***
— Так значит, ты забыл? Свет вспыхнул перед его глазами так неожиданно, что на миг Этьену показалось, будто он ослеп. Он помнил место и время, где подобное уже однажды случалось. А потому искренне надеялся, что то, что произойдет далее, не будет иметь никакого отношения к тем событиям. — Ты забыл, кто дал тебе право выбирать? Когда он открыл глаза, то обнаружил себя лежащим на алтаре. Огромный стеклянный купол висел над ним, уносясь далеко ввысь, и бьющий сквозь его стекла режущий свет не давал и шанса разглядеть вокруг себя что-то еще. Свет притягивал к себе взгляд, не позволяя даже моргнуть; Этьен смотрел вверх неотрывно, и через несколько мгновений из глаз у него потекли слезы. — Я сам, — выдохнул он. — Я дал себе такое право. Этьен попытался пошевелить рукой, но тело его не слушалось. Он не чувствовал ничего, кроме обжигающих глаза солнечных лучей. Солнечных ли? — Можешь обманывать себя, но мне ты лгать не будешь. — Я и не лгу. Право выбирать было моим еще до того, как меня впервые обожгло короной Вайдвена. Иначе бы эта история не зашла так далеко. — Вайдвен отнял у тебя это право. Кто его тебе вернул? — Я сам. Я не буду говорить тебе того, что ты так хочешь услышать. Некоторое время свет продолжал прожигать ему взгляд. Затем Этьен почувствовал, как к нему резко вернулась способность моргать. Впрочем, ею он решил не пользоваться. — Значит, ты намерен отрицать свой долг перед Светом? Ты будешь отрицать то, кем ты стал? — Я и не пытался. Но мой долг невозможно выплатить. Я не могу и дальше делать вид, будто мне это по силам. — Служение было твоим выбором. Ты помнишь об этом? Этьен прикрыл глаза. — Я и не могу забыть о таком. Я выбрал его сам, я сам выбрал этот долг и сам решил остаться с ним. Но я не в праве сам закончить все это. Поэтому… Прошу об этом тебя. Свет замерцал перед ним мириадами искр, и Этьен вновь взглянул вверх. — Но готов ли ты умолять меня о такой услуге? Ласковый, как никогда прежде, свет стекал на него мягкими волнами, обволакивал все его существо, подобно шелковому полотну. Столь многое стояло на кону, понял Этьен. Столь многое было… в его руках. Он почувствовал, что силы к нему вернулись. Не отводя взгляда от купола, он оперся ладонями об алтарь и сел. Свет сам вырисовал улыбку на его лице. — Нет. Я прошу тебя — но умолять не стану. — Тогда ты знаешь, что я тебе отвечу.***
«Какой я идиот, Боги.» На его пробуждение тело отозвалось болью, начавшей уже казаться привычной. Колеса телеги отстукивали по тракту свой зацикленный ритм. Эйк фальшиво напевал что-то себе под нос. «Как будто есть теперь какая-то разница, что я там наобещал когда-то. Какое сейчас вообще значение имеют обещания? Ох, Боги, Боги. Я кретин.» — Умираю, — прохрипел Этьен, разлепив глаза. — Есть хочу. — Рановато умирать, — вздохнул Габино, закопошившись в сумках. — На вот. Жуй. Он сунул Этьену в рот кусок солонины неизвестного происхождения. Этьен присел, приложив к этому все имеющиеся в нем силы, и принялся жадно разжевывать мясо. На вкус оно, конечно, оказалось отвратительным, но это уже было лучше, чем ничего. Повозка заметно опустела — теперь в ней их было всего трое. Этьен просыпался несколько раз до этого, а потому смутно помнил, как они разделились с Малкольмом и Алеком — те, кажется, поехали к Райсу. Осознание этого, впрочем, доставляло Этьену мало радости. «Тот еще подарочек Ингмару скоро пришлют, ничего не скажешь. Хоть бы тех двоих сеан-гула какая-нибудь по дороге разодрала.» — Мясо еще есть? — Да, бери. Он изменился, подумалось Этьену. Начал казаться более серьезным. В прежнее время сложно было уличить момент, когда Габино бы молчал — но не теперь. Он сидел у края повозки, равнодушно глядя на округу через плечо, и дышал медленно и глубоко, целиком погруженный в свои мысли. Мысли, посвященные вовсе не этому времени и месту. Этьен вздохнул. «Неужели этот дьявол и вправду заслуживает мыслей таких, как Габино?» — Габино, ты… Не подашь мою сумку? — На кой? В недоумении Этьен раскрыл было рот, чтобы что-то предъявить, но Габино смотрел на него столь холодно, что в какой-то момент всякое желание язвить у Этьена пропало. — Ладно, Боги. Там табак и трубка. Я хотел покурить. — Я сам достану. Этьен, конечно, был не в восторге от того, что кто-то посторонний осмелился копаться в его сумке, но возмущение пришлось оставить при себе. Габино и впрямь извлек его трубку, сам же и прикурился. Сделав пару тяжек, все же передал ее Этьену. Тот, устроившись поудобнее, закурил не без наслаждения. Глядя на него, Габино хмыкнул. — И давно ты куришь? Выдохнув облачко дыма, Этьен прикрыл глаза с довольной улыбкой. — Ну… Давненько. Но я это от случая к случаю. Денег-то у меня не то чтобы много, чтобы тратить их на такое. — Ага, — усмехнулся Габино, — знаю я таких «от случая к случаю». Бегал у нас один в лагере, вечно покурить клянчил. — О, а я помню. Белобрысый такой, еще и с глазами на выкате. — Да-да, он. Подбежит как-нибудь и сразу как выдаст этим своим жутким прокуренным голосом: «Ну, есть че?» — Боги, да, — хрипло рассмеялся Этьен. — Я один раз вечером к отхожему месту шел, а он как на меня выскочит… Уж не знаю, как я тогда прямо там же и не обделался. — Во-во. — Габино улыбнулся. — Скоро так же вот бегать будешь. С глазами на выкате. Доселе молчавший, вдруг к ним обернулся Эйк: — Да уж недолго ему бегать-то осталось. Габино сплюнул за борт повозки. Этьен, глядя перед собой и практически не моргая, затянулся в последний раз. «Ну умру и умру, — злостно подумал он, — чего напоминать-то лишний раз? Они как будто дольше меня протянут. Нет-нет да и подорвет как-нибудь очередной диверсант, тьфу ты.» От бушевавшего внутри раздражения ему даже несколько похорошело. Почувствовав, что силы мало-помалу к нему возвращаются, Этьен попробовал заглушить боль в теле, и спустя несколько попыток у него это все же вышло. После такого даже столь скверное положение дел начало казаться ему не совсем уж безнадежным. — Обратно сунешь, м? Выпрямившись, Этьен протянул трубку Габино. Тот, вытряхнув из нее пепел, нехотя положил ее обратно в сумку. Взгляд его неожиданно замер; затем он медленно извлек наружу помятый и кое-где перепачканный пергамент. Этьен от неожиданности закашлялся. — Эй! Это же личное. — У тебя в твоем-то положении ничего личного уже нет, — хмыкнул Габино, разворачивая бумагу. — Боги. — Этьен, вздохнув, упал обратно на сумки. — Если тебе так интересна моя жизнь, мог просто спросить. — Молчать. Рваные облачка чванно проплывали над ними, ведомые едва ощутимым ветром. В связи с приближавшейся осенью небо казалось чуть более бледным; солнце распласталось