Следуй за мной

— Как Габриэль? — спросила Одри. Я пожал плечами и посмотрел на нее. Она все еще была в черном траурном платье, золотые волосы скрывал такой же черный чепец. И черный цвет еще сильнее оттенял бледное лицо, даже губы, обычно яркие, сейчас на лице не выделялись. Но изумрудные, как у брата, глаза с покрасневшими и припухшими веками казались огромными — и смотрели на меня с жадной яростью. Я хорошо знал этот взгляд. — Он пил всю ночь. Не переставая. И говорил. Тоже не переставая. Про летающих псов, водяных духов и человека, ставшего зонтиком. После полуночи я перестал улавливать смысл и потерял нить этой увлекательной истории. К четырем утра у него началась рвота. Но не успел он освободиться от лишнего, как начал вливать в себя новое… Утро я помню уже плохо, если честно. Но когда я уходил, он, слава Богу, все-таки уснул. — И ты не остался рядом с ним? — Одри воззрилась на меня. — Не обнял, не прижал к сердцу, не утешил, не иссушил его слезы своими поцелуями? Гарри, ты опять упустил свой шанс! Ты, вообще, чем думаешь? — Головой. В отличие от вас с Габриэлем, — огрызнулся я. Но огрызнулся для вида. Так же как и она лишь для вида меня задирала. Это был просто способ хоть как-то избавиться от тревоги и напряжения. И я, и она понимали, насколько все сейчас серьезно. Но находиться в этой серьезности постоянно было невозможно. Одри вздохнула, притянула к себе чашку с горячим шоколадом, взяла ее двумя руками, как обычно делают маленькие дети. Она сейчас и казалось маленькой девочкой, потерянной и хрупкой. Мы сидели на террасе кофейни «Логорифма» — напротив университета, в котором я учился. Брайан тоже учился здесь, когда был жив. И часто Одри и Габриэль приходили сюда, чтобы встретить его — и меня заодно — после учебы. За те семь месяцев, что прошли после нашего поступления, эта парочка «ангелочков» успела стать здесь завсегдатаями. И сейчас один из официантов, пробегая мимо, поставил на наш столик воздушное пирожное со словами: «За счет заведения». Скорее всего, паренек хотел подбодрить Одри — слухи о смерти ее брата уже успели расползтись по университету. Я заметил, что многие посетители из числа студентов — а таких тут было большинство — с любопытством посматривают в нашу сторону. Но Одри это нисколько не волновало. Она сделала глоток шоколада, потом опустила глаза вниз, в глубь чашки, словно пытаясь разглядеть там наше будущее, и спросила: — Что мы теперь будем делать? — Вечером я пойду домой, поговорю с отцом. Узнаю, насколько все плохо. Формально моя семья от меня не отреклась, скорее — мне вынесли предупреждение. И я не думаю, что они откажутся от меня так сразу. Мой отец осторожен, он никогда не действует сгоряча. Так что — посмотрим. Впрочем, я уверен, что денег я больше не получу в любом случае. Поэтому… Буду искать работу… — Работу? Будешь убирать лошадиный навоз на улицах? — Я думаю, что способен на большее… — Гарри, если считаешь, что тебя возьмут хоть в одну торговую контору расчетчиком, то ты ошибаешься! Отец решил наказать Габриэля — и он не даст ни тебе, ни ему найти нормальную работу в этом городе. Никто не посмеет пойти против Ван Хессила. — Я понимаю. Но твой отец не всесилен… И расчеты — не единственное, что я умею делать. Я могу пойти играть. Якоб Ливан ищет пианиста себе в труппу. И ресторация «Канитель» музыкантов набирает… Если что — пойду тапёром в мотион, их сейчас все больше и больше открывается… Я даже смогу совмещать это с учебой, потому что такая работа — вечерняя. — И будешь ты играть по похоронам и свадьбам ночи напролет, — сказала Одри едко и поставила чашку на блюдечко с таким треском, что чуть не расколола — и чашку, и блюдечко. — А днем — учиться до посинения. А в свободное время — нянчиться с Габриэлем. Вытирать ему сопельки, убирать из-под него дерьмицо, в постельку укладывать… Впрочем нет, в постельку он сам уложится — и причем не в твою. А ты будешь лишь вздыхать тяжко — и тяжко вкалывать, чтобы его содержать. Хотя сомневаюсь, что ты сможешь заработать столько, чтобы ему хотя бы на выпивку хватило! — У тебя есть предложение получше? — Да! — И какое же? — Помирить Габриэля и отца! — Ага. И еще воскресить Брайана, — заметил я с насмешкой, но Одри ответила на это серьезно: — Это не возможно. — Помирить двух Ван Хессилов — тоже. Ты не хуже меня знаешь и своего отца, и своего брата. Два сапога пара — и один другого стоит. Оба упрямы до невозможности! Они не отступят от принятого решения. Одри некоторое время сидела молча, ковыряясь в пирожном. Потом подняла глаза на меня. — Ты не прав, Гарри, — сказала она тихо. — Если бы отец был на самом деле упрям, он никогда бы не достиг тех высот, на которых он сейчас находиться. Его сила в том, что он умеет отступать, если это ему выгодно. И Габриэль — такой же. Фамильное упрямство Ван Хессилов — это маска для других. Чтобы чернь понимала: «Я — скала, я непреклонен, меня не сдвинешь с места, поэтому придется подвинуться вам». Понимала — и шла на поводу. Но это маска. На самом деле и отец, и Габриэль способны отступиться от чего угодно, если взамен получат что-то равнозначное. Поэтому… Нам нужно сделать так, чтобы помириться было для них выгоднее, чем оставаться в ссоре. Я отпил свой кофий, такой же черный и горький, как мои мысли, подумал — не заказать ли что-нибудь из еды? Но вспомнил, что денег после всех вчерашних трат у меня почти нет. Вчера мне удалось снять маленькую, более или менее чистую комнатку на постоянном дворе в недрах запыленной Угольной Слободки сравнительно задешево. А вот шесть бутылок хорошего Эйлеровского вина, которые Габриэль вначале вылакал, потом выблевал — влетели в копеечку. Права Одри — трудно будет заработать столько, чтобы Габриэлю хватило на выпивку… — Одри, я не спорю — выгода для Ван Хессилов важнее упрямства. И я даже могу поверить, что господин Ван Хессил может простить Габриэля. В конце концов, сын всегда был для него ценным вложением… Но Габриель… Он никогда не простит тех, кто виновен в смерти Брайна… «В том числе, и себя самого» — закончил я фразу мысленно. Одри помолчала, барабаня пальцами по столу — и я узнал «Процветай, наш Лагранж, на радость Богу и народу». Я улыбнулся — эту привычку, как и многие другие, Одри переняла у Габриэля. А сам Габриэль приобрел ее вскоре после переезда: вначале как желание бросить вызов окружающим, как насмешку над нашими нравами. Он выстукивал эту мелодию на уроках гимназии, во время скучных докладов в лектории или на званых вечерах, куда его приглашали, отвечая на все замечания едким: «Вам не нравится ваш собственный гимн?! Где же ваш патриотизм! Вы не можете запретить свободному гражданину выражать любовь к своей Родине!». В переводе это означало: «Навязали мне ваш «Светоч Цивилизации» — вот теперь терпите!» Но постепенно он привык к этой мелодии — и она выходила из-под его пальцев