***
Они были всё в той же квартире — в узкой, крошечной ванной. Здесь было не так душно и жарко, как в комнатах, но дышать все равно приходилось со свистом и с трудом. Полы и стены были облицованы серой кафельной плиткой. Везде сквозили, расползаясь, черные трещины — словно оголенные черные тонкие ветви деревьев. Некоторые плиты, особенно ближе к потолку, покрывала черная плесень. У одной стены стояла узкая, желтая от ржавчины ванная, у смежной — посеревшая, в грязных разводах раковина с выломанным краном. Над раковиной висело задернутое до половины плесенью, как занавеской, зеркало в крупных трещинах. Напротив — стояла стиральная машина — допотопная, тоже в желтых и коричневых разводах. Между ванной, раковиной и стиральной машиной почти не было промежутка. Альфред стоял, оперевшись руками, заведенными за спину, о раковину, а напротив него — очень близко, на стиральной машинке сидел Иван. На Брагинском были черные брюки и черная рубашка, а еще — черные ботинки с такими огромными тяжелыми подошвами, что ими можно было размозжить кому-нибудь череп. Брагинский упирался одной ногой о стену, возле раковины, на уровне плеча Альфреда. На Джонса он не смотрел. Альфред пристально наблюдал за ним. Лицо Ивана было так близко и так бесконечно далеко, что Алу было не по себе. В этот момент Джонс ненавидел Брагинского — тяжкой ненавистной любовью любил и все-таки ненавидел. Боль в груди всё не унималась. Пахло плесенью, духотой и дымом. Иван закурил. Огонек сигареты то вспыхивал, то погасал, мерцал, как обычно мерцают глаза самого Брагинского. Иногда Ваня короткими щелчками пальцев стряхивал пепел в стоящую рядом на стиралке банку. Альфред вдруг припомнил, что за последнее время впервые вновь видит его курящим. — Я не понимаю, почему ты злишься, — наконец заговорил Иван — мертвящим, спокойным тоном. Как будто холодной водой окатил — этим своим «не понимаю». Альфред сдерживался, чтобы не ударить его, и только бессильно скалил зубы. Да, были клиенты, но на таких вот вечеринках Иван никогда не оставлял его, Ала, и никогда не отдавал никому, кроме Ала, своего предпочтения. Джонса ощутимо потряхивало — не от ревности, а от его тона, от его мраморного, бездушного лица, от его светлых опущенных ресниц, подрагивающих, точно в насмешке, на бледных щеках. — Я собирался вернуться, — продолжал Брагинский, видя, что Ал упрямо молчит. — Сразу после того, как пососешься с каким-то уродом? — иронически хмыкнув, спросил Альфред. На лице Джонса отразились обида и ненависть. Ваня недоверчиво поглядел на него, потом зачем-то взглянул на свое отражение в треснувшем зеркале позади Альфреда, потупился, сжав губы в тонкую полоску. — Ты со мной никогда раньше так не разговаривал. Ты не был таким, Ал, — обиженно прошептал Иван, сигарета быстро тлела между его пальцев и вдруг — обожгла его. Он бросил ее на пол и взял из пачки новую. Джонс отмалчивался. Он не знал, что отвечать на такое. Иван глубоко затянулся. — Ты ревнуешь? — спросил он внезапно очень откровенно, но все так же бесстрастно. Альфред глянул на него исподлобья. — Не трудно догадаться, не правда ли? — жестко и язвительно усмехнувшись, ответил он. Перемена в милом, простодушном Але, несомненно, пришлась не по вкусу Ване. Он выдохнул густой дым. Тот порхал над его запрокинутой головой, как мрачные бабочки с белыми, махровыми крыльями. — Но я этого захотел, — проговорил Иван. — Мог бы прийти ко мне, если в одном месте зазудело. Брагинский наклонил голову на бок, он всматривался в лицо Джонса, точно оно находилось очень далеко, а не на расстоянии вытянутой руки, и щурил глаза. Он стряхнул пепел. — В тот момент я не хотел тебя, — спокойно ответил Ваня. Черты Альфреда заострились от страдания. — Или?.. — Иван снова затянулся и, выпуская дым, проговорил: — Ты хочешь, чтобы я спал только с тобой? — Ты сегодня удивительно сообразительный. — Почему? — Брагинский как будто серьёзно не понимал. Альфред никак не мог дознаться, что у него на уме. — Потому что я люблю тебя. И мне неприятно, когда ты — с другими. Неужели тебе нужно всё это объяснять? — Джонс в упор, как в дуло пистолета, ожидая смертельного выстрела, смотрел на Ваню. — А я тут причем? Выстрел прозвучал. Ал нервно усмехнулся. Голубые глаза его вдруг утратили всякую осмысленность. — Что значит: при чем здесь ты?! — не выдержал он. Голос его раздался глухо и безнадежно, его поглотили кафельные стены и черная плесень. Иван хладнокровно курил. — Мне какое дело? Люби меня. Я ведь тебе не запрещаю. Но при чем здесь я? Альфред упал бы, если бы так крепко не стискивал похолодевшими пальцами край раковины; он бы убил Ивана, если бы так сильно не любил его. — Я н-не понимаю… — потерянно пролепетал Ал. — Совсем недавно… Ты целовал меня… тогда у тебя… в твоей квартире… мы были счастливы… — Может быть, — Брагинский достал третью сигарету; глаза его были очень холодными и почти идиотски пустыми. Только пальцы, сжимающие сигарету, мелко-мелко вздрагивали; он сделал несколько затяжек. — И что дальше? — Разве ты не?.. Ваня вопросительно посмотрел на Ала. У того сильно дрожали губы; голос дал осечку. — Разве ты не любишь меня?.. — почти