на нем равнодушным белым диском. Погода стояла сносная, но Этьен в этом утешения не чувствовал. Ни капельки. «Надеюсь, когда меня повесят, будет идти дождь. Не хочу, чтобы этот сияющий увалень смотрел на то, как я дрыгаюсь в конвульсиях.» — Ингмар, Ингмар… — проворчал Габино, отложив бумагу в сторону. — Кто он тебе вообще? Разве такие письма обычно не пишут каким-нибудь девкам? — Я-то откуда знаю, кому их обычно пишут? — фыркнул Этьен. — А Ингмар мне брат по ремеслу. Один из наиболее адекватных. Если не самый. Эйк хмыкнул себе в усы. — Ты бы с такими заявлениями поосторожнее. — А что мне будет-то? — усмехнулся Этьен. — Два раза повесите? — Почему нет? — По объективным причинам? — Заткнитесь уже, — встрял Габино. — Этьен, ты лучше скажи — что это за монастырь такой на юге? Я думал, их там всего два. Этьен вздохнул и выпрямился. Белый диск на небе, казалось, смотрел на него издевательски. — Это мой монастырь. Стоит практически на самой границе, недалеко от Холгота. Он как бы есть… Но его как бы и нет. — Поня-я-ятно, — протянул Эйк. — Очередное вранье. — Никакого вранья. — Этьен нахмурился. — У архиепископа Белмонта в списках он числится как часть епархии. И я, позволю заметить, плачу ему все необходимые налоги. Так что на бумаге он вполне себе есть, живет на прилегающих к нему землях целых двадцать человек и сейчас он переживает завидные для соседних регионов спокойные времена. Габино усмехнулся. — Хорошо же ты надурил архиепископа, раз тот думает, что на границе могут быть «спокойные времена». — Никого я не дурил. Ну, хотя бы в этом плане. По крайней мере, на территорию монастыря и правда давно никто не нападает. — Потому что никаких территорий там нет и в помине? — Потому что все, что могли, дирвудские перебежчики давно уже оттуда вынесли. — Значит, — Габино вопросительно чуть склонил голову набок, — он все-таки существует? — Боги, ну… Он стоял там. Полтора с лишним года назад. А сейчас там руины, в которых обосновались паладины. Что-то вроде их аванпоста, я не знаю. — Паладины? Это которые себя Спутниками Вайдвена называют? — Да, они. Там же не так далеко пролегает паломнический путь, а через эти… руины легко на него напасть. Вот паладины там и торчат. Ну, по крайней мере, они мне так сказали. — Насколько я знаю, — хмыкнул Габино, — у архиепископа Белмонта с их орденом не самые гладкие отношения. Он едва ли позволил бы им просто так простаивать на своих землях. Чуешь, чем попахивает? — Враньем, — тихонько рассмеялся Эйк, дернув поводья. Этьен тяжело выдохнул, снова откинувшись на сумки. Он ожидал, что они начнут попрекать его в очередных махинациях, что напророчат еще с десяток возможных способов ужесточить его приговор. Но то, что они даже не попытались ему поверить, Этьена даже несколько удивило. Впрочем, не все еще было потеряно. — Вруном законченным меня считаете, значит, — вновь вздохнул он, устроившись поудобнее. — А если я с самого начала расскажу, м? Может, дадите мне все-таки шанс? — Кто ж тебя знает, — сплюнул Габино. — Может, ты в процессе еще и чары свои какие-нибудь задействуешь. — Если бы хотел, то, поверь, вы бы уже с упоением внимали каждому моему слову. Губы Габино на миг дернулись в улыбке. Несколько даже озорной, как показалось Этьену. — Ну, рассказывай. Заняться-то все равно особо нечем. — Стояла, значит, на самом краю Редсераса ма-а-аленькая такая деревенька. Церквушка в ней была еще до войны — раньше, правда, коленопреклонением в ней занимались в честь Хайлии, но после коронации Вайдвена быстренько это дело поправили. Особо сильно, конечно, никто из местных тогда не радовался, но мало-помалу все попривыкли. Пару первых годков после войны деревне пришлось не очень сладко — в конце концов, близость с границей давала о себе знать, — но потом образовался тот орден Спутников Вайдвена, и спать селянам стало поспокойнее. А после того, как появился Совет и у деревеньки сменился хозяин, все вроде бы совсем наладилось — архиепископ Белмонт все-таки человек участливый. По крайней мере точно таким был. Храм понемногу достраивали, паладины вовсю бдели на границе, и все, казалось, идет настолько гладко, насколько вообще в таком положении могло бы идти — но, увы, только казалось. Белмонт радел исключительно за состояние стоявшего на территории храма, паладины в какой-то момент начали уделять основной приоритет только своему новоиспеченному паломническому пути, поэтому местным со временем совсем житья не стало, и все мало-помалу принялись оттуда линять. Белмонта возня с таким проблемным участком скоро окончательно доконала, поэтому он назначил туда отдельного настоятеля, чтобы все свалившиеся на деревню неприятности тот решал уже сам. Новообразовавшегося настоятеля звали Эдмунд, шел ему уже семидесятый год и помимо монастырских проблем решать ему еще и приходилось вопрос с собственным старческим маразмом. Проще говоря, будущего у деревни как не было, так и не появилось. Соседей эта ситуация, впрочем, волновала не на шутку. В конце концов, если дела в южном монастыре не поправить, то его мигом разорят, а тогда и ближайшим землям сладко не придется. Вот тут-то я в историю и вступаю. Ингмар и ректор соседнего владения, посовещавшись, решили, что к Эдумунду надо послать кого-нибудь из своей братии, кто аккуратно бы сумел старика направить на правильный путь. И так как я в то время Ингмару буквально житья не давал, да и человека столь же выдающегося они бы в любом случае не нашли, то решили в итоге… Боги, Габино, ну я же вижу, как ты смеешься! Хоть бы вид сделал, ну! Так, значит, первое время я просто за всем наблюдал, как и было задумано. В доверие Эдмунду втирался, разведывал, как у него там что работает в его представлении, все в таком духе. Очень быстро, впрочем, стало очевидно, что маразм с каждым днем крепчает все сильнее, а никаких управленческих навыков у деда нет и в помине. Эдмунд, к тому же, всяческие советы воспринимал с неохотой, а следовать им не собирался уж тем более. В связи с этим я не придумал ничего лучше, кроме как его сменить. Перевыборы при живом-то настоятеле практически никогда не проводятся, конечно, но я знал, что, потянув за нужные ниточки, устроить это будет несложно. Крохотное местное сообщество из-за творящегося бедлама уже слабо верило, что что-то может поменяться, и к смене руководства относилось равнодушно. Ингмар поначалу мою идею как нечто разумное не воспринимал, но постепенно смирился с тем, что лучших вариантов у нас нет. Ну, а старик Эдмунд… Пришлось, конечно, над ним немного поколдовать. Архиепископ Белмонт, как и ожидалось, обратил на нашу инициативу мало внимания. После обстоятельной