машинально, стоило лишь ему о чем-то глубоко задуматься. Вот и Одри сейчас размышляла о чем-то таком, к чему не знала, как подступиться в разговоре. Наконец она резко хлопнула ладонью по столу и, вскинув голову, взглянула мне в глаза в упор. — Тебе не кажется это странным, Гарри? — Что именно? — То, что смерть Брайана все сразу назвали «самоубийством»? — А чем она еще могла быть?! Он же не мог случайно насыпать себя в стакан цианистого калия? Это точно не несчастный случай! И потом, он был подавлен в последние дни… И отношения с отцом, и университет, куда его заставили пойти… — Хочешь сказать, у него были причины? — Да, я думаю, у него были причины. И не нам его осуждать! Да, у него были причины, горько подумал я. Нелюбимый старший сын, которого даже за сына не считают. Физически недоразвитый слабак с больным сердцем и последствиями перенесенного в раннем детстве полиомиелита. Урод с обезображенным оспой лицом, сильно выступающими вперед передними зубами и крупными носом. Застенчивый до того, что начинал заикаться, если оказывался на людях, едва способный связать пару слов от волнения, если ему приходилось выступать перед классом. Все это — Брайан. Мне иногда казалось, что он — изнанка, теневая сторона семьи Ван Хесселов. Или — принесенная жертва, взявшая на себя все болезни и несчастья, для того чтобы остальные члены семьи могли сиять. И только самые близкие знали, какой Брайан на самом деле. Какой теплотой и пониманием светится его взгляд, когда он говорит с тобой. И перед ним не боишься душу наизнанку вывернуть, потому что он — всегда поймет. Всегда успокоит, всегда даст совет…. Как он может заливисто смеяться над проделками Габриэля или Одри, какие удивительные волшебные истории он придумывает для брата и сестры, рассказывая им «сказки на ночь». И если Бог и природа наделила внешностью ангела Габриэля, то именно Брайану досталась «душа ангела» — бескорыстная, любящая, добрая. Но человеку с душой ангела трудно выжить в мире людей, особенно если ты уступаешь им в силе, в наглости, во всех «внешних проявлениях». Брайану было тяжело. Очень. И пренебрежение со стороны отца и матери, и травля в гимназии, и насмешки со стороны девушек… Каким бы сильным внутри ты не был — иногда трудно не сломаться, если почти весь мир против тебя… Но Одри резко тряхнула головой, так что из-под чепца вылетели золотые кудряшки: — Нет! Гарри, как ты можешь говорить так?! Если ты так думаешь — то ты совсем не знал Брайана! Он никогда — никогда, слышишь! — не покончил бы с собой! Как бы тяжело ему не было — для него это было неприемлемо! Он же говорил об этом, и не раз! Они спорили об этом с Габриэлем — постоянно! Ты же знаешь ту историю? Ну, про то, откуда у Габриэля шрам на животе? Что он пытался выпустить себе кишки на корабле, когда мы возвращались из Хайена. Габриэль считал, что это правильно, потому что каждый, кто не может исполнить долг, должен себя убить — так ему в его школе мозги промыли в то время! Но Брайан наорал тогда на него! Он говорил, что жизнь — это самая большая ценность. И пока ты жив, ты можешь все изменить, а смертью ты только перечеркнешь все — и прошлое и будущее. А еще он говорил, что самоубийство — это всегда подлость по отношению к тем, кто тебя любит. Потому что ты убиваешь не только себя, но и их! Вот скажи, мог ли Брайан, с такими мыслями, со знанием того, как много он значит для меня, для Габриэля, совершить самоубийство?! Он не мог так поступить с нами, с Габриэлем — не мог! Он не мог нас бросить! Я вздохнул. — Одри, я понимаю… Брайан так думал… Но иногда бывает, что обстоятельства сильнее собственных воззрений. У Брайана была депрессия. Ты даже не знаешь, что это… Но в такие моменты черные мысли затмевают все в голове, и ты сам не понимаешь, что ты делаешь… Скорее всего, этот поступок был не обдуманным действием, ведь Брайан не оставил записки, просто в какой-то момент ему стало так тяжело, что он захотел освободиться, уйти в лучший мир, где ему не будут причинять боли… — Брайан не из тех, кто действует под влиянием момента! — Ну допустим, — сказал я устало. Бессонная ночь и переживания уже и так порядком вымотали меня, а тут еще и этот странный разговор. — Допустим — это не самоубийство. Тогда что? Несчастный случай? Брайан перепутал цианид с сахаром? Что-то вериться в такое с трудом. Убийство? Но это вообще бред. Кому и зачем нужно убивать его? Ваш отец назвал наследником Габриэля, Брайан даже близко к деньгам и делам Ван Хасселов отношения не имел. Материальной выгоды для убийства — вообще никакой. Месть, личная ненависть? Тоже вряд ли. Брайан был настолько тактичным, настолько бережно относился к чужим чувствам, что в жизни никого не обидел! Его обижали, да, но он всегда «подставлял другую щеку». За что его можно было ненавидеть? Да, отец его не любил — но на убийство это не тянет. Он скорее просто пренебрегал Брайаном — но это не мотив. Тем более господин Ван Хессил не мог не понимать, как смерть Брайана скажется на Габриэле. И он согласился бы сто брайанов вытерпеть, лишь бы его наследник с катушек не слетел. Вообще, если так подумать, это мотив «убить Габриэля» есть у сотен людей! И из-за денег, и выбесить он может так, что его на куски разорвать хочется. Или ты думаешь, покушение было на Габриэля, а Брайан просто случайно подвернулся? Но это тоже странно — Габриэль был тогда в «загуле», и что он дома не ночует, знали все. Одри снова застучала пальцами по столешнице. — Значит, ты считаешь, что это «самоубийство» только потому, что «это не может быть убийством» и потому что «у Брайана были причины». — Да, Одри. И мне кажется, что это очевидно… — Нет, не очевидно. Давай смотреть на факты, ладно? Ты говоришь «были причины». Для депрессии, для самоубийства. Какие? — Ты и сама знаешь. — Нет не знаю. Да, последние дни Брайан был подавлен. Это факт. Но это — не причина. Эти следствие. А что тогда? Отношения с отцом? Да, они поругались накануне. Но они ругаются сколько я себя помню. Да, Брайана это ранило, да, ему было больно. Но не больнее, чем обычно! И что — он семнадцать лет это терпел — а тут вдруг прорвало? Тем более, Брайан понимал, почему отец так ведет себя по отношению к нему… И мне кажется, он даже жалел отца… Так что, чтобы Габриэль там не говорил у могилы — я не считаю отца виновным, несмотря на то, что по отношению к Брайану он поступал низко и мерзко. Но это — не причина! Тогда что?! — Университет… Отец заставил его изучать юриспруденцию, хотя у Брайана душа лежала к медицине. Тем более, он и в гимназии плохо сходился с незнакомыми людьми, а тут… Я представляю, как ему было тяжело! И потом… Брайану исполнилось восемнадцать. Каким бы ангелом он не был, в это время люди обычно влюбляются… А с его внешностью он вряд ли мог иметь успех… Если ему приходилось сносить насмешки девушек… — «Если» — это ключевое