***
Как Иван согласился на всё это, Альфред и до сих пор не мог вразумительно объяснить. Сразу после «концерта» в борделе они отправились домой к Ивану. И тот указал на место, где нашел Присциллу. — Вот здесь. Один конец веревки она привязала к ручке окна и спрыгнула, — Брагинский выглянул наружу. Золотистые с белыми узорами занавески колебались от слабого ветра, и яркий свет солнца, повисшего прямо напротив окна комнаты Ивана, ослеплял Альфреда, стоящего позади. Блестящая ткань занавесок иногда вздымалась, как паруса, и закрывала фигуру Брагинского. И казалось, что Ваня раскрыл окно не на улицу, а в небо — и солнце, ветер и облака пробиваются сквозь крошечное отверстие и манят за собой. Так казалось Альфреду. — С улицы я ее не увидел, а потом — когда зашел, сначала не понял, что значит эта веревка. А она висела, петля впилась ей в самую шею, глаза выкатились, язык вывалился… Она уже синими пятнами покрылась, когда я ее обнаружил. — Иван обернулся; он улыбнулся легкой простой улыбкой — губы его не дрогнули, только глаза слегка прищурились. — И она решила меня спасти. Не думал, что в ней таится столько благородства. Иван объявил, что собирается переехать. Оставаться более в этом доме он не мог. Тогда Альфред, собрав всё свое мужество в кулак, рассказал ему о предложении Артура. «Мы будем жить вместе. Если тебе не понравится или ты передумаешь, ты всегда сможешь найти себе другую квартиру», — говоря это, Альфред не имел почти никакой надежды. В случае с Иваном питать какие бы то ни было иллюзии было опасно для ментального здоровья. Джонс ожидал «нет», и уже готов был принять этот очередной болезненный удар. — Я согласен. Джонс ошалело вскинул голову. Его точно током проняло. — Ч-что, прости? — дрогнувшим голосом пролепетал он. — Я согласен, — Иван, сидевший на своей кровати, обреченно поглядел на Альфреда. — Давай попробуем. Ал был вне себя от радости. Разумеется, он первым делом известил обо всем Артура. Тот много и раздражительно ворчал, но слышно было, что он доволен таким поворотом событий. Керкленд распорядился о покупке апартаментов, близко к резиденции их семьи, в самом центре города. Квартира состояла из семи комнат. Иван, впервые оказавшись в ней, долго, с выражением совершенного отупения и ужаса бродил по комнатам. Все его жалкие пожитки вполне умещались в одной — самой маленькой; Иван недоумевал, зачем ему столько свободного пространства; несколько раз он даже принимался укорять Ала за такую расточительность, но Джонс в ответ на это только рассмеялся. Он притянул к себе Ивана за талию и, поцеловав его в щеку, радостно проворковал что-то о том, что Брагинский достоин всего самого лучшего. Ваня иронически хмыкнул и опустил глаза; на бледных скулах его проступил румянец. Эмили запрыгала от восторга, когда услышала, что всё так хорошо устроилось. — Теперь больше не будет никаких проблем, и вы заживете счастливо! Совсем как настоящая семья! — Она, вся искрясь от радости за брата, захлопала в ладоши. — Ты уже подумываешь о свадьбе?.. Она произнесла это слишком громко. Алиса, оказавшаяся в этот момент поблизости, чуть не задохнулась от возмущения. — Ты совсем без мозгов, что ли?! — прошипела она и с вызовом посмотрела на младшего брата. Альфред выдержал этот взгляд с достоинством, так что весь оставшийся день был очень собой доволен. Теперь Джонс, каждый раз возвращаясь из универа, знал, что дома его ждет Брагинский. Его кто-то ждет. Ждет в их общей квартире. И ждет не просто кто-то, а — он. Альфред еле выдерживал эту пытку — то время, когда он не был рядом с Иваном. Обычно Ал вставал