беседы с Ингмаром он, впрочем, добро дал. В конце концов, интереса к монастырю у него было мало — лишь бы подати вовремя уплачивали. И вот — после ряда бюрократических процедур я уже считался настоятелем и мог говорить с Ингмаром на равных. Ощущалось это все тогда как манна небесная, не иначе. Но недолго. Меня в то время манил сан сам по себе, и я слабо представлял всю ту ответственность, что свалилась на меня после его принятия. Дела у меня первое время шли из рук вон плохо, пусть я и старался как-то выкручиваться. Белмонт отказывался давать денег на продолжение восстановления храма, пока округа была небезопасной. Паладины особого интереса к моим землям не проявляли, пока этот их новоиспеченный паломнический путь проходил от нас за версту. Пришлось бы обращаться наверх с просьбой путь немного передвинуть в мою сторону, да вот только кто бы меня послушал? К тому же, все еще остро стоял вопрос с бежавшими из деревни селянами. А в связи с продолжавшимся тогда кризисом ни идей, ни возможности обустроить им человеческую жизнь у меня не было. Я был один в этой своей дурости, но уйти на попятную казалось уже невозможным. Поэтому спустя где-то год, успев вдоволь поскорбеть обо всех своих многочисленных бедах, я все же взялся за дело. В первую очередь я решил озаботиться треклятым паломничеством. У меня даже вышло: я придумал простенькую легенду о связанной с Вайдвеном реликвии, что-то типа его дырявого носка, раздобытого на Белом Переходе, и в храм и впрямь начали постепенно стекаться люди. Паладины мигом взяли все свои слова назад и обустроились неподалеку, Белмонт вновь задумался о выделении денег на нужды храма, хотя в том уже, как мне думалось, не было нужды — деньги я получал и от проезжавших мимо пилигримов. Я мог наладить поставки необходимого продовольствия для деревни, мог восстановить местное фермерство, мог привести храм в божеский вид… Все шло как нельзя лучше, и к нам с каждым днем прибывало все больше и больше паломников. Правда, я не особо смотрел, с какой стороны люди к нам приезжают. Однажды к нам пришла группа беженцев из Дирвуда. Я дал им все необходимое, не забыв о том, каким сам был в такой же ситуации, обустроил им ночлег и пообещал найти им работу. Они не казались большой проблемой — я с охотой готов был помочь. Зря, как оказалось. Одной ночью храм в придачу с деревней они подожгли. Никто, благо, не умер, но практически ничего не удалось спасти. Я тогда совсем растерялся — некоторое время просто стоял и смотрел, как горит синим пламенем все мое будущее, все мои труды последних лет. Все было потеряно. Все хоть сколько-нибудь весомое, что у меня только было. Виновные вернулись туда же, откуда бежали — задержать их никто не успел. Местные растеклись по соседним деревням. Я раздал им все деньги, что удалось уберечь, и продал свою мнимую реликвию, чтобы было, чем заплатить Белмонту. Руины оставил паладинам просто чтобы земля все еще оставалась безопасной — правда, пришлось приложить большие усилия, чтобы их убедить там остаться. А Ингмара я попросил не говорить Белмонту о том, что монастырь разрушен. В итоге архиепископ думает, что реликвия просто исчезла, и южные земли все еще продолжают у него числиться со мной во главе. Так что я, как видите, все-таки самый настоящий настоятель. Пусть только и на бумаге. — Ого, — с усмешкой выдохнул Эйк, встряхнув поводьями, — да здесь нарушений минимум на целый параграф устава… — Мне-то теперь терять особо нечего, — пожал плечами Этьен, прокашлявшись. — А так хоть во лжи меня уличать у вас желания поубавится. Эйк наигранно рассмеялся. — Ну-ну, думаешь, фантазеры себе обычно только заслуги приписывают? Ага, щас! Этьен шикнул на него, перевел взгляд на Габино. Тот все так же сидел, облокотившись на бортик повозки, и смотрел в сторону. Лицо его не выражало ни капли заинтересованности. Этьен нахмурился, но в чужие мысли решил не заглядывать. — Габино, ты настолько возмущен рассказом, что даже взглядом меня не удостоишь? Габино пожал плечами. — Нет. Я только размышляю над тем, как все это преподнести в моем отчете. Отвернувшись, Этьен сполз в положение лежа и цокнул языком. — Невежливо. — Не утомляй меня. День тянулся медленно. Может, даже слишком медленно. Эйк все так же напевал свои заунывные солдатские песни, безбожно фальшивя, а округа верещала скрипучими голосами сорок. Через некоторое время проехали мимо крохотного фермерского поселения. При виде блестящих на солнце эмблем люди приветствовали инквизиторов поклонами и словами благодарности, но Этьен видел их глаза. Страх пополам с отвращением. Этьен мало знал инквизиторов, но ему хотелось бы думать, что такое отношение к ним неоправданно. Впрочем, одного взгляда на Габино оказалось достаточно, чтобы понять обратное. Габино не чувствовал стыда — вряд ли он вообще когда-либо подобное ощущал. Ему было, разумеется, неприятно, несколько даже противно, но по большей части все-таки горько. Потому Габино не смотрел селянам в глаза, пусть внешне все еще казалось, будто он полон уверенности в себе. Селяне не были к ним предосудительны или жестоки, думал Этьен, с тоской глядя на скрывающуюся за горизонтом деревеньку. Как не были жестоки и инквизиторы — в глубине души, конечно же. В самом-то деле и тем, и тем было друг на друга по большому счету все равно. То, что они имели сейчас, просто-напросто так сложилось. Такие уж, сука, были времена. Через некоторое время Габино отвлекся от своих раздумий и, выудив из сумок бумагу и грифель, принялся старательно что-то записывать. Этьен, уныло грызущий сухарь, косо поглядывал на него несколько мгновений, затем усмехнулся. — Хей, Габино. — Че тебе? — Помнишь настоятеля Феорана с севера? У него еще усадьба сгорела. Габино на миг перестал писать, подозрительно на него взглянул. — Ну и? — Ну так это моя работа, — самодовольно усмехнулся Этьен, перекинув руку через бортик повозки. Габино вскинул бровь, не спуская с него взгляда, затем вернулся к пергаменту. Молчание затягивалось. Габино все так же заунывно скреб грифелем по бумаге, Эйк явно норовился запеть снова. Этьен вздохнул. — А помнишь, в Мидруне на ярмарке какой-то умник распустил целую партию орланских рабов? Это тоже я. Габино молчал. Нижнее веко на правом глазу у него легонечко подергивалось. Этьен ухмыльнулся. — А помнишь двух братьев-десятников, пытавшихся дезертировать вскоре после Долины Милосердия? Это, значит, тоже… — Пизда Хайлии, — вскипел Габино, злостно отбросив в сторону грифель с пергаментом. — Че тебе от меня надо, кретин недоделанный? Чего ты добиться пытаешься? — А ничего. — Этьен беззаботно сунул сухарь в рот. — С отчетом