую победу.       — Я не расслышал вашего имени или…       — Или я просто пойду. Всего доброго.       — Погодите!       Ведьмак порывается встать, но Лютик хватает его за руку, останавливая. После секундного замешательства бард убирает ладонь за спину. От греха подальше.       — Я… Я слышал, что тут в лесу что-то… Что-то происходит. Вот. Да. Что-то страшное, жуткое и определённо требующее ведьмачьего вмешательства.       Собеседник закатывает глаза. Лютик решает врать до конца:       — Говорят, что это гули. Я сам слышал! Эй, — окликает он бородача, — у вас же со стороны западных ворот какое-то кладбище?       — Угу.       — Вот! Вот о чём я! — Лютик радуется неожиданной удаче. — И там точно кто-то хозяйничает, так?       — Ну-у, — бородач чешет затылок. — Вообще поговаривают, что там кто-то рыскает по ночам, то ли рычит, то ли воет. Вроде даже пару человек пропали. Может и вправду, разберётесь, милсдарь ведьмак?       Тот устало вздыхает:       — За спасибо?       — О, я уверен, что если ипату достаточно красочно рассказать о том, как ты предотвратил нападение гулей на его драгоценную невесту, то вполне можно выручить с этого несколько золотых.       Лютик выразительно смотрит на ведьмака: ну же, соображай. Тот фыркает:       — И тут так кстати оказывается, что «достаточно красочно» можешь всё преподнести именно ты?       — За вполне скромную… — Лютик ловит красноречивый взгляд ведьмака и тут же исправляется. — Вдохновение! Я напишу балладу, и мы оба останемся в плюсе! По лицу ведьмака читается, что он от этого предложения не в восторге. Несколько секунд, пока тот решает что-то для себя, бард словно и не дышит вовсе.       — Хрен с тобой.       Лютик изо всех сил сдерживается, чтобы не выглядеть еще большим идиотом, потому что чувство победы жжёт изнутри.       — Геральт.       — Что?       За внутренними ликованиями бард пропускает всё мимо ушей. Ведьмак вздыхает.       — Меня зовут Геральт.