Ревнитель веры

До рощи, как и предсказывал Рено, добрались они ровно к тому моменту, когда солнце начало клониться к холмам. Устраивать привал они не спешили, пусть и были измучены долгой дорогой, потому как которую уже минуту не могли оторвать глаз от неба. Наступивший закат был красивее, чем они того заслуживали. Чем заслуживал кто-либо из тех дирвудцев, что сейчас могли его видеть. Медленно плывущее книзу солнце походило на огонек светильника, что неторопливо уводил из равнин весь оставшийся свет. Мягкие его лучи рдели на травах отблесками последнего присутствия дня, и с каждой секундой, казалось, становилось их все меньше. Ветер завывал с ясно ощутимой скорбью по убегающему вдаль свету, и под его порывами холмы словно бы танцевали, отливая сотнями оттенков алого. Все вокруг утопало в золоте и кармине, звучало голосами птиц и пахло так ярко, что едва не кружилась голова. — Это Гхаун провожает уходящий день, — завороженно прошептал Рено, провожая взглядом опускающееся солнце. Этьен неопределенно хмыкнул, но глаз от неба все равно не отвел. — Это солнце садится, дурень, — выдохнул он спустя пару мгновений, толкнув Рено плечом. — Пошли. Если мы сейчас не пожрем, Гхауну придется провожать Туда не только закончившийся день. Костер сумели разжечь лишь к тому моменту, когда солнце село окончательно. Окружающую их россыпь редких деревьев и рощей-то назвать можно было с натяжкой: так, пара хлипких березок на выстланном листьями пригорке да с десяток пней. Еды при себе у Рено оставалось не шибко много: пара черствых буханок да несчастный кусок сыра, лежавший скульдр знает где явно не первую неделю. Но за скудный провиант Этьен Рено не винил. В конце концов, из деревни они выбирались в совсем не располагающих к неторопливому сбору условиях. Однако, в итоге Рено оказался чуть более предусмотрительным, чем Этьен думал сначала, потому что в сумке у него спустя некоторое время нашлась и бутылочка блаксона. — О, картина маслом, прям вижу: в дверь тебе ломится с десяток злобных селян, а ты впопыхах тащишь из погребка не что-нибудь, а долбаную выпивку! — усмехнулся Этьен, пытаясь извлечь из горлышка пробку. — Диву с тебя даюсь, вот чесслово. Рено сдержанно улыбнулся, глядя в сторону лилового от последних закатных лучей горизонта. — Не мог ведь я ее там оставить, — сказал он, не отводя глаз. — Отец эту бутылочку до лучших времен берег. Только вот лучшие времена в его жизни все как-то наступать и не торопились. Пробка наконец-таки поддалась. Этьен, победоносно ухмыльнувшись, торопливо поднес бутылку к губам. — Правда, — добавил Рено, — никогда бы не подумал, что распивать ее в итоге буду с редсерасским эотасианцем. Каноны, вроде как, предписывают тебе воздерживаться от спиртного. Этьен на миг оторвался от блаксона, взглянул на Рено с укором. Но комментировать не стал. Они долго пили в молчании, поочередно передавая бутылку друг другу и не отрывая глаз от беснующегося под порывами ветра костерка. Огонь, казалось, погаснуть мог в любую минуту. Вот только Рено с Этьеном это не сильно волновало. В колосьях где-то поодаль беспокойно стрекотали сверчки; редко кричали пролетающие в вышине птицы. Из-за рваной вуали облаков выползла на небо, окруженная свитой многочисленных звезд, светлоликая Белафа, озарив собой и равнины, и крохотный привал Рено и Этьена. Наступившая ночь была теплой и ясной настолько, что, казалось, в костре сейчас не было никакой нужды. — Я вот спросить хотел, — начал вдруг Рено, не отводя глаз от луны. — Почему ты оружия с собой не носишь? Этьен, передав ему бутылку, гордо улыбнулся, выпрямился и закинул ногу на ногу. — А ты еще не понял? — спросил он, прищурившись. — Я — сайфер! Рено непонимающе поморщился. — Кто? — Деревенщина