тебе помогаю, только и всего. Сплюнув за борт повозки, Габино поднялся, сжал в кулак правую руку. Эйк с интересом обернулся через плечо. — Умник херов, — прорычал Габино, сжимая и разжимая руку. — Подумай еще раз и возьми свои слова назад. Или ты вправду хочешь устроить тут сцену? Эйк хмыкнул. — Вряд ли еще одну такую сцену он переживет. — Заткнись, Эйк. Пусть он сам решает. Этьен выплюнул недожеванный сухарь на дорогу и, нахмурившись, посмотрел Габино в глаза. — Я возьму свои слова обратно, — кивнул он, не отводя взгляда, — если ты объяснишь, что из мной сказанного так тебя взбесило. — Ну-ну, — усмехнулся Габино. — Думаешь, ты в том положении, чтобы мне условия ставить? Ты ж пойми, Этьен… Некоторые вещи требуют суда и следствия, а за некоторые и собственными руками брюхо вспороть не грех. Лошадь захрапела, и повозка резко остановилась. — А знаете, — нервно выдал Эйк, спрыгивая с козел, — мне бы отлить не помешало… — Да-да, — бросил Габино, не оборачиваясь. — Вали. Недовольно что-то проворчав, Эйк быстро засеменил к близлежащим кустам. Габино подошел к Этьену ближе. — Дезертиры те, значит, — хмыкнул Этьен, отвернувшись. — Как их звали, м? Братья Ферро, кажется, да? Я их помню. Их насильно в армию затащили; на деле-то они ни слухом ни духом были не о Вайдвене, не о всей этой его заварухе. Пришлось всего-то на паре мыслишек их внимание заострить, и все — раз, и ни того, ни другого… — Слышь, паскуда, — Габино навис над ним, ухватился рукой за навершие меча. — Ты мне мозги не пудри. Вайдвен бы не допустил, чтоб ты за такое… — Ах, Вайдвен! — Этьен рассмеялся, вперившись в него взглядом. — А ты думаешь, он такой весь из себя святой? Ах, ну да. Уж извини меня, совсем что-то из головы вылетело! Габино рявкнул, схватил его за ворот туники. Затем занес руку для удара… И так же быстро ее опустил. — Я тебе не верю. — О, это поправимо. Тебе показать? Выпустив его, Габино отвернулся. — Не надо. Он отошел к другому краю повозки, скрестил на груди руки, уставившись на сидевшего у придорожного дерева Эйка. Этьен тяжело вздохнул. — Почему ты так бесишься на меня? Ведь дело не только в дезертирстве. Я же вижу, есть что-то еще. — Не копайся у меня в голове, — зло бросил через плечо Габино. — Мое отношение — это мое дело. — Ну уж нет, — натянуто усмехнулся Этьен. — Сейчас от твоего отношения как-никак моя жизнь зависит. Поэтому… — Ох, сука! — Габино всплеснул руками, обернулся. — Ну давай, конечно, влезь мне тогда в башку, развороши там все и заставь меня думать так, как тебе хочется. Тебе же плевать, что у других людей есть право хотя бы на собственные мысли, у тебя же ничего святого, сука, нет! Этьен открыл было рот, чтобы что-то возразить, но затем так же быстро его закрыл. — Ты вообще хоть кого-нибудь уважаешь, Этьен? — продолжал Габино, все больше хмурясь. — Ни боги для тебя не авторитет, ни короли — ну хоть кто-нибудь есть, а? Хоть кто-нибудь, сволочь ты такая? Эотас милосердный, да если бы все дело было только в том, что я тебя ненавижу… Наша страна и так не в лучшем положении, а такие, как ты, делают все еще хуже. Ты хоть сам осмыслить попытайся, что ты творишь. Ты уничтожил монастырь на юге, если это все, конечно, правда, ты спровоцировал побег людей Райса — и небось героем себя считаешь. А ведь владения Райса — один из ключевых поставщиков кукурузы в епархии. Если никто не будет возделывать его земли, если никто в ближайшее время не соберет урожай, то в округе вновь начнется голод, и кто тогда людей будет кормить? Ты со своим несуществующим монастырем? Габино вздохнул, вновь отвернулся к дороге. — Вопрос твоей смерти — это вопрос прежде всего всеобщей безопасности. У тебя есть способности, и с твоей дурной головой эти способности опасны. Ты должен умереть не только потому, что я хочу отомстить. Ты должен умереть, чтобы Редсерасу стало хоть чуть-чуть проще дышать. Этьен опустил голову. Несколько мгновений он молчал, не в силах что-то возразить. Но затем изнутри его что-то кольнуло. — Значит, я угрожаю Редсерасу, — болезненно усмехнулся он. — Значит, это я делаю нашу жизнь хуже? Ох, тогда скажи на милость, кто делает ее лучше! Райс, героически возделывающий поля и хлещущий своих людей плеткой за каждое неудобное слово? Папаша Эдмунд, который ослеп настолько, что не мог прочитать ни слова в бухгалтерской книге? Совет, который из-за бесконечной грызни не успевает смотреть за своими собственными землями? Я, мать твою, порчу вам жизнь! Да я единственный во всей этой прогнившей стране пытаюсь хоть что-то, сука, сделать! Я ошибаюсь, и иногда я ошибаюсь критично, но кто, Хель тебя забери, не ошибается? Как будто Вайдвен на пути к власти ни разу не обосрался! — Не сравнивай себя с Вайдвеном! — злостно прокричал Габино, обернувшись. — Уж кому-кому, а Вайдвену ты даже в подметки не годишься! — Ах, вот как? Да сам же Вайдвен, мать твою, думал иначе! В ином случае я попросту бы сейчас здесь не сидел! Габино поджал губы. — Объяснись. — Да ради всех богов, тьфу на тебя. У твоего любимого святого вместе с его божком не раз и не два был шанс меня на месте прикончить, только вот знаешь, что они вместо этого учудили? Отпустили на все четыре стороны, вот что! И только попробуй вякнуть, что я опять тебе лгу — я тебе хоть каждый наш диалог с Вайдвеном во всех деталях продемонстрирую, будь ты неладен! Габино отшатнулся. Некоторое время он молчал, и взгляд его беспокойно метался по округе. Затем он отвернулся к дороге. — Эйк! Поехали. Когда Габино садился обратно на место, руки у него дрожали. На Этьена он больше не смотрел. Эйк быстро вернулся на место, и вскоре телега двинулась. Так и не дождавшись ответа, Этьен махнул здоровой рукой и повернулся на бок. — Может, даже Эотас в чем-то ошибался, — неслышно выдохнул Габино куда-то в сторону. Этьен обернулся. — Что? — Ничего. Отвали от меня. Цокнув языком, Этьен принялся созерцать округу. Ближе к закату, повернув на ближайшей развилке направо, вышли на тракт пошире и поприличнее — одновременно пройти на нем по примерным прикидкам могли даже два воза, при этом друг друга не потеснив. Телега теперь не норовила то и дело угодить в канаву и не перепрыгивала через каждый неудачно расположившийся камешек, а кое-где даже встречались не покосившиеся указатели. — Это ж вроде тот самый паломнический путь, да? — Я тебе че, пилигрима напоминаю, че ли? Откуда мне знать? — Ну-ка хайло оба прикройте. — Боги, Габино, какой же ты зануда. Вечерело быстро, и жара мало-помалу спадала. Постепенно Этьен начинал чувствовать себя лучше: пулевые ранение больше не кровоточили, дышать становилось легче. Заслуги его спутников в том