простонал Альфред; у него перехватило дыхание от ужаса. До него начинало доходить. Иван спокойно, даже немного нежно усмехнулся. — Я никого не люблю, Альфред. Никого. И ничего. — Он порывисто и торопливо затянулся. Ал задыхался от его голоса, от этого дыма. Ему казалось, что он вот-вот упадет в обморок. — Ты — не человек, — с жалобной злобой выдавил из себя Альфред. Иван повел плечами. — Совсем наоборот, — он снисходительно улыбнулся. — Я — настоящий Че-ло-век. — Тяжелый ботинок, уперевшийся в стену возле плеча Джонса, угрожающе скрипнул. — Я не люблю никого и, значит, люблю всех. Мне никто не нужен. И я свободен. — Что за бред?.. — Это свобода. Или ты, может, думал, что я полюблю тебя, и мы поженимся, купим домик на берегу моря, возьмем двух детей из приюта — девочку и мальчика, и будем растить их, и будем каждые выходные ездить на пикники или смотреть всей семьей фильмы, и спрашивать у учителей об успеваемости наших детей, и объяснять им непонятные уроки, и вырастим и мальчика, и девочку полноценными, разносторонними личностями и отдадим их в университет, и будем приезжать к ним и к их семьям на выходные и устраивать семейные застолья, а потом вместе состаримся и внуки нас похоронят¹? — Иван выпустил из сложенных чувственных губ серый дымок. — Да хоть бы и так! — Альфред в ярости вскинул голову, и взгляд его встретился с пустым и холодным взглядом Вани. — Что в этом плохого?.. Если бы ты полюбил меня, мы бы могли… у нас бы было всё это… — «Свободен лишь тот, кто утратил всё, ради чего стоит жить."² Разве ты этого не знаешь? Дом, работа, увлечения, привязанности обрубают человеку крылья. И он всю жизнь вынужден, как в болоте, сидеть среди своих мерзких маленьких радостей и забот, — Брагинский поспешно вдохнул дым; пальцы его сильно дрожали; но голос был тверд. — Я лучше сдохну, чем по своей воле свяжу себя и превращусь в жалкого небокоптителя, с жалким, ограниченным умишкой, с жалкими, надуманными потребностями, с мещанскими стандартами счастья. Я лучше, как в саге о птицах, которые рождались без ног и были обречены летать всю жизнь, буду летать весь свой век — без дома, без Родины, без родных — чем прозябать на земле.³ Лучше буду впадать в крайности, чем втискиваться в рамки нищенской ординарности. Лучше прострелю себе голову, чем осознаю, что крыльев больше нет. — И ты, конечно, сохранишь свою распостылую свободу и дождешься, когда к тебе придет твой долгожданный «покой», которому ты дифирамбы петь готов. А когда тот, кого ты любил, но с которым у тебя не хватило смелости себя связать, умрет, молиться и плакать, чтобы тебе дали второй шанс?.. Иван вздрогнул и застыл, как мраморная статуя. Крошечный огонек сигареты погас. Альфред ударил наугад, но, кажется, попал не в бровь, а в глаз. Он пристально следил за Брагинским. Тот сидел, полураскрыв рот и не шевелясь, тупо уставив глаза в одну точку. Ал тоже затаил дыхание. И тут — Иван стал потихоньку, точно опасаясь, что резкое движение смахнет какое-то необыкновенное наваждение, разворачивающееся в этот момент перед ним, — стал потихоньку переводить взгляд на свое отражение над плечом Джонса. И вдруг он застонал, как от адской боли и, выронив сигарету, закрыл лицо руками. Альфред сильно перепугался, потянулся было к нему, но почему-то не тронул Ивана. Его протянутая рука так и застыла в воздухе. Сквозь пальцы Брагинского, по его подбородку, по рукам текли безмолвные крупные слезы. Ал ошарашенно глядел на него, не в силах сказать ни слова и ни в силах поверить, что Ваня действительно плачет. — Ха-ха-ха! — Брагинский вдруг задрожал всем телом; нога его, упиравшаяся в стену, соскользнула вниз и ударилась о бок стиральной машины; он весь ссутулился, съежился, и плечи его бессильно задергались; Иван убрал руки от лица. — Неужели ты решил, что угадал? Неужели ты решил, что я плачу?! — Голос его сорвался на истерические, визгливые нотки. — Или ты забыл, почему умерла душка Джоанна?! Потому что я не любил ее!.. — Ваня внезапно перешел на шепот. — Альфред, ты маленький, наивный ребенок… Ты просто не понимаешь… Я притворялся, что люблю ее, я спал с ней, заботился о ней… Как же ты этого не понимаешь?.. Я не любил ее. Я пытался, но не мог ее полюбить. Я насиловал себя, вывернул все внутренности наизнанку, душу выпотрошил, изломал себя, искалечил, но не смог ее полюбить. А бросить ее одну, оставить ее совсем — я бы не сумел. Мне было жаль ее. Она была — такое жалкое существо, что у меня ныло сердце. У нее умерли сначала мать, потом — отец, мачеха ненавидела ее и буквально вытолкнула на панель. Я жалел ее. У нее остались только я и сестра, которой тоже было не легче. Но, как бы я над собой не измывался, я не сумел полюбить Джоанну. Я страдал больше нее. Страдал от этого. Если бы она не бросилась под машину, я бы повесился на ближайшем фонарном столбе. Она меня измучила. И скоро догадалась, что я ее не люблю. Она, конечно, в тот момент видела только свою боль, только свое разочарование. До меня ей не было никакого дела. Помнишь, что она написала в той предсмертной записке? Каждое его слово я помню наизусть, каждое слово огнем выжжено у меня в мозгу. Она говорила, что