невежественная, — пробурчал Этьен себе под нос, скрестив руки на груди. — Сайфер же, говорю. В головы людям залезать умею, все в таком духе. Рено, запрокинувший голову для очередного глотка, едва не поперхнулся. — И ты что ж, — недоверчиво проговорил он, отставив в сторону бутылку, — даже мысли читать умеешь? — Ну... Это долгая история. Сочувственно улыбнувшись, Рено вскинул бровь. — А какой же от тебя тогда толк? — Дремучая ты все-таки деревенщина! — раздраженно фыркнул Этьен. — Между прочим я, если захочу, могу тебя заставить думать, будто бы я — Святой, мать его так, Вайдвен! А потом приказать ползать предо мной на коленях и сапоги мне вылизывать. Рено коротко рассмеялся. — Вряд ли кто-нибудь сейчас стал бы слушаться такого приказа. Но суть я уловил. Этьен вздохнул. Небо над ними разгладилось, умолкли спустя время сверчки, утихомирился ветер. В гробовом молчании сверху на них глядела Белафа. — Этьен?.. — Чего? Рено медленно потянулся к своему медальону, но на полпути рука у него вдруг дрогнула и безвольно опустилась. — На кой ляд ты пришел в нашу деревню? — неуверенно спросил он. — Зачем пытался проповедовать тем, кому это было не нужно? Некоторое время Этьен смотрел на Рено, собираясь с мыслями, затем быстро отвел взгляд. Чуть приподнявшись, он потянулся к приставленной к одному из пней бутылке и неловко схватил ее. — Ради таких дебилов, как ты, — выдохнул наконец Этьен, вглядываясь в дно бутыли. Блаксон кончился. — Я не понимаю. Этьен нарочито медленно отставил пустую бутылку в сторону, затем, отвернувшись, выпрямился и глубоко вдохнул. — Дирвуд, в конце концов, оказался первым государством, которому удалось убить бога, — начал он, все так же глядя в сторону. — Хель вас всех забери, мне бы было откровенно наплевать на все это, если б вы грохнули какого угодно другого бога. Но вы взорвали, задави вас Колесо, Эотаса. Где-то в вышине пронзительно закричала птица. — И вот убили вы бога, — невозмутимо продолжал Этьен, закинув ногу на ногу, — но вам этого оказалось недостаточно. Вы вдруг решили, что всякая память о нем вас до глубины души оскорбляет. Что каждый его последователь, какие бы благородные цели он ни преследовал, должен немедленно умереть. Причем умирать он обязан очень мучительно и желательно очень долго — так, чтобы, видимо, у самого Скейна поджилки затряслись. Рено не комментировал, молча глядя на огонь. На беспокойно трепыхающееся пламя слетались десятки насекомых, но ни он, ни Этьен не стремились их отгонять. — Казалось бы — у кого после такого появится желание продолжать в Эотаса верить? У кого хватит глупости продолжать выкрикивать бредни о том, что их вездесущий бог умереть не может, что он все равно всех бескорыстно любит и что мы в любом случае должны покаяться и принять его очищающую зарю? — Этьен сплюнул. — Здравомыслие мне подсказывало, что ни у кого. Но Дирвуд, сука, в очередной раз меня удивил. Огонь подрагивал перед ними в нерешительном танце, сверкая тянущимися кверху всполохами искр. Подобно этим же искрам, постепенно разгорался в душе у Этьена огонь чужого негодования. — Не подумай, я не считаю дирвудских эотасианцев однозначными и пропащими идиотами, — улыбнулся он, сощурившись. — Вы, наоборот, невероятно меня интересуете. Мне искренне любопытно, до какой степени нужно лишиться рассудка, чтобы продолжать бить поклоны этому... чудовищу после всех выходок Вайдвена. Этьен явственно почувствовал, как сильно Рено захотелось сейчас вскочить. Как его вмиг охватило желание крикнуть что-нибудь до дрожи оскорбительное, а еще лучше — вмазать проклятому богохульнику оплеуху, опрометью убежать прочь и никогда, никогда больше о нем не вспоминать. Но Рено не поддавался. Что-то внутри уперто его сдерживало. Вот сейчас... "...