не было, но Этьен все равно заметил за собой, что раздражать его они начали чуть меньше. Смерть, думал Этьен. Периодически он смотрел на Габино и размышлял: что, правда его смерть будет выглядеть так? У его смерти будет рыжая неухоженная борода, полчелюсти выбитых зубов и страшенный деревенский акцент? Нет, не самый худший вариант, разумеется, но Этьен все же ожидал чего-то более пафосного. Чего-то между сеан-гулой и лично Воэдикой. Он, конечно, еще надеялся, что палач его будет выглядеть повнушительнее (или хотя бы посимпатичнее), но от жителей Редсераса подобного стоило ждать в последнюю очередь. В конце концов, мало кто из его соотечественников вышел рожей. Когда верхушка неба подернулась пурпурным, а от перезвона цикад начало закладывать уши, на горизонте замаячила группа людей. Либо фермеры, либо паломники — особо беспокоиться было не о чем, поэтому Габино в их сторону даже не взглянул. Эйк же, когда люди стали приближаться к повозке, резко перестал насвистывать. Этьен от скуки начал прислушиваться. Он ожидал почувствовать от группы типичное для его сограждан уныние, может, даже не такое редкое в этих краях разочарование, но вместо этого ощутил радость. Немного помутненную усталостью, но все же радость — люди шли вперед с улыбками на лицах, вполголоса весело переговариваясь. В какое-то мгновение Этьен вздрогнул — так давно он не чувствовал ничего похожего. Впрочем, чем ближе люди подходили к телеге, тем быстрее спадал их оптимистичный настрой. Этьен усмехнулся, переведя глаза на Габино. Вроде же служители закона — чего ж от них так простой люд воротит? Когда фермеры, одетые в простенькую походную одежку, поравнялись с повозкой, бряцая добром в наплечных сумах, Этьен предусмотрительно отвернулся. Мало ли, кто там мог идти. Встретить в таком положении знакомых было бы сущим… — Мастер Этьен… Это же вы? …наказанием. Этьен спешно обернулся, внимательно вгляделся в лицо замершего на дороге фермера. Тот был светловолосым, с носом-картофелиной и морщинками вокруг рта. Черты были знакомыми, но имя Этьен не помнил. Габино тоже обернулся. — Точно вы! — Фермер заулыбался, махнул рукой спутникам, подбежал ближе к повозке и пошел вровень с ней. — Не признал сразу, голова дырявая. — Сумерки, что поделать, — нервно усмехнулся Этьен. — С кем имею… честь говорить? Фермер ничуть не изменился в лице. — Атли, мастер Этьен. Неужто не помните? Год с гаком всего-то минул! Этьен кивнул. Он предпочел бы не помнить. — Конечно. Как поживаешь, Атли? Работу нашел? — Да, как же иначе. Не сразу, это да, но нет худа без добра, сами знаете… Храм нынче латаю не так далеко, в Пэйлроу. Мы с женушкой вас не так давно вспоминали, вот как хорошо все-таки было вас встретить… Атли откашлялся, приложил руку к груди — видно было, что он запыхался. И неудивительно: повозка летела вперед быстро, несчастному фермеру приходилось за ней едва не бежать. Этьен недовольно обернулся к козлам. — Эйк, будь добр, останови. — Нет уж, Эйк, — встрял Габино. — Не останавливай. Мужик, обмен любезностями закончили, проваливай себе. У нас с пленными разговоры не поощряются. — Габино, ну какая же ты… — С пленными?! — охнул Атли, не сбавляя шага. — Что значит — с пленными? Такого человека, да и в плену держать? Это ж за какие такие провинности, извольте уж поведать! Габино усмехнулся себе в усы. — А вот это уже не твое дело, мужик. Валил бы ты себе подобру-поздорову. — Габино, — раздраженно воскликнул Этьен, — ну ради всего святого, хоть пять минут не будь ты такой свиньей! Или ты настолько трусоват, что думаешь, что тебе даже фермер угрожать может? Сплюнув за борт, Габино нахмурился. Несколько мгновений молчал, затем сделал Эйку знак рукой. — Ладно, имбецил, балакайте. А я посмеюсь. — Ну спасибо, сволочь бородатая. Телега остановилась. Атли согнулся, оперся руками о колени, несколько раз тяжело вдохнул и выдохнул и вновь поднял голову. — Так как это, — обратился он к Этьену, — как это так — с пленными? По какому это праву сии господа вас в плену держат? — Ой, Атли… — Этьен вздохнул. — Не бери в голову, серьезно. Я в… в полном порядке. Ты мне лучше про себя расскажи, а? Куда вот путь держишь? Атли нахмурился, взглянул попеременно на Габино и Эйка. Затем показательно сплюнул. — В Приют Святого, мастер. На ярмарку. Хотел женушке чего-сь к празднику прикупить… Да и продать. Женушка-то, говорю, до сих пор вас добрым словом поминает. Говорит все, мол, надобно бы вас навестить, спасибо сказать. Ну так, раз какой-никакой шанс выпал… Этьен остановил его взмахом здоровой руки. — Пустое. А жене передавай наилучшие пожелания. С деньгами-то у вас как? — Держимся, — вздохнул Атли. — Бывало хуже. Ну, сами знаете. Кивнув, Этьен обернулся к Габино. — Будь добр, вынь из моей сумки кошель и дай мне. — Ага, разбежался, — усмехнулся Габино. — Ты — наш, и твои деньги теперь принадлежат Совету. Неужто Совет грабить собрался? — Да уж не побрезгую, — нахмурился Этьен. — Не будь такой сукой, отдай мои деньги. Цокнув языком, Габино покопался в его сумке и бросил ему небольшой плотно набитый мешочек. Этьен, выдохнув, перекинул его Атли. Тот кошель ловить не стал, и в итоге мешочек с бряцаньем завалился к колесу телеги. — Мастер, да вы что же… — Забирай, не будь дураком, — строго сказал Этьен. — Если совесть придавит, можешь часть денег вернуть Руфь из «Вельветовой перчатки». А теперь бывай. Поехали, Эйк. Телега тронулась, и Этьен больше не оборачивался. Атли некоторое время стоял на том же месте, неверяще глядя перед собой, затем все же подобрал с земли кошель. — Спасибо, мастер Этьен! — крикнул он. — Век вас не забудем! Вскоре его крик затерялся среди стрекота цикад. Габино некоторое время глядел назад, затем шумно усмехнулся. — Что, в благородство перед смертью поиграть решил? — Почему только перед смертью? — искренне изумился Этьен. — Если ты не знал, я уже пару лет подрабатываю профессиональным актером. Вон, Атли не даст соврать. Габино презрительно цокнул языком. — Так что, — очнулся вдруг Эйк, — это из твоей той деревни мужик, что ли? — Ага. Советую об этом на досуге подумать. — Он и без тебя найдет, о чем думать, — раздраженно вставил Габино. — Подгони клячу, Эйк. Скоро совсем стемнеет. А темнело и правда быстро. Когда стемнело окончательно, доехать до ближайшей деревни они не успели, поэтому ночевать решили в перелеске возле тракта. Телегу скатили на обочину, немного проехали вглубь леска и, когда прижавшиеся друг к дружке деревья не дали дороги дальше, заночевать решено было прямо на месте. В тишине развели костер, молча поели сухарей и вяленого мяса. Затем некоторое время еще глядели на огонь, слушая