рано — Ваня еще спал. Джонс целовал его на прощание, и весь остальной день только одним этим поцелуем и жил, как питательной влагой посреди зноя пустыни. Возвращение домой по ощущениям напоминало Альфреду предвкушение праздника. Как минимум дня рождения. А Джонс очень любил праздники. Особенно, когда он, Ал, был в центре внимания. Первым, кого встречал Альфред, был консьерж. Установить камеры в апартаментах Ивана Джонс старшему брату не позволил. И пожилой консьерж, которого звали Генри Уоллер, обязан был ежедневно сообщать все поползновения Брагинского, любые высказанные им желания и приказания. Сначала — Артуру, затем, если Альфред сам того пожелает, — и ему. Обычно Иван никуда не выходил. В одной из комнат обнаружился огромный открытый балкон с навесом. Иван курил и дышал свежим воздухом там. Ел он мало, и это тревожило Альфреда. Ни с кем из приставленных к нему слуг он не разговаривал, ничего из своей жизни не сообщал. Только пил очень много, однако Джонс никогда не заставал его пьяным. На вопросы Ала о том, чем Иван занимался весь день, тот обыкновенно только улыбался и качал головой, отвечая крайне расплывчато: «Да так, ничем особенным.» Таким образом прошла целая неделя.***
Однажды, входя в сине-прозрачное здание, где располагались апартаменты Ивана, Альфред с беспокойством отметил, что консьерж чем-то сильно озабочен. Уоллер тут же вышел из-за конторки навстречу Алу. — Мистер Джонс… — Что-то случилось?! — Альфред почти выкрикнул свой вопрос; он страшно перепугался: от Ивана можно было ожидать чего угодно. Уоллер на мгновение смутился. — Нет, что вы… — Он начал мямлить. — Говорите же, что случилось? С мистером Брагинским всё в порядке? — накинулся на него Альфред. Затем, не вынеся больше, помчался к лифту. Бедный Уоллер с трудом поспел за ним. — Мистер Джонс, успокойтесь! Ничего не произошло! Просто мистер Брагинский сегодня надолго покидал свою квартиру! Но теперь он вернулся! И с ним всё хорошо! — Консьерж чудом успел заскочить в кабину лифта и отдышаться. Альфред выдохнул с облегчением. — Почему вы мне сразу это не сказали? — Альфред укоризненно поглядел на Уоллера; несчастный старик до сих пор не мог отойти от непредвиденного забега. — На сколько он уходил? Когда? Когда возвратился? Что он сказал перед уходом? — Он ничего не говорил. Ушел почти сразу, как ушли вы — в восемь тридцать утра. Вернулся в два часа дня. Есть не стал. Лилиан пыталась, как вы и просили, уговорить его хоть что-нибудь покушать, но он отказался, — (Лилиан была одна из горничных, которой тоже было поручено наблюдать за Иваном и сообщать обо всем Артуру и Уоллеру), — Лилиан сказала, что он казался очень расстроенным. — Куда же он ходил? Консьерж только руками развел. — Он ничего об этом не сказал. — Благодарю вас, мистер Уоллер, — Джонс выскочил из лифта и быстро пошел по длинному синему коридору, удерживаясь, чтобы не перейти на бег — не хотелось потерять лицо перед строгим пожилым Уоллером, глядевшим ему вслед. Альфред изо всех своих сил старался не казаться окружающим мальчишкой. Частенько ему это даже удавалось. Один только Артур, по-видимому, окончательно решил, что Альфред никогда не повзрослеет. Войдя в квартиру, Ал увидел обыкновенную картину. Правда, в несколько перевернутом виде. Джонс заинтересованно, чуть приоткрыв рот, склонил голову набок. Иван лежал на небольшом диване, обитом синим бархатом, закинув ноги на его спинку и слегка свесив голову. Над лицом он держал книгу. При появлении Альфреда он даже не шевельнулся. Джонс подошел к Ивану и отнял у него книгу. На обложку была помещена иллюстрация