не обвиняет меня ни в чем, но каждое ее слово — упрек. «Не передать словами, сколько я перестрадала и перечувствовала в последний месяц.» А я не страдал?! А я не чувствовал?! «Ты всё равно не обвинишь себя.» Она, живя со мной под одной крышей, деля со мной постель, лаская меня, любя меня, она так и не смогла понять меня до конца. Когда я прочел впервые ее записку, когда читал самые первые строки — я плакал. Знаешь отчего? Она писала, что я просто не способен никого любить. И я вдруг подумал, что потерял человека, который один сумел меня разгадать. Я ошибся. Это был только мираж. Выстрел в воздух. И мне показалось, что меня ранило. Нет… Она не увидела всего… только крыло… ошиблась… — Брагинский улыбнулся; слезы, не останавливаясь и не высыхая, текли по его щекам. — Хорошо, что она бросилась под машину. Своей смертью, может быть, даже не поняв этого, она освободила меня от мучительного страшного плена. Она дала мне жизнь. Джоанна была хорошая девушка. Альфред застыл у раковины, как пригвожденный. Он лихорадочно ловил каждое слово Вани — так утопающий жадно глотает ртом воздух. Брагинский, быстро доставая и закуривая четвертую сигарету, продолжал, руки у него сильно тряслись, как у наркомана: — Только, по итогу, выходит, что убийца — и вправду именно я. Тебе, наверное, смешно меня слушать?.. Да, я. Смотри, не отрицаю. И прекрасно это осознаю. А если я забываю об этом, рядом со мной живет ее сестра, которая всегда готова напомнить. Я ничего не забываю. — Он рвано и судорожно затянулся; он старательно избегал смотреть на Альфреда. — И как странно, что именно ты сбил ее и что сейчас ты — здесь. Вот и отрицай после этого Судьбу, она тебя отрицает — и баста! ⁴ — Он попытался усмехнуться, но вышло деланно и жалко. Альфред хранил молчание. Иван наконец взглянул на него, застывшего напротив и сильно побледневшего, и столько жгучего, пустого, тоскливого холода было в глазах у Брагинского, что Джонс содрогнулся от ужаса. Ваня опять казался очень спокойным, но его до сих пор ощутимо потряхивало, видно было, что его хладнокровие дается ему с большим трудом и мукой. — Вот я сказал. Ты видишь?.. Видишь теперь, что ты хочешь сделать? Привязать к себе, измываться надо мной? И ты, и она, и он — вы все для одних себя любите. Но не для меня. Альфред… Если я полюблю кого-нибудь, то прощай и свобода, и покой. Находясь рядом с тобой, я постоянно ощущаю себя в опасности. Если я даже на одну секунду усомнюсь в себе или пойму, что хоть что-нибудь к тебе чувствую, то застрелюсь на месте. Джонс потеряно, пораженно замотал головой. Губы его зашевелились, чтобы сказать что-то, но слова застыли у него на губах непроизнесенными. — Это какой-то бред, — пробормотал вдруг Ал. Ваня усмехнулся и пожал плечами. — Я с тобой, пока не люблю тебя. Живи теперь с этим, как хочешь. А если не хочешь, то, давай я поцелую тебя в лобик на прощание, и можешь быть свободен, как ветер. — Брагинский тихо рассмеялся. — Как это я хорошо сказал, не правда ли? У Джонса перед глазами помутилось от накатившей злобы и ярости. — Нет, Ваня. Так не пойдет. Я больше не могу… — Делай, что хочешь. — Я бы давно уже отстал от тебя… Иван поднял на него глаза. — …если бы не чувствовал, что ты любишь меня. За спиной Джонса Брагинский увидел чье-то белое, искаженное гримасой жестокого безобразного равнодушия лицо и темные, пустые глаза. Он почувствовал страшное головокружение и схватился за голову, сильно застонав. — Что с тобой?! — Альфред поддержал его за руку, чтобы он не упал. — А! Спохватился! — Иван вдруг с силой оттолкнул его; Джонс больно ударился спиной о раковину. — Спасибо, что открыл глаза! — Он слез со стиральной машинки. — Как и обещал — сейчас же спрыгну! Восьмой этаж! Надеюсь, будет не больно! Не люблю боль! Альфред закричал и схватил его за руки. Но Иван, резко обернувшись к нему и дернув головой, ударил его лбом куда-то в переносицу. У Джонса искры из глаз посыпались от боли, из носа хлынула кровь. Брагинский вывернулся из его хватки и выскользнул в коридор. Альфред, сообразив, выбежал следом. Он шел, расталкивая пьяных и смеющихся людей, в ужасе заглядывая им в лица. В мозгу вертелась лишь одна лихорадочная черная мысль: «Где он?» У него подкашивались ноги от страха. Ал был вполне уверен, что Ваня исполнит свое обещание. Внезапно — из комнаты рядом с гостиной — раздался женский пьяный вопль. Джонс мигом очутился на пороге. В комнате в клубах дыма толпились люди. На полу лежала девушка. Ее рвало. Она давилась слюной и желчью, хрипела и стонала, как перед смертью. На коленях возле нее сидел Иван, он поддерживал ей голову, чтобы она не захлебнулась рвотой. Альфред подбежал к ним. Девушка была явно пьяна. Она бессильно, тупо дергала головой и хваталась мокрой от рвоты рукой за руки Брагинского, которые держали ее. Она словно хотела отодрать их от себя. Девушка с ненавистью, пьяными бессмысленными глазами пялилась в лицо Вани. Иногда она пыталась что-то сказать, но изо рта ее вырывалась только невнятная клокочущая ругань. — Вызовите скорую, — проговорил Брагинский, обращаясь в толпу, окружившую его, но никто даже не шевельнулся. — Вызовите же