blank

Если бы существовало в мире слово обозначающее черноту, в сотни раз превосходящую темень Марианской впадины, Огай бы произнёс его несколько раз подряд. Оно бы наверняка вызвало пугающий трепет одним своим звучанием. Или бы не прозвучало совсем — нет гарантии, что в подобной черноте звук доходил бы хоть куда-то помимо мозговых центров, отвечающих за разум и речь. Слова бы застревали в липкой слепой пустоте, смешиваясь друг с другом чернильными каплями и смазанным написанием. Весь этот мир состоял бы из непроизносимых слов, и сам бы Мори состоял только из них, ведь невозможно не испачкаться о собственные мысли. Их слишком много, но каждая из них — поверхностная, нечёткая и проскальзывающая так быстро, что оставляет за собой лишь пульсацию в голове — кажется неясной, совсем незначительной и нелепой. Он думает о мафии; о клубничном щербете; о последнем убийстве; о том, как приятны на ощупь волосы Элис; о расписании поездов в метро; о том, что там постоянно пахнет чем-то смоляным; он вспоминает парфюм Коё, слишком едкий и сладкий, заставляющий чихать добрую половину её подчинённых. никто никогда не говорит ей об этом тошнотворном запахе — боятся. Страх. Да, точно, страх. Вот, то слово, за которое можно зацепиться и вытащить себя на поверхность, спасаясь от затягивающей воронки чёрных слов. Но Мори предпочитает вспомнить о Юкичи. Словно это было чем-то важным, он все силится представить перед глазами образ мечника с его сталью в глазах и такого же цвета волосами. Почти даже непростительно, что с подобным генетическим набором Фукудзава умудряется выглядеть моложе собственных лет и уж тем более моложе самого босса мафии. Но Огай все никак не может вообразить себе директора детективного агентства. Как бы ни пытался, не силился и не зажмуривал глаза, образ состоит из одних только слов и внешних описаний, как если бы художник запечатлел Юкичи используя лишь иероглифы его имени. Паршивый сюрреалист, не способный ни на что, кроме бессистемной мазни по холсту. Мори мог бы нарисовать Фукудзаву сам. Ему для этого ни опыт, ни знания не требуются, он просто знает, что может, ведь отчетливо представляет процесс в голове. Он бы использовал пальцы вместо кистей. Добавил этой черноте красок, вымазался бы отливающим серебром маслом и светло-зелёным кобальтом прямо под цвет одежд. Раскрасил бы мглу яркими пятнами, ухватился бы за них взглядом и отвлёкся от вечного своего блуждания во тьме. Он бы касался руками лица Юкичи, лишенного заметных морщин, вылепливая мазками острые скулы, прямой нос и разлеты бровей. Рисовал бы глаза с особой осторожностью и хитрости ради добавил бы в них немного жизни, помимо той холодной суровости, неизменной и мерцающей. Огай вспоминает свою частную клинику, которой он прикрывался лет 12 назад и запах рамена в маленьком тесном кабинете. Юкичи постоянно открывал там окна, морщился и что-то говорил. Мори не припомнит слов, но те поджатые в недовольстве губы он бы рисовал гутанкарской малиной — они стали бы яркими, зацелованными, разбитыми от жадной ласки. Огай бы кусал их и вылизывался до тех пор, пока они не стали бы подобного цвета. Он рисовал бы собственными поцелуями. Разглядел бы в черноте хоть что-то кроме собственной растерянности, и Юкичи бы стал для него маяком. Однажды это непременно должно случиться, а пока он готов ждать. Мори открывает и закрывает глаза бессчётное количество раз, но ничего не видит. Не чувствует себя самого и не знает, осталось ли хоть что-то, кроме воспаленного разума, воспоминаний и слабой дрожи. Не помнит, почему дрожит. В темноте не существует звуков, температур, никаких раздражающих факторов, но его пробирает словно короткая рябь, как в сломанном телевизоре. Скоро картинка исчезнет совсем, но это абсолютно не важно. Сейчас его клонит в сон и, не понимая, в каком положении он находится относительно пола и потолка, Мори позволяет себе поддаться искушению и провалиться в небытие. Проходит целая вечность, а может всего несколько минут, когда Огая снова выбрасывает из бессознательного, словно волной прибивает к берегу, сотканному из мыслей, предположений и воспоминаний — ноги увязают в песке, и двигаться практически невозможно, даже если приложить все силы, даже если призвать Элис. Её имя своим голосом — первое, что он слышит. Ответа не следует, как бы доктор не напрягал слух. Даже в голове это причудливое "Ринтаро" звучит