белозубого, с несуразными пропорциями человека, державшего букет лилий цвета охры, с явной претензией на постмодернизм. «Hermann Hesse. Der Steppenwolf»², — гласила немецкая надпись. Альфреда вдруг осенило. Ну конечно! — человек, с которым ругался Иван и у которого был такой непримиримый страшный разящий взор, говорил по-немецки. — Эй, отдай! — Иван, недовольно надув губы, потянулся за книгой, как ребенок, у которого отняли любимую игрушку. — Ну-ка, дыхни́, — приказал Альфред и наклонился к нему. На столе он не заметил привычных бутылок, Уоллер же не сообщил ничего о том, заказывал ли Иван алкоголь. Брагинский улыбнулся; глаза его затуманились блестящей влагой. Он слегка дунул на Джонса, и тот поморщился от острого запаха спирта. — Скажи что-нибудь, — опять проговорил Альфред, напустив на себя строгий вид. Иван хихикнул, мерцая взглядом из-под полуприкрытых ресниц и всё ещё не принимая нормального положения. Он смотрел на Джонса, невинно закинув голову и растянув чувственные губы в полуусмешку. — Зачем? — спросил Иван. — Не могу определить, в какой ты кондиции, — отозвался Альфред и присел рядом с Брагинским. Тот тоже заворочался, потянулся, как сонная большая кошка и, положив голову на колени Ала, опять принялся тихо смеяться. — Я чуть-чуть наклюкался. И не успел протрезветь до твоего возвращения. Думал, ты не заметишь, — Иван положил свою руку Алу на грудь и стал, мило прижмуривая глаза, расстегивать пуговицы на вороте его рубашки. — Погоди-ка, — Альфред перехватил его руки за запястья. — Я должен с тобой серьезно поговорить. Иван прыснул со смеху. Ал вспыхнул. — Что за реакция? — Джонс навёл на себя еще более строгий и холодный вид. Именно «навёл», потому что ему стоило немалых усилий не наброситься на Ивана и не зацеловать его до смерти. Такого его — гибкого, зовущего, с открытым, страстным лицом. — Ты и серьезность — это вещи несколько несовместимые. Как пиво после водки, понижающее градус, — Брагинский сел и прильнул к плечу Альфреда. — Где ты был сегодня? Иван хитро и подозрительно прищурился. — А что, нельзя? — спросил он. — Ответь на мой вопрос! — возразил Альфред. Брагинский опустил глаза и снова — медленно, точно задумываясь, — поднял их на Джонса. Выражение его лица резко переменилось. — Просто гулял. Зашел в кафе… — неопределенно произнес он; взор его остекленел. — Гулял шесть часов? — До этого, если ты забыл, я не выходил на улицу неделю, — отпарировал Иван; Джонс не нашелся, что ответить, только хлопнул несколько раз глазами и сжал губы. — Зачем ты так много пьешь? — спросил он наконец с явной досадой в тоне. Иван слабо улыбнулся; выражение его лица опять стало прежним. — Ты мне запрещаешь? — тут же отозвался он. Джонс почувствовал раздражение против Брагинского. — Вовсе нет! Просто это вредно! К тому же… — Он отвел взгляд от Ивана и виновато пробормотал. — К тому же я не хочу, чтобы ты стал похож на нее. На Присциллу. Иван беззаботно усмехнулся. — Еще какие-нибудь претензии? — спросил Иван и выставил перед Альфредом ладонь, словно ожидая, что Джонс уже изложил их в письменном виде и сейчас же предоставит ему какие-то бумаги. — Да! — Ал резко повернулся к Ивану. — Нам нужно обсудить твое будущее! — Будущее?! — Брагинский отпрянул от него и побледнел; он невольно поднял перед собой руку в каком-то наивном защитном жесте. — Какое еще будущее?! У меня нет никакого будущего! — Артур… и я тоже… мы хотим, чтобы ты работал или хотя бы учился! Я хочу, чтобы ты поступил в консерваторию! Артур легко тебя туда устроит! — заговорил Джонс поспешно и с энтузиазмом, боясь, как бы Иван