скорую, черт возьми! — Ваня! — Альфред дернул его за плечо. — Что с ней? — Отцепись от меня, ублюдок, — наконец отчетливо прохрипела девушка и отпихнула от себя Ивана. Потом она отползла к самой стене и оперлась о нее спиной. Впавшая от худобы грудь ее тяжело вздымалась. Лицо было серо-зеленым и ополоумевшим; темные глаза беспокойно скользили по лицам. Ее больше не рвало. — Не надо скорую, — проговорила она. — Я в порядке. Люди стали расходиться. Брагинский сидел напротив девушки. Альфред стоял рядом; из носа, на белую рубашку у него текла кровь, однако он был так поражен и напуган, что ничего не замечал. — Присцилла, пойдем домой, — Ваня протянул к ней руку; но она скривилась от его движения, точно увидела мерзкого, ползущего к ней гада. — Не трогай меня. — Пойдем домой, — спокойно попросил Брагинский. — С тебя на сегодня уже хватит. Альфред не мог поверить своим глазам. Это была сестра Джоанны. Но как она изменилась за тот год, что Ал ее не видел! Лицо у нее оплыло, посинело, черты стали какими-то неуловимыми, вздутыми, под глазами залегли глубокие морщины и тени; глаза уменьшились и раздвинулись от переносицы, они лоснились бессмысленным, отупелым, черным блеском. Присцилла была худа, неопрятно одета, от нее разило алкоголем, рвотой и потом. Черные волосы ее сильно поредели и спутались на затылке. Ее трясло от тошноты и опьянения. — Что с ней? Может, правда, лучше скорую? — спросил Альфред, опасливо поглядывая на Ваню; тот, казалось, напрочь позабыл о своем намерении выпрыгнуть из окна. — Нет, наверное, не стоит. Я просто немного испугался, — пробормотал Брагинский. — Ты ведь обещала больше не пить, — он обратился к Присцилле. — Откуда у тебя деньги на выпивку? — У тебя украла, идиот. Дверь на замок запирать надо. — Она усмехнулась; взгляд ее немного прояснился. Альфред быстро догадался, в чем состояло дело. Да и догадаться-то было нетрудно. Присцилла запила после смерти сестры. Затем — алкогольная зависимость, неспособность работать на нормальной работе, запои, длящиеся по неделе и дольше, мелкое воровство, чтобы достать денег на алкоголь, ночёвки в каких-то притонах. И Брагинский, который после каждой попойки приводит ее домой, убирает за ней грязные простыни и тазики и выслушивает от нее оскорбления. Приятная картинка. Нечего сказать. Альфред, глядя на этих двоих, не сомневался отчего-то, что всё происходило именно так. — Мы сейчас поедем домой, Ал, — спокойно сказал Иван; он совершенно совладал с собой; по-видимому, ему было не до собственных истерик. — Я подвезу, — засуетился Джонс. — Ты слишком много выпил, — возразил Ваня. — Ничего… — Вызови лучше такси, — попросил Брагинский. — А ты — пойдёшь со мной. Без возражений. Я слишком устал, чтобы бороться еще и с тобой, Присцилла. Девушка отрицательно покачала головой. — Отвяжись от меня. Какая тебе разница?.. Мы с тобой даже не родственники, — она перевела взгляд на Ала; она не узнавала его. — Хочет, чтобы я его за сестру простила… — Она усмехнулась Джонсу. — Замолчи. Кому ты это говоришь? — мрачно перебил ее Иван. — А что? Что это мы занервничали? Занервничали, а? Стыдно стало наконец-то? Попользовался Джоанной?.. Повеселился? Стыдно наконец-то стало?.. — Замолчи. Сама не понимаешь, что несешь, — Иван поднялся на ноги и подошел к ней. — Подымайся. Альфред с сожалением наблюдал за этой сценой. — Оставь меня в покое! — Она ударила Ваню по руке. — Что я тебе сделала?! Что я сделала?! Урод тупорылый! Отцепись от меня! — Я хочу помочь. — Помочь? Иди ты со своей помощью… — Мисс Виллар. Пойдемте. Для вас это будет лучше, чем оставаться здесь, — вступился Альфред. Присцилла удивленно посмотрела на него. — А дальше? Дальше что? — в отчаянии прошептала она. — А дальше — вы бросите пить и будете чувствовать себя намного лучше, — Альфред ободряюще ей улыбнулся; он сам не верил в свои слова, могла ли поверить им она? Присцилла горько рассмеялась. — Я два дня не пила. Думала, что сдохну. Как я брошу?.. Издеваетесь, сэр? — Она подперла голову рукой. — Мы поместим вас в больницу. Специальную, где лечат от зависимости. И вас вылечат, — Ала вдруг охватил порыв великодушия и сострадания. Он вдруг подумал, что тоже косвенно повинен в нынешнем положении этой несчастной девушки. — На какие ши-ши? — Присцилла рассмеялась. — Я дам вам денег. У меня есть… Девушка тупо уставилась на него. — Да! Очень хорошая больница! У вас там будет всё, что нужно! Чисто, тепло, развлечений много. Белье новое, врачи вежливые. И вы забудете, что такое пить. И никогда больше не захотите. Я вам обещаю! — продолжал, все больше распаляясь, Альфред. Иван смотрел на него как-то устало и бесцветно, почти безнадежно. — Правда? Вы меня туда устроите? — Присцилла изумленно зашевелила ртом, как рыба, выброшенная на берег. — Да! Разумеется! — Но почему?.. — Потому что это он сбил Джоанну год назад. Присцилла и Альфред замолчали. Иван, произнесший эту жестокую фразу, испытующе глядел то на нее, то на него, точно чего-то ожидал. Джонс побледнел: зачем Ваня так с ним? — Это правда?.. — спросила Присцилла у Ала. — Да. Простите меня. Я этого не хотел… Присцилла с отвращением и злобой взглянула на