Реформы

      — Да не мог он по-другому поступить! Он ведь тоже живой человек, а не воплощенная государственная машина, — Николай почти горячится.       — Ага, живой человек! Был бы человеком, не стал бы никого вешать, — вопит на всю улицу находящийся в боевом расположении духа Кондратий. — Отправил бы основных зачинщиков на профилактическую каторгу на пару лет, а потом амнистия ко Дню победы.       — К какому Дню победы? — насмешливо уточняет Трубецкой. — К девятому мая, что ли?       — Да к любому, — Кондратий и ухом не ведет. — Ко дню победы над Наполеоном.       — Он не был готов к такому повороту событий, не имел опыта во всех этих политических интригах, и еще они обещали убить всю его семью, — не сдается Николай.       — Не убили бы они никого, так, попугать собирались, — Кондратий возмущенно поворачивается к Трубецкому. — А ты чего молчишь, ты на чьей вообще стороне?       — Я, как и всегда, на стороне здравого смысла, — Трубецкой берет их обоих под руки и увлекает в переулок. — И мой здравый смысл мне подсказывает, что если вы будете продолжать так орать на всю улицу, нас заметут за нарушение общественного порядка.       — Да какой тут общественный порядок, когда речь идет о… — начинает было возмущенный Кондратий, но Сергей закрывает ему рот ладонью.       — Господин Рылеев, я тебя из ментовки вызволять не буду, — в глазах Трубецкого бездны вселенского терпения. — Ты, конечно, можешь понадеяться на стоящего тут же господина Романова, но, боюсь, в связи с расхождением ваших взглядов на правильное мироустройство, он может и не посчитать нужным вмешаться в твой конфликт с законом. Профилактическая каторга, как ты сам изволил выразиться. Суток на пятнадцать.       Кондратий замолкает, но глядит исподлобья и агрессивно сопит.       — А куда мы идем? — озадаченно спрашивает Николай, оглядывая переулок. — Метро ведь в другой стороне.       — Мы идем к нам, — будничным тоном сообщает Трубецкой. — Чаю попьем, дадим Кондратию высказаться в безопасной обстановке, а то он нам еще неделю будет мозги клевать. Вот знаю же я, что себе дороже водить его на исторические фильмы, и все равно раз за разом совершаю эту ошибку.       — Ну и пожалуйста, — обиженно заявляет Кондратий. — Один в следующий раз пойдешь.       — Не обижайся, — Николай примирительно тянет Кондратия за рукав. — История их всех рассудила, в конце концов. Все люди, все ошибаются.       Он поворачивается к Трубецкому.       — А это удобно? — голос у него смущенный. — Мне идти к вам?       — А кому, позволь спросить, это может доставить неудобства? — искренне удивляется Сергей. — Мы с Кондратием тебя еще когда звали?       К тому времени, как они вваливаются в подъезд старенькой пятиэтажной хрущевки, от обиды Кондратия не остается и следа, и пока они взбираются на пятый, он громко и с увлечением декламирует какую-то оду к известным историческим персонажам, за авторством не то какого-то не слишком известного поэта, не то его самого.       — Бедные соседи, — одними губами шепчет Трубецкой Николаю, пока подъездная акустика разносит по этажам хорошо поставленный Рылеевский голос в троекратном усилении.       — У вас очень… мило, — Николай в нерешительности останавливается посреди единственной комнаты, между раскладным диваном и заваленным бумагами письменным столом.       — Серьезно? — Сергей насмешливо хрюкает. — Твой скромный угол, конечно, не чета нашим роскошным хоромам.       Робкая улыбка на лице Николая гаснет, и он отводит глаза.       — Ну, чего ты? — Сергей обеспокоенно к нему подскакивает и кладет руку на плечи. — Я же шучу просто.       — Ничего, я понимаю. Просто мне не хотелось бы, чтобы положение моей семьи становилось между… — Николай решительно обрывает сам себя. — Это не мой дом, не мое положение и не мои деньги. Это все заслуги Александра, которыми он по доброте душевной и по родственной любви позволяет мне пользоваться. Я ничего сам еще не сделал.       — Ого, — в голосе Сергея искреннее восхищение. — Такое редко услышишь.       Он наклоняется ближе и заговорщически шепчет.       — За это мы тебя и любим. И не только за это, — одарив остолбеневшего Николая загадочным взглядом, Трубецкой исчазает на кухне, где чем-то яростно гремит Кондратий.       — Ты нас оставишь без единственного чайника, солнце моё криворукое, — Сергей отбирает у Кондратия чайник. — Да, крышка заедает, но зачем ее ножом-то ковырять?       — К чаю, — Николай извлекает из рюкзака и кладет на стол плитку дорогого шоколада. — Я думал, мы в кино ее съедим…       — Могли бы, — Сергей многозначительно смотрит на Кондратия. — Если бы кое-кто не требовал попкорн и не поглощал его потом с рекордной скоростью и в промышленных количествах.       — Я нервничал и переживал за героев, мне нужно было заесть стресс. — Кондратий ловким жестом фокусника извлекает из древнего буфета бутылку вина. — Для успокоения нервов. Предлагаю разместиться на диване, здесь слишком тесно для троих.       — Пиво, как мы поняли, это не совсем твое, — Сергей достает из буфета бокалы. — Как насчет более благородных напитков?       Николай тепло улыбается.       — Да, это лучше.       — Да мне постоянно какие-то надутые придурки заявляют, что поэзия и политика несовместимы, — Кондратий стягивает с себя свитер и остается в белой футболке. — Жарко тут.       — Долго они после этого не живут, как я понимаю? — Николай откидывается на спинку дивана, прислушиваясь к легкому ватному гулу в голове.       — Зависит от их дальнейшего поведения, — Кондратий допивает последний глоток вина со дна бокала.       — Когда его сильно достают, Кондратий просто зачитывает людей стихами до смерти, — Сергей сидит на диване с ногами, коленом касаясь Колиного бедра и с выражением неземного наслаждения на лице поедает шоколад. — Меню у нас сегодня, как в лучших домах Российской империи. Кондратий, как насчет духовной пищи?       — Ты обещал кое-что уничтожить после похода в кино, — Николай смотрит на Кондратия из-под ресниц.       Рылеев облокачивается локтем на спинку дивана. Николай медленно моргает, вглядываясь в карие в крапинку радужки.       — Я свое обещание выполнил еще до похода, но у меня есть и другая лирика, — голос у Кондратия неожиданно хриплый.       — И весьма прелюбопытная, — тихо подтверждает Трубецкой.       — Какая? — Коля медленно поворачивает голову.       — Любовная.       Губы у Трубецкого сухие и мягкие, и пахнут шоколадом. Замедленное алкоголем и абсолютной невозможностью происходящего сознание фиксирует этот факт автоматически, как и руку Сергея у себя на щеке, и горячие ладони Кондратия на бедре и загривке.       Трубецкой отстраняется и смотрит пристально в широко распахнутые глаза.       — Коль, отомри, — голос Кондратия прорывается сквозь замершую реальность и обрушивает на Николая всю непостижимость произошедшего.       — Я… — голосовые связки отказываются слушаться наотрез. Николай вжимается в спинку дивана и глядит затравленно.       — Ну вот, — укоризненно говорит Кондратий. — Напугал человека.       — Тебе было неприятно? — Сергей медленно протягивает руку и дотрагивается до Колиного локтя.       — Н-нет, — Коля переводит растерянный взгляд с Сергея на Кондратия. — Но ведь вы же…       — Что «мы же»? — светски интересуется Кондратий.       — Вы же встречаетесь.       — Твоим наблюдательным способностям, Коль, можно только позавидовать, — восхищается Кондратий. — Правда, мы еще и живем вместе, но это уже не так существенно.       — Я не понимаю, — Николай нервно комкает в руке шоколадную фольгу.       — Понимать тут совершенно нечего, — рука Трубецкого съезжает с Колиного локтя на бедро. — Ты нам нравишься. Обоим. Сразу. И у нас с Кондратием на тебя далеко идущие планы.       — Но так как мы люди воспитанные и иногда даже гуманные, — Кондратий улыбается и опускает ладонь на Колин затылок. — Мы хотим поинтересоваться и твоим мнением по данному вопросу.       — Это неудачная шутка, — горечь в Колином голосе мигом стирает улыбку с лица Рылеева.       — Да какие уж тут шутки, — Сергей придвигается ближе и заглядывает в глаза. — Коль, я признаю, я может быть поторопился, но все совершенно серьезно…       — Нет.       Упавшая с журнального столика пустая бутылка грохает об пол и укатывается под диван. Хлопок двери в ванную, как неожиданная жирная точка посреди предложения.       — Вот так вот, — Кондратий глядит на Трубецкого огромными испуганными глазами. — И что теперь делать? Он же сбежит сейчас и все.       — Не сбежит.       Руки дрожат, ледяная вода ничуть не помогает остудить горящее лицо.       Идиот, какой же ты идиот, — привычная мысль, рефрен последнего года жизни, колет сегодня особенно больно.       Коля поднимает мокрое лицо от раковины и видит в зеркале бледного Трубецкого, с маячащим за его плечом Рылеевым.       — Это «нет» — это твое окончательное решение? — Трубецкой скрещивает руки на груди.       Николай закручивает кран и резко разворачивается.       — Зачем вы оба это делаете? — голос набухает злостью. — Вам захотелось поразвлечься каким-то особенным образом?       — Все, что тебе было сказано — правда. Я могу только попросить еще раз прощения за…       — За что ты хочешь попросить прощения? — голос предательски дрожит. — За то, что не смог просто проигнорировать все, что заметил? За то, что обязательно захотелось, как и всем прочим, потоптаться на чужих чувствах?       Трубецкой озадаченно сводит брови.       — Да, вы мне оба нравитесь, — Николай понимает, что его несет, но остановиться уже не может. — И я был достаточно глуп, чтобы не суметь этого грамотно скрыть. В группе все знают? Завтра сможете остальных повеселить. Зануда Романов посмел втрескаться в кого не следует.       Николай тяжело дышит, но взгляда не отводит.       — Эээ, чего? — красноречиво блеет Трубецкой, выпучив глаза.       — Вот придурки! — радостно вопит Кондратий, отпихивает Сергея и повисает у ошарашенного Николая на шее.