как он мог? Как он посмел скрывать это отношение так долго, как осмелился так открыто насмехаться над Эотасом? Сможет ли хоть однажды его душа очиститься? Сумеет ли он осознать, насколько ошибается?" Нет. Недостаточно глубоко. "...я ведь поверил ему. Всего лишь на миг, но поверил искренне — так, как верил до этого лишь одному человеку. А в итоге он оказался грешником намного худшим, чем даже я сам. Эотас, если слышишь... Прости ему этот грех. Прости и помоги мне наставить..." — Ой, перестань, — усмехнулся Этьен. — У Эотаса явно есть дела поважнее прощения такой до ужаса грешной души. Рено недоуменно вскинул голову. — Умею я читать мысли, куда ж без этого, — спокойно объяснил он. — Правда, при соблюдении определенных условий. Извини уж, но показать тебе это было проще, чем вдаваться в подробности. Рено, нахмурившись, отвернулся. — Да какая разн... — Он резко осекся и, закусив губу, посмотрел Этьену в глаза. — Не надо было лезть в мою голову, я бы и так все тебе сказал. Ты — обманщик. Ты защищал в таверне имя Эотаса, говорил о своих поисках веры, заставил меня поверить в твою искренность, хотя на самом деле все это время лишь насмехался и над моим богом, и надо мной. И ведь ты даже не раскаиваешься! — Я не спорю, но и брать своих слов назад не буду. — ответил Этьен, отведя взгляд. Перевернутый символ на его груди переливчато мерцал. — Я действительно не слишком жалую Эотаса. И я не пытался этого от тебя скрывать. Назвав меня еще впервые священником, переврав весь наш разговор о вере так, как тебе хочется, ты выдумал себе притягательную до одури иллюзию, в которую тут же охотно поверил. Единственный, кто тебя разочаровал и обманул — это ты сам. Рено, не найдясь, что ответить, молча опустил голову. Друг на друга они больше не смотрели. Холодало. Пришлось подбросить в костер несколько сухих прутьев, чтобы он не потух окончательно. И лишь спустя несчетное количество минут Рено тяжко вздохнул и дотронулся до своего медальона. — Прости мне мою грубость. Я не должен был тебя обвинять, — сказал он, судорожно поглаживая побрякушку на шее. — И все-таки из всего тобой сказанного в одном ты прав. Мы действительно убили Эотаса. И пусть не дирвудские эотасианцы заложили у него под ногами бомбу, но и мы приложили к этому руку своим равнодушием. Своим... бездействием. И именно поэтому мы заслуживаем всего, что происходит с нами сейчас. — Ой, заткнись. Нельзя убить бога, несчастный ты дурак. Но даже если ты уверен в обратном, то я скажу тебе вот что: нет и не может быть никакого искупления в смерти и унижениях, через которые такие, как ты, сейчас проходят. Рено нахмурился. Сделать он, конечно, хотел сейчас намного большее, но продолжал изо всех сил сдерживаться. Этьен в некотором роде даже завидовал его выдержке. — Я не могу понять твоей уверенности. Да и... Прости, если мои слова вновь покажутся грубыми, но неужели ты можешь знать об искуплении больше, чем я, эотасианец? — Ну, — усмехнулся Этьен, — у меня был сравнительно неплохой учитель. Жаль, что его в итоге взорвали. В глазах у Рено вспыхнули вдруг искры. — Так ты, — проговорил он почти шепотом, — хочешь сказать... Этьен деланно зевнул, прикрыв рот рукой. — Все, хватит на сегодня. Рено едва не вскочил. — Но ты не можешь просто замолчать после такого! — Могу и буду, — отрезал Этьен. — Не заставляй меня применять на тебе свои всесильные способности. Он показательно свернул свой плащ, игнорируя откровенное возмущение Рено, разложил его на земле и как ни в чем не бывало улегся спать. Белафа смотрела на их маленький лагерь с холодным равнодушием. Костер, сожрав все подкинутые ему ветви, постепенно затух окончательно. А Рено не ложился спать еще долго.