Ивана. — Подонок. Нет, чтобы заткнуть свой грязный рот. Нужно и других впутывать. Чтобы себя любимого выгородить. — Присцилла сплюнула. — Ублюдок. Брагинский, широко раскрыв глаза, молчал и не шевелился. — А когда мы поедем в больницу? Завтра? Сегодня? Там будут кормить? Мне не придется доплачивать за содержание? — быстро заговорила Присцилла. — Нет, я сам за всё заплачу. Вам не о чем беспокоиться. Поедем завтра. Завтра я всё устрою, — Джонс почему-то не чувствовал облегчения; ему было стыдно за себя и за свои слова, хотя ничего плохого он не предлагал и не говорил. — А теперь вы должны пойти домой. — Помоги мне подняться, урод, — прорычала Присцилла, и Иван послушно подал ей руку; она вцепилась в нее сломанными, острыми обломками ногтей и, расцарапывая ее, поднялась. Пока они разговаривали, вечеринка продолжалась. Люди уже не обращали никакого внимания на Присциллу, однако возле Ивана и Альфреда стоял какой-то подозрительный тип. Во время разговора он внимательно слушал и оглядывал Джонса. Когда Присцилла, шатаясь, собралась пойти к выходу, тип вдруг преградил им троим дорогу. В руках у него очутился маленький черный пистолет. Дуло его было направлено прямиком в лоб Альфреда. Присцилла вскрикнула и замахала руками; она сделала неверное движение и упала на спину. Другие гости тоже всполошились. Кто-то заметил пистолет в руках незнакомца и, опрокидывая стулья, побежал к выходу. — Стоять!.. Не двигаться! — незнакомец обвел дулом пистолета гостей, нелепо и дергано повернувшись на месте. Он был сильно пьян. — Эй, ты! Сынок олигарха! Не будь Скруч… дж… Скруджем, — пьяно выплюнул он, — поделились с бедным человеком. Всё равно твой батя украл эти деньги… у обычных людей… у меня! — Он тыкал дулом в сторону Альфреда. Джонс слабо сознавал происходящее. Всё казалось каким-то бессмысленным идиотским кошмаром. От самого начала и до конца. Альфреда пробрал мороз. А что если выстрелит? Присцилла вопила что-то с пола о больнице и деньгах, но Джонс ее не слышал. Он видел только пистолет в руках незнакомца, и иногда перед взором его расплывались белыми пятнами испуганные лица гостей. — Что встал?! Доставай телефон и переводи на мой счет пару миллиончиков! Ну же! Живее! — закричал незнакомец в нетерпении. Альфред нащупал в кармане телефон, осторожно вынул его. — Звони в банк или куда там! Быстро! Быстро! Или я пущу тебе пулю в лоб! — Я-я… — Что ты там мямлишь?! — У меня нет доступа к моим счетам… Мой брат распоряжается ими, — проговорил Альфред дрожащим голосом. — Наплевать мне! Звони своему брату! Живо! Живо! Живо! Перестань возиться! Я тебя застрелю! Быстро! Быс… Он не успел договорить. На его голову со спины тяжко бухнулась бутылка из-под шампанского. Посыпались осколки; незнакомец, изумленно выкатив глаза, которые, чудилось, готовы выпрыгнуть у него из глазниц, дернулся, обернулся. За спиной у него стоял Иван. В руке он сжимал горлышко разбитой вдребезги бутылки. У Брагинского был такой невинный и раздосадованный вид, будто он держал в руке веревочку от лопнувшего шарика. Видя, что незнакомец никак не хочет упасть, Иван спокойно размахнулся и ахнул его кулаком по голове. Удар, по всей видимости, был очень тяжелым. Мужчина грянулся об пол. Сотрясение ему было обеспечено. Все всполошились. В коридоре и на лестничной площадке послышались возня и крики. Джонс стоял, как оглушенный, все еще сжимая в руке телефон. Пистолет лежал у его ног. — Полиция! Полиция! — истошно завопил кто-то у окна. Иван перешагнул через растянувшегося на полу мужчину и поднял Присциллу на руки. Альфред потеряно оглядывался на поднявшуюся суматоху. На лестнице, через открытую дверь коридора, раздались громкие быстрые шаги. Они приближались. В комнату вломились вооруженные люди в черной форме и черных касках. Они приказывали, кричали. Альфред шарахнулся в ужасе, и Иван встал перед ним и заслонил его. Присцилла была без сознания. — Руки за голову! На пол! Быстро! Гости стали опускаться на пол, прятаться под стулья и столы, кто-то плакал. Начался обыск. Один из полицейских внимательно вгляделся в Джонса, взволнованно сказал что-то другому — высокому красивому блондину с прозрачными голубыми глазами, который вошел самым последним. На нем была темно-синяя форма с отличительным знаком сержанта. Он быстро и строго оглядел Ивана, державшего на руках Присциллу, затем — Альфреда за его спиной. Прозвучало волшебное имя Артура Керкленда. Сержант подошел к ним и тихо, чтобы никто, кроме Джонса и Брагинского, не мог его слышать, сказал: — Мистер Джонс, я не сомневаюсь в вашей невиновности, но мне придется допросить вас и связаться с вашим братом. Так будет надежнее, — голос его был холодный и казенный до последней степени. — Дело очень серьезное. Замешаны наркотики и нелегальная контрабанда оружия. Мне придется препроводить вас в участок. Надеюсь, это не доставит вам чересчур много хлопот. Что с вашим лицом?.. Альфред смотрел на него непонимающими глазами и ничего не мог сказать. — Что с Присциллой? — Сержант подошел к Ивану и склонился к самому его уху; Джонс с трудом различал его слова. — Опусти ее на пол. Ляг сам. Аккуратно. Для проформы. Не вредничай, прошу. — Герр Байльшмидт, отпустите душу на покаяние, — Иван умоляюще улыбнулся. — Не хочется в такую даль так поздно… — Придется, извини. Потерпи немного. Я быстро тебя отпущу. — Спасибо, Людвиг.***