его не перебил. — Н-нет! — запротестовал Брагинский, отодвигаясь от Альфреда. — Я не хочу! — Дома ты только пьешь, спишь и читаешь! Человек загнивает без труда! — Не нужно! Мне и так хорошо! И без труда хорошо! — бледнея всё больше и больше, словно уже готовый упасть в обморок от ужаса, вызванного речами Ала, Иван бессильно замотал головой. — Ты будешь заниматься любимым делом! Петь! Ты сможешь выступать в театре! Если не захочешь, то Артур найдет людей, которые… — Ах, Артур! — Иван вскочил с дивана. — Артур знатно промыл тебе мозги! Джонс нахмурился и тоже поднялся. Во всей его фигуре Брагинскому почудилась немая, еще сдерживаемая, но неумолимо грозная сила. Он машинально, бессознательно отступил на шаг и потупился. — Я тоже считаю, что молодому человеку с такими данными нечего коснеть в бездействии, сидя дома и зарабатывая себе алкоголизм. Кроме того, ты должен бросить курить, потому что это вредно для твоих лёгких и голоса. Иван смотрел на Ала в безликом, тупом страхе. — А ты… — Голос Ивана охрип от волнения. — Ты у меня спросил?.. Хочу ли я петь?.. Хочу ли учиться? Работать? Альфред взглянул на него в недоумении. — Почему нет? Неужели ты не хочешь? — Джонс искренне не мог понять этого; Ивану предлагали всё, о чем другие могли только мечтать. Конечно, Брагинский был талантлив, любим и достоин всего того, что Альфред вообще был в состоянии ему дать, однако Ваня упрямо отказывался. Отказывался от исполнения своей мечты! Это казалось немыслимым! Глупым, в конце концов! Если бы Джонс стоял теперь на его месте, он со слезами на глазах бросился бы на шею к своему благодетелю. А этот еще и дрожит, и бледнеет, как будто ему сообщают о вынесении смертного приговора! — Не хочу, — прошептал Иван. — Но ты должен! — яростно возразил Джонс. — Человек должен трудиться, работать, к чему-то стремиться! Ты совершенно себя не жалеешь! Что станется с тобой, когда тебе стукнет сорок, пятьдесят? Когда ты уже не будешь так же молод и здоров! У тебя ведь ничего не будет! Ни желания, ни сил! А с таким образом жизни, какой ты ведешь сейчас… — Если доживу!.. — Иван гневно вскинул голову; бледные губы не слушались его. — Если доживу до того, что стану уродлив, я уйду в монастырь! Альфред захлопнул рот от удивления с пораженным «клац». Брагинский, кажется, готов был разрыдаться. У него был самый несчастный, опрокинутый и потерянный вид на всем белом свете. Джонс согнулся пополам и, не выдержав, захохотал. Слезы катились у него из глаз от неудержимого смеха; мышцы лица сводило, но остановиться он не мог. Иван обескураженно глядел на него. — В монастырь! — Альфред ткнул в него пальцем. — В монастырь! — Джонс твердил одну и ту же фразу, не в силах успокоиться. — В монастырь! Брагинский задрожал от ярости, сверкнул на него глазами и выбежал из комнаты. — Ваня! Ваня! Мы ведь с тобой не договорили! Однако, судя по всему, Джонсу не повезло задеть самые светлые чувства Брагинского, так что тот долго не выходил из ванной комнаты, а потом, уже под ночь, отказался разговаривать с Альфредом, и спали они раздельно. Джонс не знал на кого злиться: на Брагинского или на себя самого. «Надо же было испортить такой серьезный разговор», — думал он, зарываясь в подушку, но и за закрытыми глазами, и в полной тишине, он видел потерянное лицо Ивана и слышал его слова о монастыре. Джонс опять начинал давиться безудержным смехом. Брагинский в соседней комнате недовольно ворочался и пыхтел. («Видимо, Артур — прав. Я полный идиот и никогда не повзрослею. Но с Ваней невозможно говорить серьезно. Невозможно его в чем-то обвинять.») Думая так, Альфред постепенно заснул.***