***

Свет не слепил его. Он не был подобен сиянию солнца, хотя многие утверждали, что они суть единое целое. Свет не стремился обжигать, не хотел слепить или ранить, но вместе с тем был неизменно всеобъемлющ и грозен. Этьен его не боялся. Он боялся тогда, в прошлой, казалось бы, жизни, когда ничего о свете не знал и узнать не стремился. Поэтому в первое их столкновение его обожгло. Но это и не могло быть иначе. Свет всегда ведь режет глаза, когда просыпаешься, разве нет? Сейчас свет сиял для него ласково и мягко. Он застилал Этьену взгляд, лишал его слуха и способности мыслить, но это не казалось неправильным или пугающим. Потому что взамен свет награждал его величайшим из всех существующих благ — спокойствием. Свет отрезвлял его и пьянил одновременно. Свет обволакивал его, впитывал в себя, позволяя стать с собой единым целым, и в себе радушно позволял Этьену забыться. Свет лишал его навязчивых отголосков чужих чувств, его собственного страха и смятения, оставляя взамен только мерцающее бархатное сияние, что в своем всеобъемлющем лоне шептало ему лишь одно слово: спасибо. За то, что поверил. За то, что не испугался. За то, что помогаешь мне помнить о том, что забыто быть не должно. Этьен принимал эту благодарность с улыбкой. И больше ни на секунду не сомневался в том, что выбранный им путь оказался правильным. Потому что свет Вайдвена не слепил его никогда. ...и тут кто-то бесцеремонно толкнул Этьена в плечо. — Что, впервые видишь? — насмешливо спросил его хриплый голос. — Ничего, после пары-тройки проповедей привыкнешь. Этьен глубоко вдохнул и выдохнул, неловко моргнул несколько раз. От солдат несло потом и воодушевлением. Вайдвен, стоявший на возвышающемся постаменте, горячо распинался перед ними уже добрые полчаса. Корона на его голове мерцала все это время так ярко, что весь первый ряд словно бы утопал в ее свете, становясь почти что неразличимым для глаз. Нет, все-таки иногда Вайдвен со своим свечением перебарщивал. Самую малость. — К этому привыкнуть невозможно, — со вздохом отозвался Этьен голосу позади. В ответ тот лишь приглушенно усмехнулся. На обед им подали бесформенную жижу, предусмотрительно обозвав ее при этом овсяной кашей. С овсяной кашей — по крайней мере, с той, которую привык есть Этьен, — вязкая масса в его миске не имела ничего общего. Поэтому он не ел. День стоял погожий и ясный. Утреннее солнце, обильно заливающее все пространство вокруг, где-то далеко на горизонте блестело белыми отблесками снежных вершин. Впереди их ждал Белый Переход. А за ним — Дирвуд. Треклятый грязный Дирвуд, смердящий гнильем и конским навозом, в который Вайдвен истово желал вцепить свои перепачканные в ворласовой краске и крови руки. Из очередной его речи Этьен не запомнил ни единого слова. Но лагерь у него за спиной, оживленно гудящий людскими голосами, видимо, его примеру не последовал. Этьен явственно чувствовал в воздухе всеобщий триумф, касавшийся их грядущей экспансии. Но за собой, пусть заметил он это и не без сожаления, не ощущал ничего похожего. Все-таки, как бы Вайдвен ни старался, скептицизм из Этьена... — Хей! ...так и не вышел. За плечом у него, держа в руке полную бесцветной байды миску, стоял высокий и грузный солдат. Лицо его, обрамленное выдающейся рыжей бородой, показалось Этьену знакомым. — Я тут рядышком приткнусь, не против? Этьен, отвернувшись, покачал головой. Солдат, удовлетворенно хмыкнув, уселся на одно с ним бревно. Слишком близко. — Дивную все-таки речь господин наш сегодня толкнул, — улыбнулся солдат, с упоением запуская ложку себе в миску. Парочки передних зубов у него не доставало. — Хотя я от него иного и не ждал. Меня, кстати говоря, Габино звать. Этьен, глядевший себе на колени с низко опущенной головой, кашлянул. — Этьен. От Габино разило чесноком, перегаром и недалекостью обыкновенного деревенского мужика. Эмоции его были простыми и ничем не выдающимися. Этьену Габино был не интересен, как, впрочем, и все, кто сейчас находился в лагере за его спиной. Но он не жаловался. Пока что. — Я тебя тут раньше не видел, — сказал вдруг Габино, оторвавшись от своей каши. — Ты из новых рекрутов, да? — Да. — Под чьим командованием ходишь? Где-то сзади раздалось дребезжание разбившейся бутылки и последовавшая за ним брань. Этьен поморщился. — Командор Анаис. — О, а я сразу так и понял, — отозвался Габино, запуская себе в рот полную ложку. — Она баба славная, Анаис эта. Грубая местами, конечно, но в господина нашего верит беспрекословно. Учитывая, как восторженно ты на него все утро