уханье филина, прятавшегося где-то в верхушках деревьев. — Знаете, — начал в какой-то момент Эйк, не сводя глаз с костра, — а я вот все-таки подумал об этом мужике с дороги. — Да ради рассвета, — закатил глаза Габино, — нормально же сидели. Завали пасть, не охота мне сейчас с тобой собачиться. Эйк и ухом не повел. — Вот подумал я об этом мужике, говорю, и вот что решил: не было ничего благородного в том, что случилось. Вот мы Этьена казним, а такие, как тот мужик, за эти вот выпендрежи потом его мучеником мнить будут. Так что это все было сделано, только чтобы Совету поднасрать. Вот, что думаю. Габино хмыкнул. — А ведь здравая мысля, — хитро улыбнулся он, взглянув на Этьена. — Бунт он нам тут, значит, подогревает, скотина такая. Это уж обвинение посерьезнее будет, а, Эйк? Эйк гаденько усмехнулся. — Ага. Еще одно в копилочку. Этьен тяжело вздохнул, поправил мешок у себя под спиной. — Да Боги правые и неправые, — начал он возмущенно, — что ж вы меня каким-то злом вселенским выставить пытаетесь? Вот сделаешь доброе дело, а вы уже заговор тут видите. Из-за такого отношения вас и презирают, дурачье. — Да пусть себе презирают, — хохотнул Эйк. — Мы свое дело вовсе и не за спасибо делаем, между прочим. — Вот из-за этого-то, — показал на него пальцем Этьен, — вы и мудаки. Габино устало вздохнул. — Хорош уже письками мериться, все мы тут не лыком шиты. Это, в конце концов, не столь важно. — Ну, а что ж тогда важно? — То, что тебя через пару дней на площади повесят, а мы с Эйком будем в «Вельветовой перчатке» вирсонег пить. — О, ну спасибо, — огрызнулся Этьен. — Я уже и забыл. — Пожалуйста. Посидели еще немного, слушая потрескивающий в костре валежник. Спустя некоторое время Габино со вздохом решил перевязать Этьену раны, а Эйк, сходив по нужде, начал забираться обратно в телегу. — Че хотите делайте, — сказал он тоном, не терпящим возражений, — да вот только теперь моя очередь на мягеньком жопу греть. — Да пожалуйста. Но часа через четыре в дозор ты встанешь. — Ой, командир, отвали. Отрубился Эйк быстро: примерно к тому моменту, когда Габино закончил с бинтами и отсел от Этьена подальше, из телеги послышалось звучное похрапывание. Ни Этьена, ни Габино, впрочем, спать не тянуло. Поэтому они все так же молча сидели по разные стороны от телеги, глядя прямо перед собой и думая о чем-то своем. — Эй, — обратился через некоторое время Габино, не поднимая глаз, — Этьен. — Что? — Ты еще помнишь… — На минуту он замялся и, кажется, от нерешительности даже сглотнул. — Помнишь то выступление Вайдвена во время первого Весеннего Рассвета? — Помню, — кивнул Этьен со вздохом. — А что? — Можешь мне его… Показать? Ты вроде такое… — Конечно, Габино. Дай мне минуту. Этьен хорошо его помнил. Потому что та речь Вайдвена еще не казалась подделкой, выдавленной только для того, чтобы оправдать очередное совершенное им дерьмо. Во время той речи все было проще. Во время той речи казалось, что они и правда собираются делать что-то великое. Казалось, усмехнулся про себя Этьен, не прекращая видение. Вовсе не казалось — так и было. Они действительно шли к чему-то грандиозному. На том празднике каждый был уверен, что в будущем для них возможно вообще все, к чему бы они не стремились. Но потом Вайдвен, разумеется, все испортил. И стремиться теперь было можно только к строго регламентированным вещам. И ничего, в принципе, с тех пор не поменялось. Этьен остановил видение. — Извини, — хрипло выдохнул он, прикрыв лицо рукой. — Тяжело на это смотреть. — Понимаю, — кивнул Габино. — Но хорошо все-таки… Порой вспомнить, каким он тогда был. Убрав от лица руку, Этьен мельком улыбнулся. — И правда хорошо. — Знаешь, — вдруг беззлобно усмехнулся Габино, — я ведь тебе в то время немножко даже завидовал. Казалось, у тебя с ним связь какая-то есть. У всех нас была, конечно, но ты будто отличался. Ты был, ну… Особенным. Будто бы Вайдвен видел в тебе что-то. — Ах, особенным, значит? Вот спасибо. Меня, знаешь ли, до этого особенным только мать и называла. Габино рассмеялся. — Охотно верю. Помолчали. Габино подкинул в костер еще несколько веток. — Но знаешь, — продолжил он уже более мрачно, — твоя инаковость и отношение Вайдвена вовсе не пошли тебе на пользу. Боже, ты только посмотри на себя! Выскочек с большим самомнением я, пожалуй, нигде и не видывал. — Значит, у меня тут раздутое самомнение? — Разумеется. И кроме него в тебе мало что видно. Этьен вздохнул, подложил под голову здоровую руку. — Самомнение, — усмехнулся он, — скажешь тоже. Ты вот, Габино, когда просыпаешься, то, думаю, знаешь, кто ты. А я вот не знаю. Встаю каждое утро — и не знаю, вот хоть убей. Я сегодня священник? Или еретик? Или спекулянт? Или просто выскочка с непомерными замашками? И вот так изо дня в день, из года в год… И ты думаешь, действительно самомнение мешает тебе разглядеть во мне что-то еще? — Думаю, раздутое самомнение как раз и мешает тебе в этом «что-то еще» определиться. — Ага, — буркнул Этьен, отвернувшись, — ну и думай себе на здоровье. — Да мне-то что, — выдохнул Габино. — Ты бы лучше сам об этом поразмыслил. А то ведь из-за самомнения своего вон сколько бед натворил. — Ах, из-за самомнения, значит? Ну спасибо, око ты, мать твою, всевидящее. — Ну, если не из-за самомнения, то из-за чего? В настоятели заделался, людям каким-то бредом мозги пудрил… — Да потому что Редсерас твой любимый гниет, вот почему, — раздраженно отозвался Этьен. — Потому что в Совете сидят кретины с самомнением втрое больше моего, потому что настоятелям до чего угодно дело есть, кроме людей своих, и потому что в решении всех проблем люди уповают исключительно на пресловутого Эотаса и его идиотскую церковь. Думаешь, это нормально? Правда думаешь, что в этом ничего менять не надо? Тебе правда, что ли, жить тут так нравится? Габино усмехнулся. — И что же ты пытаешься предложить вместо всего этого? — Пересмотреть долбанные догматы и сделать побольше акцентов на тех местах, где говорится о людях, а не об Эотасе. Больше говорить не о том, что нельзя, а о том, что можно и что надо. Чтобы люди побольше делали друг для друга, а не несли все свои последние сбережения в местный храм, чтобы купить себе искупление. Потому что вот это — эотасианство. А то, что мы вокруг себя видим — это Скейн знает что такое. — Понятно, — вздохнул через минуту Габино. — Видал я таких новаторов. В основном на столичных виселицах. — Уверен, половину ты сам же туда и привел. — Может… Может, так оно и есть. Этьен перевернулся на другой бок, раздраженно цокнув языком. — Иди ты в задницу, Габино, — пробурчал он, не оборачиваясь. — Спокойной ночи. — Ага. Спи. Этьен