Море пело нам песни, укрывая волнами

— Не стой на ветру. — Брысь, — отозвался Марко, не открывая глаз. Ему не надо было ни видеть, ни слышать — Воля подсказывала даже тогда, когда Феникс искал тишины и покоя, подсказывала, когда искал смерти. А в тот день не подсказала, не предупредила. Даже себе самому Марко, оказывается, верить не должен был. Не мог. — Продует ведь, — вздохнули близко-близко над плечом, и от этого… захотелось кричать. Марко по-прежнему мог не смотреть, он уже видел всё это тысячу и сотню раз — он мог бы нарисовать портрет по памяти, имея подходящие на то навыки. До сегодняшнего дня Марко рисовал только когтями в воздухе и ножом по коже, и краски у него все до одной были красные с оттенками. Дурацкие мысли, — подумал Марко и на секунду оглянулся. Нет, Воля не врала. Даже тогда, когда он в этом нуждался. — Я бессмертный, — губы почему-то немели в безумной улыбке, но шевелились. — Оправдываешься, и надо сказать, дерьмово, — цокнули языком. Марко запустил руку в чуб, дёрнул — притворяться смысла не было, а боль не отрезвляла уже не один десяток лет. Провёл рукой по затылку, вдохнул. Незваный собеседник молча наблюдал. Татчу вообще была характерна тактичность во всём, начиная с выпивки и заканчивая мордобоем — он знал, когда надо остановиться и когда этого делать не следует, даже если последствия утром догонят и дадут хорошего пинка. Последствиями мог быть Батя, решивший, что сыны его, белоусовское войско, имеют зачатки разума в количестве один на полторы тысячи и в лице первого комдива. Отец очень часто оказывался далёк от истины, когда гудящие не первую неделю пираты вдруг нарывались на флотских в их же водах и сжигали острова вместе. Марко помнил, что воспитывали их сильно, наверняка, и что отбитая задница даже без Воли болит с неделю, а спать стоя не так уж и сложно. Вот только не было больше Бати, и Татча… Татча тоже не было. Только этот чёртов сон, затянувший его в себя после рассвета, а, может, и пули. В последнее время в Марко попадали слишком часто, чтобы Изо продолжал верить в случайности и ловкость дозорных. — Зачем ты пришёл? — произнёс Марко, будто не знал или не догадывался. У Марко в голове который год шла война с самим собой, поэтому часто задаваемые вопросы уже давно не были вопросами — но он непозволительно быстро об этом забывал. Дьявольский фрукт забрал у него что-то важное, больше, чем растяжимость времени, больше, чем бесконечность или мгновение — но Марко не мог вспомнить, насколько. — Вопрос в том, зачем я ушёл, — задумчиво высказался Татч, облокотившись на локти и подставляя шею небу. Открытую, как всегда — иди и вцепись зубами, ещё и чёртов платочек как приманка, мол, попробуй сними. Марко знал, что снимет, знал, что снять мог всегда, но никогда до такого себя не доводил, не позволял. Отец воспитывал его наверняка, задница саднила неделю, и до тех пор, пока эта была задница Марко, можно было смотреть на платочек и беситься как сейчас. — Что-то не нравится? — спросил Татч, скалясь и потираясь щетинистой щекой о плечо белоснежного пиджака, застёгнутого как футляр до самого горла. Марко посмотрел на блик больших и затёртых пуговиц, кивая на шею. — Никогда не понимал, зачем тебе эта удавка. — Затем, чтобы ты не понимал, дорогой, — медленно растянул в улыбке тонкие губы Татч, — а то куда ни плюнь, всё про всех знаешь, старая кошёлка. Марко смотрел на него и чувствовал себя по-дурацки, улыбаясь, когда того не хотел. Бедой на самом деле было то, что он вообще чувствовал мертвеца, а с живыми людьми мог только грызться по поводу и без, оставаясь безразличным. — Положено по должности. — У меня была такая же, и если Батя тебе втолковывал что-то особенное, ты забыл поделиться. — Ревнуешь? — Марко врал, говоря себе, что не скучает, врал, оценивая новый камбуз и работу Блэйнхэйма. Кастрюли, начищенный до блеска, все до одной были новыми, столы без надломов и следов ножей имели зачем-то огнеупорное покрытие, и Марко себя не слыша сказал, что поздно они на обновки растратились. Голос его звучал хрипло и тихо, потому что ему никто не ответил, а повисшая тишина заставило сердце упасть в живот. Ответом ему был смех без смеха, потому что да, поздно, на кухню никто не сунется получать от кока по кучерявой башке и сжигать все пути