слово! — отрезала Одри. Она снова взяла в руки свою чашку, но пить не стала, просто вертела из стороны в сторону. — Я поняла тебя, Гарри. Травля со стороны сверстников, первая любовь, разбитое сердце… Да, все это может привести к депрессии. Но было ли все это на самом деле? — Хочешь сказать, что не было? — Нет. Не было! Это в гимназии в вашей тупой Брайану не легко было. Но если он выдержал травлю мелких самовлюбленных ублюдков в то время — то в чем проблема с университетом? Тут люди старше, и больше заняты учебой, чем выяснением у кого яйца крепче! И — скажу тебе по секрету — хотя Брайан не любил юриспруденцию, с учебой он справлялся отлично. Вообще в университете ему нравилось! Ты знаешь, что после в последние полгода ему стали приходить письма? — Письма? — Да. Например, от одного из преподавателей. И тот писал: «Я восхищен вашей теорией! Хотя изначально ваша статья вызвала мое недоумение, но я много размышлял о выдвинутой вами смелой гипотезе, и, взяв ее за основу, провел свои расчеты — они меня весьма удивили. Мне хотелось бы встретиться с вами и обсудить полученные результаты…» — ну и дальше в таком роде. — Одри! Ты что, читала чужие письма?! — Конечно, — Одри отмахнулась от меня чашкой. — Я же должна знать о своих братьях все, даже то, о чем они не рассказывают. Поэтому, да читала! И то что приходило Брайану, и то, что приходит Габриэлю… Хотя письма Габриэлю читать веселее: «О, мой любимый мальчик, прости, что пишу тебе после того, как мы расстались, но я не могу молчать… Это письмо — мой отчаянный крик «Люблю тебя!» Когда ты ушел, мне показалось, что жизнь моя кончена… Я ходил по номеру, плакал и не мог остановиться. Повторял сквозь слезы твое имя, слова любви, которые уже никогда не скажу тебе… Потом боль немного утихла и осталась лишь пустота… Но я благодарю Господа за то, что подарил мне встречу с тобой, за это счастье, за эту боль… Я никогда не забуду тебя, твоего сладкого ротика, нежной кожи, твоих сумасшедших зеленых глаз, так причудливо меняющих свой цвет ночью… И я никогда не перестану любить тебя!»… Как трогательно, ты не находишь? Письма Брайану по сравнение с этим — скукотень! — Одри! — от возмущения я поднялся на ноги. — Ты понимаешь, что такое «Тайна личной переписки»?! Так… так нельзя поступать! — Фу, Гарри, ну какой нудный, ей Богу! Или тебя так возмущает, что кто-то другой пишет такие письма твоему Габриэлю? Я только шумно выдохнул — и сел на место. Ну да, чего я возмущаюсь, это же Одри. Милая маленькая девочка, которая бывает порой более жестокой и беспринципной, чем ее брат-близнец. Впрочем, такое вполне в духе Ван Хессилов. А Одри тем временем продолжала: — Кстати, о любовных письмах… Конечно, ничего того же милого и страстного, как Габриэль, Брайан не получал, но… Ему приходили письма и от девушки! И они совсем не были насмешливыми — это к вопросу о «несчастной любви» и «разбитом сердце». — Что?! — я с удивлением воззрился на Одри. — Брайан встречался с девушкой?! — Вот видишь, как можно много интересного узнать, читая чужие письма и подслушивая чужие разговоры, — Одри мило улыбнулась и склонила голову на бок. — А ты говоришь «Так нельзя, так нельзя!». Фу, глупости какие! А по поводу девушки — не знаю про «встречались», но она писала что-то вроде: «Я очень рада, что вступила в общество и смогла, наконец, познакомиться с вами. То, о чем вы говорили, глубоко отзывается в моем сердце, в и каждом вашем слове я вижу самоё себя — свои мысли и чаяния, свои недостатки и достоинства. Я думаю, то, что вы делаете сейчас для меня и таких, как я — это огромное благо. Я хочу сказать, что восхищаюсь вами — вашей силой и прямотой, вашей способностью тонко чувствовать чужую душу…» Вот скажи, Гарри, такое письмо вписывается в твою теорию что «над Брайаном девушки только смеялись»? Мне вот наоборот, кажется, что в университете он нашел людей, которые сумели оценить его по достоинству, увидеть его настоящую красоту… Забыть про его хромоту, про то, что у него одно плечо ниже другого, не обращать внимания на оспины — и понять, то, что мы с Габриэлем всегда понимали… Помнишь, ту игру в «скажи правду»? Когда Габриэль проиграл и должен был честно ответить на вопрос? И его спросили: «Кого ты считаешь самым красивым на свете?». Помнишь? Да, я помнил, хотя это было давненько — около года назад. Тогда все ждали, что он ответит: «Себя, конечно!». И да я тоже был уверен в таком ответе. Это было в духе Габриэля с его обычным эгоизмом. Тем более, в то время он позировал для картины известного художника Романа Белянского «Мой Нарцисс», и, как мне казалось, просто упивался ролью самовлюбленного красавца-мальчишки. Но он тогда неожиданно покраснел (что в принципе случалось с ним редко) и ответил тихо, глядя куда-то в сторону: «Брайана». Все решили, что Габриэль просто ушел от ответа или решил поиздеваться над братом. Но… я слишком хорошо знал Габриэля и понимал, что Брайан — единственный человек, над которым Габриэль никогда не будет издеваться. Да и сама реакция Габриэля говорила о том, что он абсолютно искренен. И я вспомнил те моменты, когда Брайан с увлечением рассказывал нам вечерами про далекие звезды и про сказочные сны… Когда его темные глаза горели яркими углями, и само лицо словно светилось изнутри, а его голос завораживал — и даже представить было не возможно, что этот человек заикается и путает слова. Да, в такие моменты Брайан действительно был прекрасен. И если Одри права, и в университете он действительно нашел тех, кто сумел разглядеть и понять это, если у него впервые в жизни появились друзья за пределами семьи — то это совершенно не вписывалось в гипотезу «самоубийство». — Но тогда я не понимаю… Тогда почему он был таким печальным и мрачным в последними дни?! — И я не все понимаю… — Одри протянула руку, накрыв ей мою. — Но… Смотри, давай вернемся к двум фактам, исходя из которых, все решили что это самоубийство. Первое. Ни у кого не было причин убивать Брайана. Так мы думаем. Второе. У Брайана в последние три дня перед смертью было тяжелое депрессивное состояние. Так мы видели. А что если… Что если между этими событиями есть то, о чем мы не знаем?! Давай допустим, что Брайан неожиданно что-то узнал… Тайну… Что-то страшное, такое, что вывело его из равновесия. И именно это знание, а не выдумки про его «разбитое сердце», стало настоящей причиной его подавленности? И что, если именно из-за этого знания его и решили убить?! Я вздохнул: — Ты читаешь слишком много историй «Про великого сыщика По». Одри, я понимаю, почему тебе хочется, чтобы оно было так. Габриэль ведь не просто горюет по брату. Он себя винит в его смерти не меньше, чем отца. И еще, ему больно от того, что Брайан его бросил, оставил одного, предал… Но если это убийство… Для Габриэля это будет спасением! Он поймет — брат не ушел от него по собственной воле. А поиск убийц и