заснул довольно-таки быстро, даже несмотря на ноющую боль во всем теле. Габино, впрочем, вскоре обнаружил, что и у него кое-что побаливает. — Мастер Этьен? Этьен? О, слава богу… Нет, нет, только не кричите! Он и правда хотел бы закричать — но не из-за неожиданного пробуждения, а из-за того, что чья-то ладонь резко зажала ему рот. Несколько раз моргнув, Этьен мягко отвел чужую руку от своего лица. — Атли, — шепотом обратился он, потирая глаза, — какого хера ты здесь делаешь? Атли поднялся, тихонько выдохнув. Позади него стояла еще пара незнакомых Этьену людей. — Я… Кхм, мы решили, что нельзя это так оставлять, — прошептал Атли словно бы виновато. — Это ж какой беспредел эти гады устраивают, раз такого, как вы повязали! — Ох, сука, Атли… — Придя в себя, Этьен разочарованно прикрыл лицо рукой. — А ты хоть на минутку мог задуматься о том, что повязали они меня вполне заслуженно? А? Проваливайте отсюда, пока никого не разбудили. Атли несколько мгновений стоял в молчании, затем сжал руку в кулак. — Может, и заслуженно, — сказал он уверенно. — В Редсерасе список преступлений большой, куда-нибудь да и подпадете. Как и любой из нас. Не верю я, что вы что-то вправду плохое могли сделать, вот не верю, хоть убейте. Этьен вздохнул, убрав руку от лица. — Атли, ты идиот. Добросердечный идиот. Завязывай с этим, рано или поздно ведь в дерьмо какое-нибудь вляпаешься. — Знаю-знаю, — усмехнулся Атли, — жена мне этим то и дело на мозги капает. Пойдемте, мастер Этьен. Мы вам поможем идти. Этьен сглотнул. Аккуратно перевернулся, взглянул на лежавшего к нему спиной Габино. Вновь вздохнул. — Нет, извини. — Он вновь повернулся к Атли. — Знаю, намерения у тебя самые лучшие, но я того не стою. Иди себе спокойно на ярмарку, прикупи жене красивых безделушек каких-нибудь. А я останусь. Уж не серчай. — Да как это так! — От возмущения Атли едва не начал говорить в полный голос. — Как же я спокойно жить буду, зная, что оставил вас этим извергам? Нет уж, пойдемте. Чего бы вы там не наделали, Эотас все простит. А то, что эти гады с людьми делают… Никакое это не правосудие. Прошу вас, идемте. Имя Эотаса резануло Этьену слух. Он отвернулся, нахмурившись. — Нет. Я не дам этому кретину опять спасать меня, когда ему вздумается. Я так решил, Атли. Хочешь мне за доброту отплатить — не ввязывайся во все это. Уходи. Атли выпрямился, сжал в кулак другую руку. Несколько мгновений с выражением крайнего презрения рассматривал спину спящего Габино, а затем махнул рукой. — А говорите еще, мол, это я идиот, — выдохнул Атли разочарованно. — Поступайте, как знаете. Но если передумаете, мы ждем вас на тракте. Он развернулся, и через несколько секунд их тени исчезли за стволами деревьев. Этьен облегченно выдохнул. А когда вновь повернулся к костру, увидел, что Габино сидел напротив него как ни в чем не бывало. — Маграновы титьки, Габино! — От неожиданности Этьен едва не подпрыгнул. — Какого хера, ты же спишь! Ответа не последовало. Габино не сводил с него глаз. — Ох, Боги… — Этьен сел, скрипя зубами, и повернулся к нему лицом. — Сделай вид, что этого не было, ладно? Я никуда не делся, они ничего не сделали… Не порть мужику жизнь, будь человеком, а? Габино молчал. Затем со вздохом перевел взгляд на едва трепыхавшийся костерок. — Габино, ну ведь правда… — Почему не ушел? Этьен замер на полуслове. — Ну, — снова заговорил он, прокашлявшись, — я, знаешь ли… Я, ну, понимаешь… А, так я просто знал, что ты не спишь! Габино тяжело выдохнул. — Врешь ты все. Хоть какое-то разнообразие. — Ого, — нервно усмехнулся Этьен, — так ты мне, оказывается, веришь? — Не знаю, — пожал плечами Габино. — Не уверен. Думаю, я… Нет, тьфу, ничего я не думаю. — Ну, кхм, тогда… — Знаешь, — вдруг хрипло выдохнул Габино, — я ведь правда многих хороших парней подвел к виселице. Всяких диверсантов, конечно, тоже было пруд пруди, но чаще… Совету много кто не нравится. Моя работа — с такими разбираться. И я хорошо делаю свою работу. Большей частью… Он вздохнул, провел по волосам рукой. — Может, это все ты делаешь. Я не знаю, если честно, как сайферы работают. Может, все мое отношение — это одна только твоя работа, я не знаю, Колесо тебя задави… — Я тоже, — встрял Этьен, — не знаю, как я влияю на людей. Честно. Так что, может, ты и прав. Габино усмехнулся. — Ага, прям намного легче стало, спасибо. — Ну, что есть, то есть. Где-то неподалеку вновь заухал филин. Ветер пробежался по округе, всколыхнул ветви, растревожил пламя костерка. Габино молчал. — Слушай, я ведь никогда не спрашивал… Габино, а у тебя есть дети? — Нет. — Ну, может, это все и объясняет. — Наверное. Я не знаю. Он отвернулся, поджал губы. — Знаю я только то, что за тобой я шел, будучи абсолютно уверенным, что ты последняя сволочь, а теперь я понимаю, что ты просто-напросто молодой и глупый. — Ну, знаешь ли, — мельком улыбнулся Этьен, — родной папаша и то думал обо мне хуже. — Замолчи. Эйк храпел. Валежник трещал. Габино сгорбился, зарылся рукой в волосы. — Я бесился, когда понял, что ты дезертировал. Я совершенно искренне хотел видеть тебя болтающимся в петле. Я тогда думал, что это из-за того, что я дезертиров самих по себе не переношу. Но нет. — Я понимаю, Габино. Я же не дебил. — О, нет, ты тот еще дебил. И даже хуже. Только вот мертвым я тебя видеть не хочу. Этьен закатил глаза. — Не начинай, а? Я уже все решил. — Это не тебе решать. — Ой, сука, не мне решать! Что с моей жизнью делать — не мне решать, Габино, ты бы хоть себя слышал! Ну, а кому, если не мне, а? Тебе, что ли, раз ты мнишь себя моим папашей? Габино даже не дрогнул. — Эотасу это решать. — О, ну замечательно. Я даже слышать об этом не желаю, ясно тебе? Все, с меня хватит. Он уперто сполз вниз и перевернулся на другой бок, не переставая тяжело дышать от возбуждения. Габино позади него вздохнул. — Что тебе сделал Эотас? — Много чего. Спокойной ночи. — Что он тебе сделал? Этьен тяжело выдохнул, вновь сел. — Я просто… Разучился его понимать. Я не знаю, чего он от меня хочет. Я и сам чего от себя хочу не знаю, на самом-то деле. А он… Ну вот посмотри на меня, я сижу перед тобой избитый, а через пару дней по-хорошему должен болтаться в петле, и чья это работа, как думаешь? Но нет! Я вдруг почему-то должен жить. И неважно, что я по этому поводу думаю. Никогда важно не было. Важно только то, чтобы я из раза в раз все больше огребал, чтобы все, что мне дорого летело прямиком в Хель, а он продолжал сидеть себе там и строить какие-то свои идиотские планы. Мне это надоело. Вот и все. Так что давай забудем об этом всем, а на мою казнь ты просто не придешь, ладно? Габино несколько мгновений