Альфред вышел из душного помещения полиции и остановился у дороги. Иван сказал Альфреду, чтобы он не беспокоился. Они с Присциллой справятся сами. Ал обещал позвонить. Было раннее белое утро. Дул неприятный промозглый ветер. Свежий воздух не бодрил, напротив, только раздражал воспаленные нервы. Улицы под скупым предрассветным светом были серые и скучные. У черной припаркованной машины стоял Артур. Он выглядел очень уставшим и постаревшим лет на десять. Между бровей залегла суровая непримиримая складка. Джонс поежился от холода и от его мрачного взгляда. Но Артур не стал на него кричать. Он был доведен до такого бешенства, когда человек уже не кричит. («Классно я вляпался.») Оптимизма в этой ситуации Альфред не видел вообще. — Садись, — сухо и отрывисто кинул ему Артур. Джонс повиновался. Шофера не было. Артур приехал один и вел машину сам. Видимо, не хотел, чтобы слуги знали, куда он отправился. — Я согласен. — Что?.. — Альфред, сидевший на переднем сидении, взглянул на брата. Аккуратный, аристократический профиль Артура и его сжатые губы выражали внутреннюю борьбу и волнение. Он был очень бледен, и на лице его, как и всегда, когда он волновался и бледнел, вы́сыпали маленькие редкие блёклые веснушки — его вечное проклятие. Такие же веснушки усыпали плечи Эмили, Алисы и Мэттью. Таких же много было и у Альфреда. Особенно летом. Осенью и зимой Ал их все время где-то терял. — Я согласен, чтобы ты был с ним. Джонс не мог поверить своим ушам. — Если ты никак не можешь от него отлипнуть… если это необходимо… — Ты согласен?.. — недоверчиво переспросил Альфред; голова у него ужасно болела, слова вязли на языке, а мысли — в мозгу. Он трудно соображал. Но неожиданное признание Артура вывело его из столбняка. Он думал, что сегодня ничего еще более сверхъестественного произойти не может. Он опять недооценил старшего брата. — Да. Но, разумеется, с одним условием. — Каким? — Альфред до сих пор не мог прийти в себя от изумления. — Он переедет жить в квартиру, которая будет находиться под моим наблюдением. Устроится на нормальную работу — в наши компании, чтобы всегда быть у меня на виду. Бросит пить, курить и наркоманить. И ты перестанешь таскаться с ним по сомнительным квартирам и домам и общаться с сомнительными людьми. Он прекратит все свои прежние знакомства, а ты… — Оу-уоу-уоу, это уже не одно условие! Артур гневно покосился на него. — Иначе я не согласен, — отрезал он решительно. — Хорошо, я поговорю с Ваней… — Альфред уселся поудобнее; тысячи мыслей и образов пробегали перед ним — как дома, магазины, дороги, дворы за окном. Ему еще чудилась наяву угроза Ивана застрелиться. Ему было страшно. Но усталость накатывала, как морской прилив, неизбежная, дурманящая, и он начинал задремывать. Перед тем, как окончательно провалиться в сон, Альфред тихо и благодарно проговорил: — Спасибо, Артур. Лица Артура он не видел; тот ничего не ответил.***
На следующее утро Альфред выходил из главного входа университета, когда увидел, как черная, блестящая чистотой, длинная машина подкатила к тротуару. Шофер улыбнулся и поздоровался. Артур, сидевший на заднем сидении, с ноутбуком на коленях, бегло и недовольно оглядел брата. — Артур, перестань за мной везде таскаться, — раздраженно проговорил Альфред, наклонившись к открытому окну. — А куда ты собирался после занятий? — Артур невозмутимо отхлебнул чай из кружки, которая стояла рядом с ним на подлокотнике. — К нему. Мне ведь нужно с ним поговорить, — возразил Альфред. — Я сделал, как ты просил. Отсидел все лекции. Чего ты еще хочешь? — Чтобы ты больше не появлялся там. Этот… — Артур поморщился, но сдержался, чтобы не нагрубить. — Этот твой Брагинский вполне может прийти… — К нам? Артур рассерженно выпучил на него глаза. — Разумеется, что не к нам! В апартаменты, которые я разрешил купить для него! Там и поговорите. — Одни?.. — Разумеется, что одни. Под камерами. — Черт! — Альфред отпрянул от машины и зашагал прочь. Артур выскочил на тротуар и подбежал к нему. — Не позорь меня, Артур! — Ал оттолкнул его. — Это ты меня позоришь! Я и так иду тебе на уступки! И чем ты мне платишь взамен? Неблагодарностью! — Я схожу. Последний раз. — А я сказал, что нет! — Прекрати за мной следить! — Нет, не прекращу! И заблокирую все твои счета! Что ты будешь делать тогда?! Артур был в ярости. — Иван сумеет прокормить нас обоих, — надменно выплюнул ему в ответ Альфред. Это было последней каплей. Артур схватил его за руку и поволок к машине. Джонс стал отбиваться. — Извините, я не вовремя?.. Артур и Альфред обернулись. Рядом с ними стоял Иван. От остановки отходил высадивший его автобус. Керкленд вспыхнул от возмущения. — Ваня?.. — Ал отпихнул брата и подошел к нему. — Что случилось? Почему ты приехал? На Брагинском было теплое бежевое пальто и любимый шарф. Он зарылся в него по самый нос, точно пытался спрятаться от Артура. Иван был бледен, в глазах — покоилось отсутствующее выражение. Наконец он