«Помяни, Господи, почившую Присциллу Виллар; её призвал Ты к Себе из этого мира…» — монотонно читал священник, стоя над чернеющей бездной могилы. Один его сиплый, трескучий голос одинокой птицей разносился по кладбищу среди мертвой тишины. Ветра не было. Серый холодный туман опустился на могильные надгробья, которые поблескивали перламутровой влагой от утренней росы; из-за тумана нельзя было прочесть полустершихся эпитафий, нельзя было увидеть, где начинается кладбище и где оно кончается. В тумане плыли, как крошечные заблудившиеся кораблики, могильные одинокие кресты, словно одинокие, давно ушедшие в небытие души. «Дай же ей, соединившейся с Сыном Твоим в смерти, через крещение участвовать и в Христовом воскресении…» От могилы одуряюще пахло свежей, мокрой, разбереженной землей. Было прохладно. Небо, как бледное лицо страдающей женщины, низко склонилось над погостом, вот-вот готовое пролить первые слезы. Месса кончилась. Иван тронул Альфреда за руку. Джонс подошел к могиле и, стараясь не заглядывать в ее черный зев, бросил цветок. За ним подошел Брагинский. Он почему-то медлил. Священник неодобрительно покосился на него. Ваня протянул руку и медленно, со страданием, исказившим его черты, выпустил из пальцев желтый крупный бутон; он упал и тихо стукнулся о крышку гроба. Могилу стали засыпать. Из близких Присциллы пришел только Иван. Мачеха прислала скромный венок из живых цветов, но сама не явилась: ей не слишком-то претило высовываться на улицу в такую стужу. Альфред увязался за Брагинским, когда тот объявил дату похорон. На замечание Ивана о том, что Альфред — атеист, тот пожал плечами и возразил: «Да и ты не католик». Брагинскому пришлось устраивать похороны и договариваться с агентством самому. Альфред несколько раз предлагал передать дела ему, но Иван всякий раз отказывался. Мачеха не проявила никакого интереса к почившей падчерице. Напротив, ее, кажется, сильно порадовало то, что освободилась лишняя комната. Возникла тут и еще одна загвоздка: Присцилла была самоубийцей; на вскрытии это подтвердили. Однако Альфреду и Ивану удалось убедить священников, что повесилась она в невменяемом состоянии и страдала психическим расстройством. Поэтому ее позволили похоронить по обряду — с отпеванием и христианским погребением. Когда могилу засы́пали, Брагинский и Джонс возвратились в церковь. Иван вдруг стал кашлять сухим, надсадным кашлем, и Альфред усадил его на скамью. Высокие, каменные, потемневшие своды, украшенные строгими и скупыми барельефами, были немы и холодны. Из стрельчатых окон по обеим сторонам от центрального алтаря струился тихий свет; проникая сквозь витражные цветные стекла, он окрашивался в мягкие зеленые, красные, голубые и желтые оттенки и, сплетаясь в легкую материю, заливал всё пространство храма призрачным причудливым сиянием. У алтаря высилось темное распятие. В церкви было до странного прохладно. Иногда мимо Джонса и Брагинского, прислонившихся друг к другу, проходили какие-то люди. Иван перестал кашлять; но на лице его проступили красные пятна; Альфред чувствовал, что ему тяжело дышать. Он положил свою ладонь Ване на лоб. — У тебя лоб горячий, — хмурясь, сказал Ал. — Глупый, — Брагинский легко улыбнулся — чуть прищурил глаза, но губы его не дрогнули, — просто у тебя рука очень холодная. — Он покрепче укутался в свой белый шарф; во время похорон его пришлось снять, чтобы остаться во всем черном. Теперь он снова надел его. Джонс заглянул ему в лицо. — Ты точно в порядке? — спросил Альфред. Он знал, что ответит Иван, и верить этому, разумеется, не