молчал, внимательно его разглядывая. А затем несдержанно усмехнулся. — Слышал выражение такое — через тернии к звездам? — Ой, иди-ка ты нахер. — Да я-то пойду, только вот… Не все дерьмо из-за Эотаса ведь происходит, Этьен. Ты ведь взрослый парень, понимать уже должен. — Нет, иди нахер, серьезно. — Не буду говорить, будто я Эотаса понимаю, но все-таки… Думаю, у него на тебя планы все же есть. А кто я такой, чтобы его планы рушить? Вот поэтому иди. И не спорь, ради всего святого. Этьен взглянул на него без всякого выражения на лице. Габино в очередной раз вздохнул. — Да успеешь еще помереть, чего распереживался-то? Сеан-гула какая-нибудь небось завтра же сожрет. Ну или… Напортачишь иной раз, и я тут же примчусь. — Обещаешь? — Разумеется. Это же, мать твою за ногу, моя работа. — А вот про мать обидно, — выдохнул Этьен, с трудом поднимаясь. — Думаю, ты бы ей побольше папаши понравился. — Хорош уже надо мной подтрунивать. Габино тоже встал, подошел к повозке и, тихонько выудив из нее сумку Этьена, кинул ему. Затем с ним поравнялся. — Вернусь я за тобой еще, никуда не денусь. Но я… Хочу посмотреть, за что же такое особенное ты так Эотасу полюбился. — О, — усмехнулся Этьен, — я тоже был бы не прочь. Обнимемся? — Ну, ради разнообразия. Габино его обнял — крепче, чем следовало, разумеется. Сломанные ребра явно восприняли это без всякой радости, и Этьен едва подавил стон. Обнимались, впрочем, недолго. — И все-таки, — выдохнул Этьен, — гораздо приятнее, когда в тебя верит живой человек, а не какой-то там полумертвый божок. — Ты бы поаккуратнее с такими заявлениями. Теперь иди. И лучше бы тебе оправдать мое доверие. — Разумеется. Прихрамывая, он развернулся и пошел в сторону дороги. Дойдя до ближайшего дерева, Этьен, впрочем, резко обернулся. — Габино, я… Тот смотрел на Этьена со всем возможным вниманием. И Этьен вдруг усмехнулся. Жаль все-таки, что его смерть выглядела не так. — Я скажу тебе все, что хотел бы, когда мы в следующий раз встретимся. — Заметано. Этьен улыбнулся. И больше не оборачивался.***
Этьен проснулся из-за малиновки, свиристящей на подоконнике, где он давеча оставил недоенный кусок хлеба. Рассвет только зачался, и юные белесые лучи мельтешили по перине, заплетались в его всклокоченные волосы. — Уф, — хрипло выдохнул Этьен, усаживаясь в постели. — Доброе утро. Малиновка, непонимающе дернув головкой, отлетела на другой край подоконника. — Мне снилось озеро, — обратился он к ней, улыбнувшись. — Припорошенное снегом. Лед на нем истончился… Будто в начале весны. Было так тихо. Удивительно тихо. Этьен усмехнулся сам себе. Поманил малиновку пальцем; воздух на миг дрогнул, а затем птица, недоверчиво чирикнув, подлетела к своему прежнему месту и принялась как ни в чем не бывало клевать хлебные крошки. — Интересно, — продолжил он через несколько мгновений, — а что тебе здесь снилось? Открывал ли ты на ночь окно, чтобы не пропустить голоса первых петухов? Рассыпал ли по подоконнику крошки, чтобы подкормить прилетающую поздороваться малиновку? Этьен поднялся, потянулся; ребра болели гораздо меньше, но нога все еще ныла. Впрочем, ходить он уже мог, не прихрамывая. Все-таки храмовый лазарет чудеса с людьми делал. Пусть и не за спасибо. Выдохнув, Этьен отошел к столу — одному из трех предметов мебели, присутствовавших в доме, — и провел рукой по деревянной столешнице, на которой стояла пустая треснувшая тарелка. Подняв руку, он увидел, что на ладони не было ни пылинки, и усмехнулся. — Они здесь убираются. Делают вид, что это священное место, но сами захаживают сюда по десять раз на дню. Небось еще и растащили весь твой домишко, когда ты ушел. А теперь лгут, будто… Он поднял со стола тарелку, провел по ободку пальцем — ни пылинки. Скол на ободке казался искусственным. Этьен вздохнул, поставив тарелку на место. — …будто все здесь настоящее. Лицемерные скоты. Малиновка недовольно чирикнула, несколько раз яростно клюнула горбушку, и в конце концов кусок хлеба свалился в траву по ту сторону. Птичка, удивленно пискнув, бросилась за ним. Возникшая следом тишина показалась Этьену удушающей. — В любом случае… — прерывисто выдохнул он, обернувшись к окну. — Наверное, здесь было очень одиноко. Но стало ли с Эотасом лучше? Нога снова заныла, и он был вынужден вновь сесть на кровать. — Глупо сравнивать наш опыт, конечно. Но несколько лет назад я думал, будто все будет иначе. Эотас ведь где-то рядом, но теперь он настолько отстранен, что мне кажется, словно он вот-вот пропадет насовсем. И мне одиноко. Если честно, мне страшно одиноко. Неподалеку закричал петух — явно не в первый раз. — Наверное, я требую слишком многого. Веду себя, будто капризный мальчишка. И совсем ничего не даю взамен. Но что мне давать, если он отвергает все, что в моих силах ему предложить? Я устал теряться в догадках, что ему все-таки от меня нужно. Наверное, у тебя все с этим было проще. Он согнулся, сплел пальцы опущенных на колени рук. — Я завидую, пожалуй. Некоторые вещи все-таки не меняются. На подоконник вспорхнула малиновка, и Этьен обернулся к ней через плечо. Птичка смотрела на него молча, не двигаясь с места. — Извини меня за это, — сказал он ей. — Если можешь. Я думал, мне здесь станет легче. Но вчера, как помнишь, было совсем плохо. А сегодня ничуть не лучше. Малиновка прочирикала что-то на своем, а затем полетела прочь, в позолоченное рассветом небо. Солнце поднялось над холмами, и мир вокруг казался мягким, словно сотканным из золотистого шелка. Этьен прерывисто выдохнул, провел рукой по волосам. Затем резко встал, сделал по комнате несколько неловких шагов. Взгляд его наткнулся на как бы неаккуратно положенный на скамью ржавый серп, скупо поблескивающий в рассветных лучах. Этьен подошел к нему, неуверенно протянул руку. — Раз уж все здесь ненастоящее… Можно мне?.. Он дотронулся до серпа, не почувствовав к этому никакого сопротивления. Затем взял его в руку, провел пальцем по затупившемуся лезвию. Этьен никогда не держал прежде в руках подобных орудий, но серп лежал в его ладони удобно, словно влитой. Намек был вполне очевиден. Этьен усмехнулся. Совершенно искренне. — Ну, в фермера мне играть уже поздно, — улыбнулся он, повертев серп в руке, — а вот в святого — вполне себе. Он подошел к окну, убрал серп за пояс. Солнце светило мягко, скользило лучами по его лицу и волосам. Этьен выдохнул, обернулся, осматривая пустой дом. И вновь улыбнулся. — Может, хоть на этот раз я не ошибусь, — со вздохом сказал он. — Спасибо, старый друг. Приятно было вновь с тобой увидеться. Малиновка больше не прилетела, но Этьену все равно почудилось где-то далеко ее веселое чириканье.