жажда мести дадут ему силы продолжать жить. Да… Для Габриэля это было бы спасением. Но, Одри… Если в ходе своего «расследования» Габриэль поймет, что это не так, что надежда была ложной — он тогда может захлебнуться в своем отчаянии. Стоит ли играть на таких шансах? Одри резко поднялась с места, опрокинув чашку с недопитым шоколадом. — Ты идиот, Гарри Дирк! — воскликнула она. — Если ты так думаешь — то действительно ничего не понимаешь! Подумать только! Ты провел рядом с ним столько времени, но так и не удосужился узнать, какой он на самом деле! — Одри, постой! — я тоже поднялся, пытаясь взять ее за руку, но она оттолкнула меня. — Иди к черту! Давай, отправляйся, нянчись с ним — ты же об этом мечтаешь! Ты же счастлив, что так все случилось, да? Что Габриэль сейчас такой — потерянный, всеми преданный и несчастный?! Что теперь он зависит от тебя, что он в твоей власти, принадлежит тебе одному?! Может быть, это ты Брайана убил — чтобы заполучить Габриэля в личное пользование! Чтобы ни с кем его не делить больше! А, Гарри? Что ж, иди, забавляйся! Наслаждайся свой «игрушкой», пока можешь! Потому что ты еще не знаешь… Понятия не имеешь… Какой он на самом деле! С этими словами Одри вылетела из кофейни, и, расталкивая локтями спешащих на занятия студентов, затерялась в толпе. А я остался стоять возле своего столика под прицелом множества взглядов, которых даже не замечал. — С госпожой Одри все будет хорошо? — обратился ко мне парнишка-официант — тот самый, который поставил на наш стол пирожное. Его худое веснушчатое лицо было по настоящему встревоженным. «Бедняга, — подумал я, — Кажется, тебя угораздило влюбиться в чудовище. И без всякой надежды на взаимность. И тебе еще повезло, парень, что Одри пока не обратила внимания на твою влюбленность — иначе она просто бы тебя выпотрошила». Да, что сестрица, что братец — оба абсолютно безжалостны по отношению к чужим чувствам. И если Габриэль хотя бы на первых порах мог дать другому надежду на счастье, то Одри в этом плане была просто монстром. Со своей любовью она уже давно все решила — а на чужую ей было плевать. — У нее сейчас тяжелые времена, — ответил я как можно более ровно. — Но она справится… — Бедная девочка, — парень лишь вздохнул. — Такая трагедия… Не могу поверить, что господин Брайан мог сделать такое… Просто не могу поверить… Он был такой добрый и веселый молодой человек… Прямо в голове не укладывается… Я посмотрел на парня с гораздо большим вниманием. — А ты хорошо знал Брайана, Сэмми? — я даже вспомнил его имя. — Ну… Он часто заходил сюда… И с вашей компанией, и со своими друзьями, и с госпожой Элизабет… Так! Я сам едва сдержался, чтобы не начать выстукивать по столешнице «Процветай наш Лагранж». Одри была права? У Брайана были друзья? У Брайана была девушка? — Госпожа Элизабет? — я старался, чтобы в моем голосе было ровно столько любопытства, чтобы парень захотел продолжить разговор, но в то же время не решил, что я его допрашиваю. — Да, Элизабет де Ла Виан с кафедры прикладной механики, такая хорошая девушка! Как она расстроилась, когда узнала, бедняжка… Она тут как раз была, его ждала, когда принесли газеты… До сих пор вспомнить жутко — как она побледнела и без чувств рухнула… Я закусил губу. Я думал, что хорошо знал Брайана. Я считал себя единственным его другом — и порой относился к нему со снисхождением. Хотя где-то внутри и сознавал, насколько Брайан лучше меня, и ни в снисхождении, ни в моей жалости он не нуждается. Но теперь оказалось — я не знал Брайана совсем. Точнее, я знал того Брайана, каким он был пять лет назад, когда мы познакомились. Нелепый малахольный братец Габриэля — ничего больше. Но — насколько я сам изменился за эти пять лет? Насколько изменился Габриэль? Так почему же я считал, что Брайан неизменен? Потому что отвел ему в своем сознании определенную роль — и только в этой роли его и видел? «Знаешь в чем твоя проблема, Гарри? — зазвенел в голове циничный смех Габриэля. — Ты слишком доверчивый. Ты же всему веришь — людям, природе, своим собственным первым впечатлениям. И хуже всего — твоя доверчивость упряма. Ты продолжаешь верить в то, во что поверил однажды, даже когда все факты кричат: «Нет, нет, это не так!»… Какой ты все-таки тупой… Тебя только одно извиняет: большинство людей такие же…» Я шумно выдохнул. И — расплатившись по счету — вышел из кофейни. *** Мать встретила меня у порога: — Гарри, слава Богу! Отец уже с ума сходит, ждет тебя. — Ждет меня? — я удивленно поднял бровь. — А я уж думал, он решил от меня отказаться… — Не говори глупостей! — отмахнулась мать. — Мы — не Ван Хессилы, чтобы разбрасываться детьми. Иди к нему. А потом — сразу ко мне. Слышишь, Гарри? Как бы у вас не прошел разговор — не смей уходить из дома не поговорив со мной! Я только кивнул. И приготовился к худшему. Отец ждал меня в своем кабинете — в самом деле ждал, выхаживал из угла в угол, курил трубку. Когда я вошел, он вздрогнул, резко повернулся ко мне. — Наконец-то, — сказал он сухо и едко, словно мы договаривались о встрече — и я опоздал. — Сын соизволил-таки вернуться в родной дом! — Так это все еще мой дом? — спросил я, останавливаясь у порога. Отец поморщился и махнул рукой. — Уволь меня от болтовни в духе Габриэля. Сядь. Разговор будет серьезный. Я прошел и сел в кресло. Отец садиться не стал, снова прошелся по комнате. — Как он? — Габриэль? — Гарри, я уже сказал: прекращай это! Ты прекрасно понимаешь, что я хочу знать! Я вздохнул. — Отец, я, конечно, умею играть в «угадайки», но… Давай не будем превращать серьезный разговор в долгий и нудный. Что именно тебя интересует? Сомневаюсь, что информация о том, сколько Габриэль выпил, будет тебе чем-то полезна. — Что он намерен делать? — спросил отец резко, словно вырубая слова топором… Я пожал плечами: — Не знаю. Сейчас все выглядит так, словно он собирается пить, ночевать под заборами и питаться на помойках. Но это — Габриэль. Что происходит у него в голове — только Богу известно. Поэтому то, как оно выглядит, и то, как оно будет на самом деле — вообще вещи разные. Отец вздохнул и снова прошел из угла в угол. — Да, это — Габриэль. Это меня и пугает. Я следил, как он вышагивает по комнате. Когда-то — пять лет назад — этот человек казался мне почти богом: тем, кто всегда знает, как верно; тем, кто всегда может найти решение. Теперь я видел уставшего и потерянного мужчину, который совершенно не понимает, что делать, если его мир хоть немного начинает рушиться. А мир моего отца рушиться начинал часто — поскольку его понятия «мир» было слишком жестким и статичным. И сейчас я хорошо понимал, что именно имел ввиду Габриэль, когда назвал моего отца «туповатым»… Впрочем, меня утешало то, что многие люди теряются попадая в меняющиеся обстоятельства. Не только он. — Ты боишься повторения «Переворота Эдуарда»? — спросил я прямо. Отец