подступления. Блэйнхэйм опустил руку Марко на плечи, впечятывая в новенькую скамейку от одного конца камбуза до другого, намекая оценить крепость. «Ты, капитан, подумай хорошо, что в следующий раз сюда придя скажешь, потому что пилил-строил я на совесть, и башку твою петушиную рассадить о стену смогу без ущерба интерьеру». Марко смеялся, громко и искренне, пока плотник отфыркивался от похвал и поглядывал на капитана, водящего руками по столу. — Злюсь, — поджал губы Татч. — Потому что причиной, по которой я прихожу — или же не могу уйти совсем — как ни странно, является одна блондинистая сволочь. Скучал. По нему — почти тосковал и ненавидел новый камбуз, в нём всё было не так и не с теми. — Впереди у тебя снова война, друг, — Татч пожевал губы, склоняя голову к плечу — Марко стало паршиво, потому что сам делал так часто — чужие привычки прилипли к нему, врастая, пуская корни, и доводили окружающих до ручки. Когда Марко, болтая с Джозом о починке грота, вырубился, не закончив предложения, комдив третей дивизии с ним не разговаривал неделю, ровно до прибытия на остров. Только улыбался, отчитывал новеньких и косил недобрый взгляд в сторону Марко, когда тот капитанил. Было похоже, что они вот-вот подерутся, но причин тому не было. А вот привычка вырубаться где попало, как выяснилось, была. — Ты ведь мёртв, помнишь? Какая теперь разница, что там, в будущем? — Феникс гладил взглядом древесину под ладонями, чувствуя тепло дерева и холод воздуха, налипающий на разогретую до сна кожу. Его легонько трясло — настолько, чтобы действительно счесть это за озноб от смены температуры, а не что-то иное. — Разница? Для тебя как будто уже никакой, — кок усмехнулся, кося весёлый взгляд. У Марко в груди что-то шевелилось, царапалось в рёбра — но он не думал, не хотел. Он слишком для такого устал и натерпелся. — Но ведь умер из нас двоих я, Марко, а хоронишь ты себя. Феникс вновь закрыл глаза. Воля — шептала. Шлюп резал килем волны, под ними тихо откликались глубоководные чудища, рыбёшки, а корабль гомонил голосами остатков флота. Но на открытой палубе не было даже дежурных — когда капитан выходил погулять, народ сдувало в кубрик как по щелчку. — Я хочу домой, — выдохнул Марко, сжимая руками фальшборт. — Не знаю, был ли он у меня хоть когда-то, был ли я до того, как встретил Отца, но сейчас — каждую секунду — хочу домой. — Знаю, — Татч отлип от фальшборта, развернулся и, опираясь на руки, забрался на перила, смотря на Марко сверху вниз, вытягиваясь в полный рост и заслоняя собой горизонт. Руки не протянул, не позвал. У Марко опять закрутило в груди. — Ты ведь и без меня знаешь, что Изо не просто так своих ребят держит в боевой готовности? — Он сказал, что сунуться на территорию Кайдо с таким количеством раненных — самоубийство, — улыбнулся Марко. — Навряд ли при встрече с зверюгой вам понадобятся спасательные жилеты, круги и канаты. — Это всё у дивизии Изо? — Это всё у каждой дивизии и всех союзных команд, дорогой, потому что ты отстоял за собой право гулять в полном и абсолютном одиночестве даже в шторм. Скажи, пожалуйста, вот нахуя? — Беспредел, — прогоготал Марко — Татч даже бровью не повёл. — Зачем капитан, которого ни во что не ставят? — Затем, что мудацкое поведение можно простить, если ты кому-то старший брат и лучший друг, — нравоучительно заметил Татч и смолк. Марко понимал. Всё это время — понимал. — Изо так старается быть тобой, — зачем-то сказал Марко, растягивая в губы. Голос его дрожал. Татч возвышался на перилах и выглядел очень уставшим. Но отпускать его Феникс не желал и по-прежнему — не мог. — Изо старается остаться собой и не убить тебя, имея на это полное право и полномочия. — За то, что хорошо разбирается в людях? — За то, что тебя он любил всяким, и за то, что даже показушная ублюдочность на это не повлияла. — Зачем ты мне это говоришь… — протянул Марко, уже не понимая, что ему и где саднит. Голос Татча он слышал чётко, а видение — ведь это было именно оно — даже не разлепляло губ. — Кто-то должен. Кто-то, кого ты тоже видел всяким и не смог потерять, — как само собой разумеющееся сказал Татч, поводя плечом. Жёлтый платок на горле болтался на ветру. — Любой конец — начало чего-то нового. Может, поэтому я и прихожу, как думаешь? Марко не думал. Марко — знал.