шевельнулся и ласково улыбнулся Альфреду, затем и Артуру. — Телефон не брал, Ал, — ответил Иван. — Извини, я, видимо, отключил звук! — Ты сказал, что будешь в универе, вот я и пришел сюда. Иван улыбался. Артур внимательно всматривался в эту его странную улыбку. К счастью и удивлению Ала, он ничего не говорил. Точно Артур что-то такое понял, до чего сам Джонс еще не додумался. — Ах да! — Спохватился Брагинский. — Совсем забыл, Ал, Присцилла… — Точно! Я тоже об этом забыл! — Альфред обернулся к Артуру и сложил руки в молящем жесте. — Помнишь, я год назад сбил девушку? Джоанну Виллар. У нее была сестра. Она запила с горя после смерти Джоанны. Ей очень плохо. Она сама не выкарабкается. Я пообещал устроить ее в хорошую больницу. Пожалуйста, разреши мне это сделать!.. Артур, как завороженный, глядел на Ивана. — Ал, не надо… — попросил Ваня. — Почему? — Джонс обернулся к Брагинскому. У того были пустые, запавшие и болезненно воспаленные глаза. На щеках его проступили два нездоровых красных пятна лихорадочного румянца. Он казался до невозможности худым в этом огромном пальто и при своем гигантском росте. Иван вдруг поднял голову и радостно, светло рассмеялся. Лицо у него было, как у обреченного на долгую мучительную смерть. Его бил озноб, у него, по всей вероятности, была температура. Артур и Альфред напряженно ждали, что он скажет. — Артур, ты ведь разрешишь?.. Я виноват перед ней и должен помочь… — пробормотал Альфред, чувствуя, что его слова уже ничего не значат и никому не нужны, даже ему самому. — Теперь уже бесполезно, Ал. — Иван улыбнулся. — Она повесилась сегодня утром. В моей комнате.***
На следующий день Артур в последний раз отпустил Альфреда к Ивану. «В последний раз!» — пригрозил он. И у Артура, оказывается, тоже есть сердце. Просто он прячет его старательно и упрямо. Иван ждал Ала только к вечеру. Альфред теперь исправно посещал университет. Однако и университет Артур разрешил ему пропустить, только бы Ал не появлялся в опасном районе ночью. Джонс так обрадовался, что забыл позвонить и сообщить Ване о своем приходе. Возле черного входа его караулила Асель. Она кивнула ему пальцем и указала жестом следовать за собой. Из-за черной двери слышались хохот, музыка и бренчание гитары. — Что у вас происходит? — Концерт! — Асель взяла Ала за руку и заговорщески усмехнулась ему. — Больше никогда в жизни такого не увидишь! Только раз в год у нас такие концерты бывают. Все билеты распроданы. Только по блату. Пошли скорее! Они зашли через главный вход. Время было раннее — посетителей почти не осталось. Мыли полы, убирали со столов, на кухне гремели посудой. Некоторые стулья, перевернутые, покоились на столах. Запоздалый гость лапал какую-то утомленную пьяную девку. Та устало отмахивалась от него. — Ваня сказал, что тебя не будет, и они с Феликсом и Татьяной устроили нам представление. Ваня думал, что ты не придешь, но ты здесь! — Асель подмигнула ему. — Поэтому мы сделаем Ване маленький сюрприз. Он тебе не рассказывал, кем хотел стать до того, как к нам попал?.. Они прошли через зал и остановились у входа в красно-черную комнату возле небольшой сцены. Асель приложила палец к губам, призывая Альфреда молчать, и потихоньку отодвинула гардину. Оттуда доносился сильный шум. Дверь была приоткрыта. И вдруг Джонс явственно услышал голоса. Это был Феликс — он сидел на стуле, держа в руках гитару, и его звонкий красивый голос разлетался по всей комнате. Он с такой удалью и силой ударял по струнам гитары, что она вся трещала по швам. Лукашевич расправил плечи; лицо его выражало мужество и гордость. Лицо у него в тот момент было очень красивым. Он пел по-польски:Hej, tam gdzieś z nad czarnej wody Wsiada na koń kozak młody. Czule żegna się z dziewczyną, Jeszcze czulej z Ukrainą.⁵
В середине комнаты, бойко приплясывая, ходила Татьяна. Она смеялась и весело, громко подтягивала красивым грудным голосом:Гей! Гей! Гей, соколи! Оминайте гори, ліси, доли. Дзвін, дзвін, дзвін, дзвіночку, Степовий жайвороночку Гей! Гей! Гей, соколи! Оминайте гори, ліси, доли. Дзвін, дзвін, дзвін, дзвіночку, Мій степовий дзвін, дзвін, дзвін⁶
В комнате собралось огромное количество народу. Места на середине для Татьяны оставалось совсем мало; было жарко, шумно, весело. Но Татьяна, не смущаясь, ловко носилась алым вихрем, и черные густые кудри падали ей на плечи и на грудь. Она была очень хороша. А потом Альфред увидел Ивана. Он танцевал рядом с Татьяной, иногда отходя от нее и скромно постораниваясь, чтобы дать ей развернуться. Потом вновь подхватывал ее под руку, и водил по кругу, и притопывал ногой; он тоже пел, но намного тише. Феликс заливался соловьем, стуча ногой по полу в такт песне и встряхивая пшеничными волосами. Он пел следующий куплет; немного на свой манер, но такт оставался тот же. Татьяна визгливо помогала ему; Иван тоже вплетал свой голос в общую песню.Wiele dziewcząt jest na świecie, Lecz najwięcej w Ukrainie. Tam me serce pozostało, Przy kochanej mej dziewczynie.
И потом голос Татьяны взмыл над Феликсовым, как жар-птица, и осветил всё вокруг:Плаче, плаче дівчинонька, Люба моя ластівонька. А я у чужому краю. Серце спокою немає.