кивнул. — Габриэль способен на что угодно. На все. Особенно теперь, когда Брайана нет, и это чудовище больше ничего не сдерживает. И… у него пожалуй, побольше решительности и рычагов влияния, чем было у Эдуарда Кровавого, когда он вернулся из изгнания с группой заговорщиков, убил отца и захватил престол… — Отец, мы все-таки в преосвященном Лагранже живем, а не в диком средневековье Старого Света трехсотлетней давности. Вряд ли Габриэль устроит в Торговой Башне такую же резню, как принц Эдуард в здании парламента. Не те времена, не те нравы… — Как по мне, так у Габриэля нравы примерно те же, что и у Эдуарда! Разращенный эгоизм, доведенный до крайности. Да даже если он не будут вести себя, как дикарь, и ограничится цивилизованными методами… Кто ему мешает начать саботировать работу корпорации — при том, что он имеет влияние на многих акционеров? И знает подоплёку всех сделок, которые мы планировали заключить? И имеет доступ к компромату на наших конкурентов? Пустить несколько слухов, вынудить двух-трех человек начать продажу акций, сорвать переговоры по освоению месторождений Западного Пустоземья — и он вполне может начать игру на понижение. И спровоцировать бум продаж на бирже… А потом, несколько махинаций — и через пару месяцев он заявиться на заседание Торгового Союза с контрольным пакетом и заявит своему отцу, как принц Эдуард королю Генриху: «Ваше время истекло, настало мое время». И вышвырнет нас всех на улицу без гроша за душой, отомстив и за Брайана, и за свое изгнание. — Отец, неужели ты действительно считаешь, что Габриэль задумал что-то подобное? Отец остановился у своего стола, выбил содержимое трубки в пепельницу и начал по новой набивать ее табаком. Потом закурил, выпустил в потолок колечко дыма. И лишь тогда сказал: — Тебе не кажется это странным, Гарри? Что Габриэль так легко отказался от всего: от наследства, от денег, от власти, от имени Ван Хессила? А ведь он честолюбив — не меньше своего отца. Так зачем он устроил это представление на кладбище? Он совершенно точно понимал, чем оно закончится. Не мог не понимать. И я ни за что не поверю, что его устроит жизнь на дне. Пока он был «Ван Хессилом» он мог позволить себе все, что угодно. Его положение и деньги открывали ему двери не только в Чертоги старой аристократии или в особняки представителей Торгового Союза, но и в самые зачуханные трущобы. Потому что он понимал — с кем бы он там не водился, какими бы грязными делишками не занимался — он всегда может вернуться в сияющий дом Ван Хессилов, где он будет в недосягаемости от любого преследования, в том числе и от преследования по закону. Но, я думаю, он не настолько глуп, чтобы не понимать: одно дело играть роль «мальчика из подворотни», будучи сыном главы корпорации, и другое дело — на самом деле оказаться в подворотне. И вряд ли он хочет для себя такой жизни: в нищете, в грязи, впроголодь… Нет, на такое он не пойдет никогда! Тогда зачем он сделал это? Что он задумал? — А мысль, что он был просто не в себе после потери брата, не кажется тебе достоверной? — Нет. Как бы не был Габриэль «не в себе» — он все входящие обстоятельства будет использовать себе на благо. В этом — он такой же как Рутгер. Как бы не было им плохо или больно, если из чего-то можно извлечь выгоду — они извлекут выгоду. Они по-другому не могут, они так устроены. Я сам не заметил, что уже давно выстукивал по подлокотнику кресла «Процветай, наш Лагранж». А теперь — резко сжал руку в кулак. — Отец, мне кажется ты слишком увлекаешься историей средневековых переворотов. Габриэль — не принц Эдуард. И не такой монстр, как ты о нем думаешь. Ему шестнадцать исполниться только через месяц. И каким бы он не был, в некоторых вопросах — он совсем ребенок. Я понимаю, ты предпочитаешь видеть худший вариант. Но я более чем уверен — все эти страхи абсолютно не обоснованы. Мой отец усмехнулся, выпуская дым, и посмотрел на меня. — Хотелось бы мне знать, Гарри, искренне ли ты сейчас говоришь или… Или ты в курсе всех планов Габриэля и собираешься играть на его стороне в партии против Рутгера? И против меня. Подожди! Не прерывай меня сейчас! Возможно ты прав — я действительно напридумывал ужасов про «страшного Габриэля» и сейчас жду от него больше, чем он на самом деле может. Возможно. Но — ты не можешь отрицать: в любом случае между младшим и старшим Ван Хесселами будет война. И мы будем втянуты в нее — и окажемся по разные стороны баррикад, если ты продолжишь поддерживать Габриэля. А ты — продолжишь. Я все-таки твой отец и с прискорбием вижу, насколько этот демон завладел твоей душой. Но, Гарри, подумай вот о чем — если они начнут войну, кем будем для них мы? Пушечным мясом. Пешками, которых не жалко отдать под рубку. Ты хочешь этого? Я — не хочу. И я не хочу выступать против тебя. Поэтому… Мы должны объединиться, Гарри. Мы должны взять все под свой контроль — и не позволить Ван Хессилам в порыве гнева развалить то, что было с таким трудом построено. И речь идет не личной выгоде. Ты знаешь меня — я никогда не стремился к возвышению, мне было достаточно того, что я служу человеку, которого уважаю — и вкладываюсь в дело, которое считаю достойным. Но сейчас все это под угрозой. Корпорация — это не только семья Ван Хессилов и несколько этажей в Торговой Башне. Это более миллиона людей, Гарри. Тех, кто прокладывает новые ветки дороги через Пустоземелье, тех, кто добывает уголь в шахтах, тех кто работает на наших мануфактурах и механомах… Думаешь, Ван Хессилам есть до них дело? Нет! Для них их личные мотивы всегда будут превыше всего остального. И они не боятся потерять все — поскольку, настолько уверены в себе, что считают себя способными начать сначала в любой момент. И им обоим нужен риск. Ты можешь посмеется надо мной, но я уверен, что весь их конфликт на похоронах Брайана — не более чем фарс. А стоит за ним продуманная стратегия. Вот что я думаю: Рутгеру нужен соперник, чтобы развиваться. И он намеренно спровоцировал Габриэля и отрекся от него — чтобы создать себя достойного врага. С которым ему будет интересно бороться. И Габриэль отлично это понимает. И начал конфликт он именно потому, что посчитал себя достаточно сильным, чтобы объявить о начале войны. Смерть Брайана — просто предлог, который был нужен обоим. Но мы с тобой — не такие, Гарри. Как бы не повлиял на тебя Габриэль, я знаю то, что всегда будет в тебе неизменным. Ты не любишь рисковать. И ты ценишь стабильность. Как и я. Поэтому — мы должны объединиться. Оставайся с Габриэлем. Присматривай за ним. Так же как я буду присматривать за Рутгером. Мы будем обмениваться информацией, иметь общую картину их «военных действий». И сможем остановить их, если они зайдут слишком далеко. Мы — не Ван Хессилы. Мы обычные люди. И в этом наша сила. И мы — семья. Нам нужно держаться вместе, чтобы выйти из этой ситуации без потерь. Ты