пялился, тебе у нее понравится. Этьен неопределенно хмыкнул. Анаис была помешанной на Вайдвене и невероятно крикливой женщиной, добившейся своего положения явно с трудом, чего она не упускала возможности показать при каждом удобном случае. Весь отряд она держала в неутихающем страхе перед собственной персоной, а дисциплину боготворила до такой степени, что при любом неловком чихе во время построения приходила в состояние ярости. Этьен ее не переносил. Время, отведенное на обед, постепенно заканчивалось, и гомон лагеря за их спинами начал плавно затихать. Габино, довольно набивавшего себе рот кашей, это, кажется, ничуть не волновало. Что-то в его лице никак не давало Этьену покоя. Он изо всех сил пытался вспомнить, где же мог видеть Габино раньше, но на ум уперто ничего не приходило. — Вот ты, видно, из наемников, — простодушно заметил Габино. — Мне казалось, в каком-нить Аэдире работы для вас щас побольше будет. Так почему ты пошел за Вайдвеном? — Потому что поверил в него, — автоматически отозвался Этьен, широко раскрыв глаза от изумления. Нет. Тогда он сказал не это. Вовсе не это. — Тогда почему ты предал его в тот момент, когда он нуждался в тебе сильнее всего? Этьен инстинктивно развернулся в его сторону. Лицо Габино не выражало ничего. И Этьен наконец-то понял, где видел это лицо. Небо, до этого ясное, в один миг заволокли подернутые алым тучи. Шум лагеря позади вдруг словно бы схлопнулся, а затем взорвался оглушительным гвалтом голосов, смеха и собачьего лая. И еще — криков. — Ты отвратителен, Этьен, — проговорил Габино. На лице его отразились всполохи полыхающих закатных лучей. — Ты жалок. Запахло гарью. — Каждая частичка твоей души погрязла в беспросветной тьме, и никогда больше всепрощающая заря не коснется тебя. Вокруг вдруг стало неимоверно жарко. На лбу у Этьена выступил пот. — Потому что даже для нее ты слишком мерзок. — Лжец. Сзади послышался скрежет. Этьен не оборачивался. — Предатель. — Ты не заслужил своей жизни. Небо над ним залилось алым пожарищем. — Ты не заслужил милости Эотаса. Нет, понял Этьен. Не только небо — все вокруг него пылало. — Ты не заслужил вообще ничего. Голосов было множество. Все они говорили Этьену вещи, что он успел уже повторить самому себе сотни раз, но он все равно слушал их. Голоса, визжащие и стенающие, скрежетали свои слова прямо внутри его разума, и все существо Этьена подернулось вдруг болью. Болью, с неистовой силой разрывающей плоть на сотни клочков. Болью, похожей на ту, что испытывает сгорающий заживо. Болью, которую испытали все они, когда на мосту Эвон Девр взорвался Молот Бога. Этьен расхохотался. — Я не буду терпеть ваши бредни, несчастные души, — невозмутимо проговорил он, чувствуя, как все его тело содрогается в рвотном позыве. Запахло горелой плотью. — Если Вайдвен хочет мне что-то предъявить, пусть сделает это сам. — О нет, — дребезжаще рассмеялся рой душ, — Вайдвен мертв. Ты больше никогда не услышишь его голоса. — Не ощутишь в себе его света. — Не почувствуешь покоя в своей душе. Теперь — никогда. Этьен ощутил своей кожей пламя. — Потому что это ты убил его. — Потому что это из-за тебя он сгорел. Этьен, вызывающе усмехнувшись, скрестил на груди руки. Руки ли это вообще были, или лишь две обгорелые культи, он не понял. — Вот только не надо делать меня центром вселенной. Вайдвен сам выбрал свой идиотский путь и получил по заслугам. Я не был ничего ему должен. Гул голосов вокруг него оглушительно завизжал. С ног до головы Этьена обдало огнем. — Лжец! Ты принес клятву верности! — Ты дал слово, что не покинешь Вайдвена, что вместе с ним пройдешь путь до конца! — Ты осознавал риски, но все равно поклялся. Поклялся, хотя знал, что рано или поздно предашь! Ничего вокруг больше не было. Ни мыслей, ни образов — ничего. Только медленно сжирающий его тело огонь. И эти треклятые голоса. — В тот день, когда ты оставил редсерасский штандарт у себя позади, ты предал самого бога, жалкий грешник! — Твоя душа, твоя мерзкая, погрязшая в пучине греха душа никогда больше не отыщет прощения в лице Эотаса, никогда не достигнет соразмерного искупления! — Твоя душа не заслужила перерождения. До скончания времен ты будешь гореть вместе с нами в пламени взрыва у Цитадели Халгот. — Ты никогда не будешь прощен. — Никогда. Душа Этьена горела заживо мучительно долго. Он не имел ни рта, ни разума, ни дара речи — оказалось ли это все выжжено из него сейчас, или же не было в его власти никогда, Этьен не знал. Но он все равно смог ответить голосам. Так же, как и всегда. — Я знаю.