собирался. Брагинский опять улыбнулся, уткнулся лицом в плечо Ала и вдруг — тихо разрыдался. Джонс всполошился. — Что с тобой? — шептал Ал, стараясь привести Брагинского в чувства; служители церкви не трогали их, считая, что горе Ивана — горе по только что погребенной Присцилле. Священник, который читал мессу, предложил им свою помощь, но Альфред убедил его, что всё в порядке. Других прихожан оказалось немного, поэтому Ивана и Ала больше никто не беспокоил. Брагинский, мученически сжав зубы и оскалившись, давил в себе рыдания. Он старался отвернуться от Джонса, однако тот упрямо поворачивал его лицо к себе. — Успокойся, успокойся, Ваня, всё хорошо… всё уже прошло… — шептал он, обнимая его за плечи; тот всхлипывал и утирал мокрое от слез лицо рукавом. Вскоре Иван стал приходить в себя. — Я боюсь, Альфред. — Наконец сказал Брагинский; глаза его были широко раскрыты и устремлены в сторону распятия. — Боюсь умирать. — О чем ты говоришь? Какая смерть? В двадцать… — Двадцать четыре, — подсказал ему Иван. Альфред удивленно приоткрыл рот. — В двадцать четыре еще слишком рано бояться смерти и думать о ней. Ты только зря себя накручиваешь. Ну прекрати, — Альфред потрепал его за плечи. — Тебе еще жить и жить. Иван улыбнулся и внезапно снова зашелся в сильном кашле. Ему как будто что-то мешало дышать — где-то внутри, в груди. — Люди обычно не думают о том, как хорошо жить, — хрипло продолжал Иван, когда смог наконец говорить. — Зато ты думаешь и не живешь. Брагинский ласково усмехнулся на слова Джонса. — Что значит: не живу? — спросил Иван. — Упускаешь возможности, которые предоставляет тебе судьба. — Знаю я, к чему ты клонишь. Я не про эту жизнь говорю. — А про какую? — Альфред выжидательно посмотрел на Ивана. — Я не про то, чем ты наполнишь свое существование. Я про то, что есть сама жизнь. Знаешь, когда она дышит тебе в лицо — весной, теплом, степями, распускающимися древесными почками и оттаявшим пряным черноземом. Когда хочется просто вдыхать ее аромат, не думать о том, что нужно и что правильно, и что предстоит и что уже пришлось вынести. Когда есть только одна — как непреложный закон, как молитва — святая жизнь. Когда хочется расправить крылья и дышать, только дышать — вечно. И чувствовать, что живешь. Альфред внимательно слушал его и молчал. — Не понимаешь, да? — нежно улыбнулся Иван. Джонс виновато качнул головой. — Кажется, что понимаю… — отозвался Альфред. — Просто я никогда не пытался объяснить это словами. — Послушай, Ал. Когда-то я знал одну женщину. Красивую, умную, великодушную женщину. Ее богато одарила природа — силой, здоровьем, умением радоваться всему, что бы ни произошло. Мне было тогда двадцать два. Я совсем недавно стал работать в борделе, в котором ты меня нашел. Мы встретились с ней на улице, ей что-то во мне понравилось, что-то привлекло ее, и она разузнала, где я работаю и живу. Потом она стала захаживать к нам в бордель. Она платила за меня деньги, но никогда со мной не спала. Всё разговаривала… — Иван рассмеялся, задетый этими воспоминаниями. — А о чем — не помню… Она была очень красивая, Альфред. Мне временами даже казалось, что я влюблен в нее. Она была из богатых, из благоустроенных, как ты. Я знал это. Она к нам приходила только из-за меня и всё плакала надо мной, какой я несчастный, предлагала мне деньги… Хорошая это была женщина, добрая. Только через пять или шесть месяцев после нашего знакомства она вдруг сказала, что уезжает заграницу. Я тогда очень расстроился, даже кричал на нее, обвинял, что она меня бросает. Я был тот еще идиот, Ал. — Он помолчал. — У