понимаешь меня, Гарри? Я молчал, закусив губу. Я хорошо понимал, что имел ввиду отец. Слушать его было тяжело. Под конец и вовсе от его слов ребенок внутри меня закипел и готов был обиженно воскликнуть: «Мы семья, да? А ты думал об этом, когда даже не спросив моего мнения, отдал меня на растерзание Габриэлю?» Но я промолчал. Может потому, что восемнадцать лет — уже достаточный возраст, чтобы научится затыкать своего внутреннего ребенка. Сейчас думать нужно было о другом. Сегодня я уже отмахнулся от теории Одри, потому что привык смотреть на Брайана лишь под одним углом. И, возможно, я был не прав. Сейчас мне снова предлагали теорию, от которой мне больше всего хотелось отмахнуться. Потому что… «Габриэль — не такой! — хотелось воскликнуть мне. — Ты просто боишься его, отец. Боишься много лет. Ты восхищаешься умом господина Ван Хессила, безоговорочно признавая его превосходство, потому что он — твой ровесник. Но признать превосходство ребенка ты не в состоянии. Поэтому тебе проще всего представить Габриэля монстром, исчадьем ада, раскрасить самыми темными красками и ждать от него любой гадости. Ты хочешь видеть в нем второго Рутгера Вен Хесссила — навешивая на него отцовские достоинства и недостатки. Только ты забываешь — он другой! Ты не черта не понимаешь Габриэля!» Но гневная тирада застыла у меня в горле. И даже не потому, что даже сейчас я бы не решился говорить с отцом в таком тоне. А потому, что задал сам себе вопрос: а понимаю ли я сам Габриэля? Или я смотрю на него так же однобоко, как смотрел на Брайана, и вижу только то, что хочу видеть? Кто знает… — Габриэль сейчас пьет и блюет. И он меньше всего похож на человека, который строит планы захвата мирового господства. И пока что в его планах — проспаться. О дальнейшим я не знаю, правда. Я говорю тебе об этом — как оно есть. Но ты пока что ни слова не сказал о том, что намерен делать господин Ван Хессил… Какой же в этом обмен информацией? — Рутгер тоже выпил вчера изрядно, — отец, наконец, опустился в кресло напротив меня. — Я никогда не видел, чтобы он пил так много. Но… Перед этим он собрал нас в кабинете: нотариуса, главу охранного корпуса корпорации, своего секретаря и меня. И хочу тебя уведомить, Гарри: Габриэль официально лишен наследства и вычеркнут из всех документов, связанных с корпораций. Его доверенности на получение денег аннулированы во всех банках. Счета, которые были открыты на его имя, заморожены. Если он попытается войти в здание Торговой Башни, приблизиться к особняку Ван Хессилов или связаться с кем-то из наших партнеров или акционеров — он будет взят под стражу бойцами корпуса. Рутгер не оставил своему бывшему сыну ни шанса получить хоть что-то. Хотя… Если Габриэль давно готовил все это, то во у него, скорее всего отрыт счет на подставное имя. Возможно даже и не в Лагранже, а в Эйлере или Гюйгенсе… Поэтому Рутгер дал мне задание начать проверку движения капитала в корпорации за последние три года. И уже телеграфировал в Эйлер и Гюйгенс. И эти его действия, как ты понимаешь, говорят только об одном — он подозревает своего сына. И готовится к борьбе с ним. И я думаю, в ближайшие дни, он продолжит предпринимать меры, чтобы Габриэль не смог добраться до любых средств — даже если он заранее что-то припрятал. — И поэтому, как я понимаю, мне просить денег у тебя — бесполезно. — Да, Гарри. Рутгер дал понять однозначно: Габриэль должен лишиться всего. И через меня ни одной монеты не попадет в его руки. Прости сынок, но на что вам жить — вам придется решать самим. Я кивнул — ничего другого я и не ожидал. — Ты что-то еще хотел сказать, отец? Или я могу идти? — Да… Будь осторожнее, Гарри. Помимо прочего, Рутгер говорил и с начальником городского управление правопорядка. Я не знаю, о чем они говорили, но предположить могу. У Габриэля и раньше бывали проблемы с законом, ведь так? Но деньги Ван Хессилов служили ему надежной защитой. Сейчас ситуация такова, что его могут арестовать за любой чих. Поэтому… Скажи ему, чтобы он не выделывался — хотя бы в первое время, пока Рутгер не остыл. — Спасибо, что предупредил, — я поднялся со своего кресла и направился к двери. — Мы ведь на одной стороне, Гарри? Я взялся за ручку и ответил не оборачиваясь, так искренне, как только мог. — Ты был прав, когда сказал что я не люблю риск и ценю стабильность. Поэтому… Я хочу, чтобы вся эта ситуация разрешилась мирно — без конфликтов, скандалов, войн и потерь. Для всех. Если ты хочешь того же — то да, мы на одной стороне. Отец помолчал немного, а потом сказал тихо: — Ты хороший сын, Гарри. Наверное, мне стоит гордиться тем, что я вырастил тебя таким. Я едва удержался, чтобы не рассмеяться. «Я вырастил!» Нет, отец. Не ты. Габриэаль. И я не знаю, стоит ли тебе гордиться тем, что выросло из меня. Но вслух я сказал только одно: — Всего хорошего, отец. И вышел за дверь. *** — Ты, наверное, хочешь есть, Гарри? — мать смотрела на меня настороженно. Я чувствовал, что она хотела бы задать другой вопрос: «Как прошел твой разговор с отцом?». Но она всегда стремилась быть правильной матерью. А правильная мать не может оставить ребенка голодным. — Да. Я не отказался бы от ужина. — Хорошо, я распоряжусь. Только… Ты не против будешь поесть на кухне? Я пожал плечами. На кухне — как прислуга, или посыльный из другого города, которого велено накормить перед обратной дорогой, как нанятые для развлечения гостей музыканты… Ну да, мне пора свыкнуться с моим новым положением в доме, который когда-то я считал родным. — Мне все равно. Так о чем ты хотела поговорить? — О твоем будущем, Гарри. — Которое висит сейчас на волоске, — я горько усмехнулся. — Ошибаешься, — сказал мать спокойно. Она сидела на стуле — как всегда прямая словно натянутая струна, держа на коленях корзинку с вязанием; крючок быстро мелькал в ее руках, оставляя за собой белую пену кружева. — Сейчас у тебя есть все шансы взять судьбу в свои руки. — Вот как? — я посмотрел на нее с удивлением и непониманием. Хотя на самом деле вполне догадывался, куда она клонит. И я не ошибся. — Рутгер верно сказал тогда, на похоронах. У него больше нет сыновей. Но есть дочь. Вот только… Одри не быть наследницей Ван Хессилов. Она слишком легкомысленна чтобы возглавить корпорацию. И она — девушка. А как бы не был свободен от предрассудков Рутгер, он никогда не допустит женщину до управления. Зато он с удовольствием введет в курс дела ее мужа. Своего зятя. — Так ты предлагаешь мне вести Одри к алтарю прямо завтра? — Не паясничай, Гарри. Ты прекрасно и сам понимаешь, что я имею ввиду. Одри — непростая девочка. Как все Ван Хессилы. Но ты всегда с ней ладил… «Ну да, конечно, учитывая, что Габриэль как-то подарил меня ей на день рождения. Не до конца подарил — отдал в совместное пользование. Но с полным правом делать со мной все, что ей заблагорассудиться. Естественно, мы