издалека, как если бы они стояли по разные стороны бесконечного тоннеля. Неужели он забыл голос единственной своей спутницы? Он пробует звать ещё раз, но, не получая отклика, бессильно падает, ощущая под собой не то мокрый песок, не то перину набитую галькой и позволяет себе погрязнуть в новом наплыве липких слов. Мори больше не дрожит. Ему жарко. Почти так же жарко, как было тот единственный раз с Фукудзавой. Огай помнит все прикосновения — порой они горят на теле как незажившие шрамы, а оставленные поцелуи вскрываются кровавым нарывами, резкими движениями скальпеля по коже. Мафиози никогда не ранил мечнику руки. Не посмел бы испортить это полотно — великолепие алебастрового цвета. Рисуя, Мори бы замазывал каждый из шрамов, оставленных не им. Он бы шлифовал эти руки как Пигмалион, полюбивший собственное творение. Хотел бы, но не посмел, прикоснуться губами к ладоням. В тот раз все так и было. Юкичи позволял себе многое, а Огай все боялся вздрогнуть лишний раз и пробудиться от сладкого сна. Фукудзава забирал себе все его стоны, прямо с губ слизывал, лишал возможности не то, что дышать, даже соображать здраво, оставляя взамен лишь разгоряченную растерянность. Сейчас Мори ощущает себя почти также, разве что мечника нет рядом. Он пробует звать и его по имени. Вместо отклика новое ощущение — как ветер, из ниоткуда появившийся и в никуда ускользнувший, он затерялся на секунду в тёмных волосах и принёс с собой аромат эфирных масел. Что-то цветочное, немного пряное и, Огай точно уверен — этот запах ему знаком — жжёный ладан. Прежде, чем мафиози успевает сообразить, дурманящие нотки вскрывают в нем новый пласт воспоминаний, и Мори, неожиданно для себя произносит как почти заученное: — Опять натащили сюда своих благовоний, Фукудзава-доно, дышать же нечем. Юкичи должен ответить, что это лучше, чем пропахший раменом мед.кабинет, но слова звучат только из прошлого — их нет в этом тёмном и непонятном настоящем. Огаю не хватает голоса его телохранителя, его врага, соперника и заклятого любовника. Никогда не хватало, если честно — Юкичи предпочитал говорить с кем угодно, но только не с ним, сохраняя стальное спокойствие и безмолвную тишину, заполнявшую их разделённое на двоих одиночество. Что же произносил он в ту самую ночь? Имели ли место признания, откровения, просьбы, а может приказы? Осталось ли на Мори хоть что-то из тех слов, и можно ли найти их сейчас в отпечатках собственных пальцев? Он помнит, как смущающе и возбуждающе одновременно было впервые произносить "Юкичи", выстанывая каждый звук в бледную шею, оставляя его не начертанием, но ализариновыми отпечатками поцелуев. Их бы Огай хотел нарисовать снова, и не только на шее — по всему телу оставить брызгами, незаживающими и вечными. Он думает о многом, примеряет Фукудзаве подходящие цвета и вспоминает тот магазинчик с тканями, где когда-то провел несколько часов, выбирая подходящий материал для юкаты. Мори хотел поблагодарить за работу, хотел чтобы у мечника осталось хоть какое-то напоминание об этом этапе их жизни. Волконскоит, Темно-зелёный кобальт, Виноградный чёрный, Прусский синий — он тогда выучил все названия этих чёртовых красок, сочетаний и узоров. И в итоге все равно выбрал цвет белой лилии — забавная насмешка над самим собой. Огай понимал прекрасно, что Фукудзава не станет её носить, и дело даже не в том, чей именно этот подарок. Юкичи — человек строгих традиционных ценностей, и одежда этого оттенка, особенно с учётом возраста, не для него. Но сложно отказаться от затеи, когда ты помешанный на символизме доктор, привязавшийся, наверное, впервые в жизни, и никогда ничего не делающий просто так. Он хотел разрисовать Юкичи — всеми цветами, приходящими в голову, всеми оттенками их отношений, каждую из вспышек той ночи запечатлеть на белом холсте, лишенном красок. Белый — это не цвет. Это ослепляющий взрыв, яркое свечение лампы над хирургическим столом, ощущение всего и ничего сразу, когда выгибаясь мнешь под пальцами простыни. Белый всегда ассоциировался у Огая с болью. Он больше не видит опустошающей черноты, лишь яркий свет, о котором так часто говорят вернувшиеся с того света пациенты. Ощущает частоту своего пульса, задыхается от жжения в лёгких и кашляет без конца, пока не начинает плеваться от привкуса крови. Если так выглядит смерть, то он бы окрасил её в базальтово-серый. Пусть смотрит на него знакомыми глазами.