Она ухватилась за протянутую руку Ивана и пошла за ним по кругу, притопывая и прелестно поводя плечами. Отовсюду хлопали и помогали им смехом, и криками, и разрозненными подвываниями. Феликс вскочил со стула; ему самому не терпелось танцевать; его распирало от огня внутреннего оживления, и глаза его блестели от счастья и силы, его переполнявшей.Wina, wina, wina dajcie, A jak umrę pochowajcie Na zielonej Ukrainie Przy kochanej mej dziewczynie.
Татьяна с алым шлейфом, вьющимся за ней огненной змеей, обежала Феликса и прильнула к нему в безудержном веселье. Последние строки они пропели вместе: Феликс — сильно коверкая украинский язык, Татьяна — смеясь над ним и расцеловывая его. Стоящий рядом Торис в восторге хлопал в ладоши и любовался раскрасневшимся от движений и духоты Лукашевичем.Гей, десь там, де чорні води Сів на коня козак молодий Плаче жаль молода дівчина Їде козак з України!
Татьяна со звонким смехом упала на кровать к подругам. Феликс, отдыхиваясь, опустился на стул и стал мягко перебирать струны; все примолкли, затихли. Альфреда во всеобщей суматохе и гаме не заметили, и он сумел протиснуться к самому кругу. Татьяна, довольная, убирала со лба тяжелые кудри и обмахивалась платком. — Ну Ваня, давай что-нибудь для передышки! — просияв, воскликнула она. — Ух, жарко! Феликс, играй же! Иван улыбнулся и, не заставляя себя дожидаться, запел. У него был мягкий, но удивительно чистый и звонкий тенор; такой высокий и подчас пронзительный, что, казалось, вот-вот оборвется, как звучащая, натянутая до предела струна. У Альфреда ноги подкосились, когда он услыхал его голос. Мир для него перестал существовать — он весь сосредоточился на этом голосе, в котором звенела какая-то жалобливая безысходная тоска и красота широкого безмолвного приволья степей. Он пел по-русски:У Гурьевых, у Гурьевых, У Гурьёвых у новых у ворот Как у Гришиных широких у ворот Ходил девок, ходил девок Ходил девок, ходил девок хоровод Ходил девок, ходил девок хоровод⁷
Иван пел, а на последних строках каждого куплета как-то мило и просто качал головой, и глаза у него были грустные-грустные.Молодушек, молодушек Молодушек табунок, табунок Молодушек табунок, табунок Все девицы, все девицы Все девицы хороши, хороши Все девицы хороши, хороши
Он вздохнул, переводя дыхание. Ему отчего-то было тяжело петь. Он сильно побледнел.Одна девка, одна девка Одна девица лучше, лучше всех Одна девица лучше, лучше всех Головушка, головушка Головушка глаже всех, глаже всех Головушка глаже всех, глаже всех
Что-то искрящееся слышалось в его голосе, что-то беспечное и наивное, и вместе с тем глубоко пронзительное. Голос был очень сильным и плавным. Феликс, улыбаясь, перебирал струны.По бережку, по бережку Вдоль по бережку ходила, гуляла Вдоль по бережку ходила, гуляла С молодыми, с молодыми С молодыми со ребятушками С молодыми со ребятушками…
Иван закончил. Ему стали аплодировать. Вдруг Татьяна резво соскочила с кровати и ухватила Брагинского за талию. — А давай «Купчика»! Слова я знаю! — призывно воскликнула она. Иван согласно закивал. Все засмеялись и закричали. Татьяна и Иван громко и весело, притопывая и кружась, запели:Ой, купчик-белголубчик душа мой, Заведеная любовь наша с тобой. О-ой ляли да лёли ой ляли, О-ой ляли да лёли ой ляли.⁸
Иван пел и танцевал, широко вскидывая руками и поводя сильными красивыми плечами. И Альфреду, видевшему его со спины и не видевшему его лица, казалось, что у него вот-вот вырастут крылья. Татьяна носилась возле Брагинского в дикой, чудесной пляске. Феликс бренчал на гитаре и подтягивал.Заведеная любовь наша с тобой, Заведеная, нерадостная. О-ой лёли да лёли ой ляли, да оx лёли ой ляли.
Вдруг Ваня лихо притопнул ногой, взмахнул рукой, голос его взвился и окреп. Татьяна подбежала к нему; он обернулся, чтобы сделать поворот вокруг своей оси… Но тут — увидел Джонса. Ал стоял в первом ряду, широко раскрыв глаза от удивления, и с таким немым и влюбленным восхищением взирал на Брагинского, что сам в эту минуту преобразился и был как ангел, как родной им всем по духу и по крови, как будто понимал каждое слово и ту силу, которую они вкладывали в свои песни. Татьяна завизжала от восторга, увидев Ала. Все расступились перед ним. Иван молчал. Он побледнел. Джонс понял, что сделал что-то не так. — Ваня, вы с Феликсом и Татьяной очень хорошо поете. Почему ты мне никогда не рассказывал? — спросил Ал, ощущая, что на него и на Ваню все внимательно и отчего-то испуганно смотрят. Иван молчал. По зеркальным прозрачным глазам его вдруг словно какие-то глубокие трещины поползли; и глаза его выразили неизъяснимый ужас, и тоску, и страх, и вину, и сожаление, и трепет. Как будто разом хлынуло из этих трещин всё то, что он столько лет запирал и подавлял в себе. Брагинский резко отвернулся от Джонса. Все смотрели на Ивана в недоумении. Асель и Татьяна переглянулись. Асель пожала плечами. Торис вопросительно кивнул Лукашевичу, тот замотал головой. Потом Брагинский медленно опять повернулся к Джонсу. Ваня как-то весь сжался, ссутулился, точно ожидая удара, отчего огромный рост его сделался средним. Рот его кривился в виноватой улыбке. — Правда? — наконец ласково спросил Ваня. — Никогда не рассказывал?..