прекрасно ладим» — подумал я, чувствуя как смех поднимается из груди в горло — и замирает там. — Да, я с ней ладил. Но — какое это имеет значение? Мне всегда казалось, что господин Ван Хессил предпочел бы выдать Одри замуж за более достойного человека, чем сын собственного управляющего. Тем более — изгнанного из семьи сына. — Не говор глупостей! Тебя никто не выгонял, — отрезала мать, расправляя кружевную салфетку, над которой трудилась, и внимательно рассматривая узор. — А что касается брака Одри… Может быть, Рутгер и хотел бы породниться с кем-нибудь из старой аристократии. Но он не дурак. И свою дочь он знает. Если она попадет в Чертоги — это будет катастрофа для всех. Не родился еще тот аристократ, который сможет вытерпеть эту бестию. А ты… Будем говорить откровенно: он знает тебя хорошо. Ты — практически член его семьи. Ты предан его детям — и ты предан корпорации. Ты уже достаточно много знаешь о том, как все устроено изнутри. И если сама Одри выберет тебя — он не будет возражать. Мне кажется, даже вздохнет с облегчением, что его дочь оказалась замужем за надежным человеком. — Если Одри выберет меня, — повторил я. — Все упирается в «если». Пока что Одри вообще не собирается замуж. — Гарри, не разочаровывай маня. Я более чем уверена, ты прекрасно знаешь, как можно добиться, чтобы Одри сама потащила тебя под венец. Именно сейчас. Уже то, что ты решил пойти за Габриэлем возносит тебя в ее глазах на небывалые вершины. Пообещай ей, что вместе вам будет проще защищать Габриэля от нападок отца — и она станет твоей женой сразу же после окончания траура. — Вот только как сам господин Ван Хессил отнесется к тому, что мы собираемся защищать Габриэля от его нападок? Я сделал свой выбор возле могилы Брайана, мама. Я уже пошел против его воли. Насколько ему нужен такой зять? Или ты предлагаешь мне использовать Габриэля, чтобы жениться на Одри, а потом оставить его, чтобы показать свою лояльность ее отцу? Мать покачала головой, еще раз вгляделась в узор — и снова взялась за крючок. — Послушай, Гарри… Тебе не кажется это странным? — Что именно? — поинтересовался я, внутренне напрягаясь. Это вопрос уже начинал вызывать у меня приступ паники. — То, как легко Рутгер отказал от сына. Я сейчас не буду говорить про родительскую любовь. Любовь — вещь слишком эфемерная, чтобы опираться на нее в суждениях. Хотя я уверена — если у Рутгерта есть сердце, то Габриэль занимает там самое большое место. Но давай посмотрим на факты. Габриэль был наследником. И на него возлагались огромные надежды. Его воспитание, образование, дополнительные занятия с лучшим учителями — все это требовало вложений. Свобода, которая ему была предоставлена, тоже стоила недешево, учитывая, как часто Рутгеру приходилось улаживать последствия выходок Габриэля. Ни в один свой проект Рутгер не вложил так много, как в своего сына. И вот — он допускает эту безобразную сцену у гроба, со всеми ее последствиями. Я знаю Рутгера много лет, Гарри. Намного дольше, чем знаю твоего отца. И он никогда не был настолько глуп, чтобы позволить случиться тому, что было ему не выгодно. И сейчас… Ты думаешь, он не понимал, в каким состоянии Габриэль? Не понимал, что он способен сказать и вытворить? Он понимал, Гарри. Все понимали. И я. И ты. Я видела, как ты смотришь на него на похоронах — ты ждал, что случится нечто подобное. Молился, чтобы пронесло — но был уверен, что не пронесет. И Рутгер — знал тем более. Но неужели ты думаешь, что зная об этом, он не мог ничего предотвратить? Поговори он с Габриэлем до похорон — и все могло бы решиться по другому. Что-что, а говорить Рутгер умеет. Но не стал говорить — более того, держался подчеркнуто холодно. Словно делал все, чтобы спровоцировать Габриэля еще сильнее. — Но зачем ему это надо? — Это испытание, Гарри. Он хочет проверить, на что способен каждый: Габриэль, Одри, ты… И то, что ты остался верен Габриэлю — это твой несомненный выигрыш. Ты показал свою преданность. И то что, что ты сейчас рядом с Габриэлем, что ты присматриваешь за ним — это тоже играет в твою пользу. А если ты сумеешь вытащить Габриэля из его боли, если ты спасешь его — то признательности Рутгера не будет границ. Конечно, он не покажет этого. И будет создавать вам преграды — одну за другой. Но преодоление тобой этих преград поднимут тебя еще выше в его глазах. И если ты не упустишь свой шанс — ты войдешь в семью Ван Хессилов. — Не складывается, мама, — вздохнул я устало. — Если все это: испытание для Габриэля, устроенное его отцом, если Габриэль так ценен — то он вновь станет наследником, едва закончится испытание. А я, даже будучи мужем Одри, останусь лишь верной собачкой при нем — как это и планировалось изначально… — Возможно. Но это только в том случае, если Габриэль пройдет испытания, — голос матери звучал совершенно холодно и равнодушно. — Гарри, у меня есть чувство, что и Рутгер, и Дерек, и ты тоже, слишком много носитесь с этим мальчишкой. Вы на него чуть ли не молитесь. Но вы переоцениваете его, сильно переоцениваете. Во-первых, каким бы он ни был уникальным — он ребенок. Неуравновешенный, самовлюбленный, эгоистичный, избалованный. Во-вторых, как бы он не был похож на Рутгера, от отца в нем только половина. Вторая половина — от этой пустой и вульгарной женщины. А каждому известно: каким бы породистым не был кобель, если сука плюгава — хорошего потомства не будет. Это не нами придумано, так установлено Богом и природой. И Габриэль тому подтверждение. Когда в нем проявляются черты матери — он становится совершенно безумен. Все закрывают на это глаза — но не я. И в третьих, смерть Брайана действительно подкосила его. И если… Если в нынешней ситуации он сломается и рухнет на дно, а ты поведешь себя достойно, то… Ты можешь занять его место, Гарри! Да, в Габриэля вложено много. Но ты был рядом с ним последние пять лет. И все, что вкладывалось в него — вкладывалось и в тебя. Я думаю, для Рутгера уже сейчас ты — словно часть Габриэля, его тень. И если Габриэль оступиться, а ты окажешься в нужном месте в нужное время — ты сможешь превзойти его. Стать первым. И тогда уже он станет твоей тенью. Я хорошо знаю тебя, Гарри. Я — твоя мать. Ты можешь изображать покорность, но тебе тесно внутри этой роли. Ты хочешь большего, чем быть игрушкой испорченного мальчишки. И ты достоин большего. Гарри, ты можешь получить то, чего достоин, если сделаешь все правильно. Мать замолчала. Я открыл было рот, чтобы что-то сказать — но сказать мне было нечего. Возражать, спорить, доказывать — пожалуй, это бесполезно. Мать говорила с полной убежденностью в том, что все так и есть, как она сказал. И любые возражения она бы встретила со снисходительной улыбкой. Да и что я мог ей возразить? И все-таки я не мог не ответить. — Послушай, мама… — начал было я, сам еще не знаю как продолжить, но она прервала меня. — Не