нее нашли рак матки. Четвертая стадия. Она решила, что не будет лечиться. Так и сказала: «Мне все равно жить остается совсем немного. Хочу пожить всласть. Осуществить всё, что не могла или боялась осуществить до сих пор.» Благо средства у нее были. Она уехала. Я долго ее не видел. Старался не думать о ней, не знал, что с ней и где она. Потом — в один день — она позвала меня к себе — в больницу. Она недавно возвратилась в Америку. Я даже не узнал ее сначала: такой худой и изможденной она была. Я спросил, как теперь помню, я спросил: «Смогла ли ты надышаться перед смертью? Успела ли ты осуществить всё, что хотела?» — Губы у Брагинского опять сильно задрожали. — А она мне ответила слабым, гаснущим голосом: «Да. Я пережила в эти несколько месяцев столько, сколько иные не переживают во всю свою жизнь. Я видела много стран, знала много людей, любила самых красивых мужчин и женщин, пила самые дорогие вина, смеялась и наслаждалась — безудержно и сладко. Я была так счастлива, так счастлива, как никогда в своей жизни. Я всё испытала, всё успела, но… Ваня, если бы мне позволили вернуться на шесть месяцев назад, когда я еще не уехала, если бы мне только позволили, я бы осталась, Ваня… Я бы стала лечиться, проходить процедуры, легла бы под ножи, под лазеры — под всё! всё! Я бы всё променяла, всё, что пережила, всё свое счастье за то, чтобы остаться в больнице, чтобы лечиться. Может быть, это продлило бы мою жизнь — на неделю, на день, на час. На минуту… На одну только минуточку!..» Было лето. Цвели белые вишни. Через неделю она умерла. Ей было двадцать девять лет. Иван поднялся. — Как глупо, что мы разучились ценить саму жизнь, а не события — даже самые радостные и счастливые, — сказал он и поманил Альфреда. — Пойдем. — Иван! Джонс и Брагинский обернулись. Навстречу им стремительно, волевым, военным шагом шел высокий красивый блондин. — Людвиг! — Ваня протянул ему руку. — Почему ты мне ничего не сказал? Я ничего не знал. Только сегодня Гилберт сообщил мне, что Присциллу будут хоронить. Хоронить! Я даже не знал, что она умерла. Почему ты мне ничего не сказал? Я уже опоздал, верно?.. — Байльшмидт оценивающе осмотрел Джонса. Альфред с трудом узнал его. Людвиг был одет в штатское платье. Но лицо его оставалось таким же строгим, холодным, красивым своей мраморной бледностью и острыми тонкими чертами. — Лучше опоздать на похороны, чем на важную встречу, — улыбнулся Брагинский. — Покойнику все равно уже ни жарко, ни холодно оттого, что его провожали не трое, а двое. Людвиг кинул холодный, пристальный взгляд на Альфреда. Джонс с нетерпением ожидал, когда сможет расспросить Ивана о том, как он умудрился познакомиться с лейтенантом полиции. Да еще так близко с ним сойтись. Взгляд у Байльшмидта был неприятный, прозрачно-голубой, как лед, и очень проницательный. — Прими мои соболезнования, — Людвиг опять обратился к Ивану; тот ласково улыбнулся. — Можно тебя на секунду? На один разговор? — Байльшмидт незаметно кивнул Ивану на Альфреда. — Конечно. Ал, иди без меня, я тебя попозже догоню, — спокойно сказал Брагинский Джонсу; тон Вани прозвучал очень по-деловому и так, как будто не терпел никаких возражений. Альфред хотел было воспротивиться, но только недовольно насупился и вышел на улицу. Желал бы он знать, о чем они там говорили. Джонс остановился у темного от росы парапета набережной и, облокотясь на него, поглядел в мутную воду канала. И вдруг — откуда-то сзади и сверху на черную немую гладь упали светлые, прозрачные лучи солнца. Альфред обернулся. Из-за белых туч выглянуло солнце. Навстречу ему шел Иван. Людвига с ним не было.***