стоит ничего говорить, сынок. Иди, поешь. И отправляйся. Туда, где тебе следует быть сейчас. Я кивнул. Подошел к матери, поцеловал ее протянутую на прощание руку — и вышел из гостиной. А потом и из дома. Несмотря на то, что за весь день я выпил лишь чашку горького напитка, есть сейчас мне совершенно расхотелось. Я остановился у ворот своего дома, вдохнул влажный мартовский воздух. Сегодняшние разговоры измотали меня больше, чем бессонная ночь рядом с пьяным Габриэлем. А что ждало меня впереди? Да, вчера уходя с кладбища, я понимал, что будет тяжело. Но я не ожидал той тяжести, которую положили на мои плечи другие. — Господин Гарри Дирк? — окликнул меня чей-то голос. Я повернулся — возле меня стоял молодой человек в простом дорожном плаще с ничем не примечательной внешностью. — Что вам угодно? — спросил я. — У меня есть сообщение для вас. — Сообщение? — Да. Мне велено передать вам следующие: «Наш уговор все еще в силе. Помни об этом». Я прикрыл глаза и кивнул. Мне не нужно было спрашивать, от кого это сообщение и что оно означает. — Передайте господину Ван Хессилу, что я не жалуюсь на память, — ответил я, и быстрым шагом, не оборачиваясь, зашагал вдоль по улице. *** Постоялый двор «Три монеты», где я вчера вечером снял комнату, был не самым плохим заведением Угольной Слободки. Он находился от недалеко от Южной Товарной Станции, и комнаты здесь обычно снимали сопровождающие пародвиги экспедиторы, чиновники транспортных компаний, машинисты и технологи. Здесь было чисто, если и водились насекомые, то хотя бы не такие наглые, чтобы забираться в твою постель или попадать в твой суп. Приличное место — не сравнить с теми трущобами, в которых мне порой приходилось бывать, сопровождая Габриэля в его загулах. Да, мой отец был прав, когда говорил, что Габриэлю нравилось играть роль «мальчика из подворотни» и вляпываться в «грязные делишки». Его интерес к теневой жизни Просвещенного Лагранжа появился достаточно скоро после переезда. И он повелел мне устроить ему «экскурсию без цензуры», показав все самое хорошее и самое плохое из того, что можно найти поблизости. Естественно я потащил его в мотион смотреть движутся картинки, с придыханием рассказывал про Главную Механическую башню, с гордостью демонстрировал смену караула механист у Мемориала… Габриэль взирал на все со скучающим видом. Но когда я, робея и нервно оглядываясь по сторонам, привел его в Угольную Слободку — самое злачное место из доступных моему тогдашнему воображению, — Габриэль просто пришел в восторг. За три часа пребывания там он успел нарваться на драку, вступить в банду, принять участие в настоящем грабеже, защитить мелкого лавочника от сборщика долгов, едва не получить ножом под ребра, напиться и повеселить гостей на шумной свадьбе местных голодранцев своей игрой на банджо. В общем, он развлекался во всю. Я же до сих пор покрываюсь холодным липким потом при одном воспоминании об этой вылазке. Позже я привык. И Угольная Слободка даже стала казаться достаточно милым и спокойным местом — по сравнению с некоторыми другими местами, куда Габриэль меня затаскивал, и о существовании которых я бы и подозревать не мог, если бы оставался хорошим мальчиком из приличной семьи. И сейчас, когда Габриэль лишился всего, «Три монеты» казались мне неплохим компромиссом. Да, если смотреть с высоты Торговой Башни — это дно жизни. Но с уровня улиц — вполне нормальная ступень для подъема в будущее. Я вошел в общий зал постоялого двора уставший и порядком продрогший. Путь из фешенебельного Бельвильского района, где находился мой дом до Угольной Слободки был не близок, а я шел пешком, не решившись потратить деньги, чтобы хотя бы половину пути — до Большого Кольца, проехать на трамвае. Сейчас я просто валился с ног. И начинал жалеть, что отказался поужинать в родном доме. — Господин Гарри! — радостно приветствовал меня толстячок-хозяин. — Ну и поздно же вы! Все постояльцы отужинали давно, а вас все нет и нет. Я сейчас же велю Клодин разогреть… — Ужин? — я посмотрел на него с недоумением. — Но я заплатил только за комнату, без стола… — Господин Гарри, да как вы могли подумать, что я вас без ужина-то оставлю! После того-то, как вы с господином Габриэлем за мою девочку вступились и этих извергов на место поставили! Клодин! Быстро неси суп и рагу для господина Гарри! Я напряг память, силясь понять о чем ведет речь хозяин — но вспомнить не мог. За пять лет мы с Габриэлем не раз бывали в «Трех монетах», и в других постоялых дворах, кабаках и трактирах Угольной Слободки. И почти каждый раз такие посиделки заканчивались тем, что Габриэль лез ставить кого-нибудь на место. Иногда это ограничивалось едкой беседой, иногда заканчивалось огромным побоищем в которые оказывались втянуты все посетители заведения. Но чаще всего — чем-нибудь средним между двумя этими крайностями. Причем повод для конфликта для Габриэля был в принципе не важен. Я мог только Богу молиться за то, что в «Трех монетах» причиной ссоры оказалось благородная защита девичьей чести, а не банальная насмешка над чьими-то усами. — А Габриэль уже ужинал? — спросил я хозяина, подходя к камину, чтобы немного согреть руки и избавиться от общего ощущения зябкости. — Так господин Габриэль еще утром ушли и пока не возвращались… — Как — утром?! — я чуть не подскочил на месте. — Дак сразу же после вас… Черт! Я сжал кулаки и тупо уставился на языки пламени. Он обманул меня! Притворился спящим, дождался, пока я уйду — и сбежал! Но… он же действительно был пьян! Пьян совершенно! Как он мог уйти куда-то в таком состоянии?! — Он сказал что-то, когда уходил? — поинтересовался я, стараясь говорить как можно более ровно. — Нет… Говорить — господин Габриэль ничего не говорили. А вот записку вам оставили. Вот она, туточки. Чуть ведь не забыл вам передать, вот ведь память моя дырявая… Хозяин подошел ко мне — и вложил в руки сложенный пополам лист бумаги. Я быстро развернул его, впился взглядом в текст… «Возвращайся домой, Гарри. Я освобождаю тебя ото всех обязательств. Тебе не нужно больше следовать за мной. Дальше я иду один. И тебе нет места рядом со мной». Я перечитал записку еще раз, словно пытаясь найти там еще один смысл, не тот, который рвался из нее ударами кинжала в сердце, а потом скомкал бумагу — и швырнул в камин. И, разбивая руку в кровь, ударил по каминной решетке, вкладывая в удар всю свою ненависть. К нему, к себе, к данному когда-то обещанию. Ко всем тем чувствам, которые рвали меня сейчас на куски. Ненавижу его! Как же я его ненавижу! — Господин Гарри! — ошарашено смотрел на меня хозяин. — Что с вами? — Ничего. Я… я не буду сейчас ужинать… Может позже, когда вернусь… Если вас не затруднит, отнесите еду в нашу комнату. — Дак куда ж это вы, на ночь-то глядючи? — запричитал хозяин. Но я уже его не слушал его, выходя за дверь. В темноту. В холод. За Габриэлем.