— А это — подарок Альфреда. — Какая красота! — Эмили с восторженным видом склонилась над рукой Ивана, затем, лукаво прищурившись и улучив минутку, когда Брагинский отвел от нее взгляд, заговорщически подмигнула Альфреду. Разумеется, что кольцо, которое Джонс преподнес Брагинскому в качестве подарка на «новоселье» вместе с цветами, было чудесным. Ведь это она, Эмили, лично помогала его выбирать. — Налить вам еще кофе? — нежно улыбаясь, спросил девушку Иван; она вся сияла от удовольствия и радости и очень походила на Альфреда; ею нельзя было не залюбоваться. Они сидели в самой большой комнате в их с Брагинским квартире, перед небольшим чайным столиком. Иван и Эмили устроились на мягком диване, Альфред — напротив них, в кресле; он внимательно, несколько удивленно наблюдал, как Брагинский настойчиво ухаживает за его младшей сестрой. Ваня оказался бабником похлеще Франциска. Джонс надеялся, что такое внимание исключительно — ведь в гостях у них была Эмили, и Ивану наверняка хотелось понравиться родственнице Альфреда. Ал уже начинал ревновать Брагинского к Эмили, как бы глупо это не звучало; ему и самому было стыдно в этом признаться. — Пожалуй, я выпью чаю, — мило приставив к своим пунцовым губам пальчик и мгновение подумав, ответила Эмили. Для такого случая она явно посетила своего стилиста; короткие золотистые волосы были завиты, так что она напоминала милую хорошенькую овечку; платье на ней было скромное, но изящное — голубого, насыщенного оттенка с нежными кружевами на запястьях и воротничке. Она кокетливо заулыбалась, когда Иван подал ей чашку; тот приветливо улыбнулся ей в ответ. «Прибью к черту обоих», — пронеслось в голове у Альфреда. Он скривил губы в подобии усмешки, но вышло как-то угрожающе, поэтому Эмили недоумевающе на него взглянула. — Альфред рассказывал мне, что вы очень хорошо поете, — радостно защебетала Эмили, отпивая из чашки. — Не то чтобы очень. Альфред склонен всё преувеличивать, — отозвался Иван. У Джонса начинал подергиваться глаз — исключительно от переутомления; он прожигал их обоих взглядом, не мигая, на протяжении целого часа, но они делали вид, что не замечают его мрачного настроя. — Это точно! Когда мы были маленькие… до сих пор помню… — заговорила Эмили, но Альфред ее перебил: — Эмми, почему ты не кушаешь пирожные? Попробуй. Ты ведь та еще сладкоежка. — Да-да, не беспокойся, я еще не ухожу — успею. Так вот… — Эмми, — Альфред опять с беспокойством заерзал на месте. — Однажды мы купались в бассейне. Он был довольно глубокий и делал волны, — Эмили сделала рукой волнообразные движения, — вот такие большие волны! Я плавала хорошо, но случайно захлебнулась от одной из этих волн и закашлялась, и тогда мой Альфред, мой герой, — она с гордостью и ласковой насмешкой посмотрела на брата, — выволок меня из бассейна, и после этого два или три года рассказывал всем, как мужественно спас меня от страшной гибели! — Она нежно рассмеялась. Иван тоже улыбнулся и посмотрел на Альфреда. Тот сильно покраснел. — Мы были всего лишь детьми, Эмми, — возразил Ал. — А когда Альфреду было семнадцать, он… — Эмили явно хотелось раззадорить брата. Джонс подскочил с кресла, как ошпаренный. — Ну, сестрица, я думаю: тебе пора! У нас с Ваней еще очень много дел! — проговорил он. — Каких это дел?! — Эмили покачала головой и надула губки. — Я только что пришла! А ты меня уже прогоняешь?! — А тебе наверняка нужно к твоему немцу, — уговаривал ее Альфред, выразительно и грозно сверкая на нее глазами. — К немцу? — заинтересованно спросил Иван. — Да, его зовут Гюнтер. Он очень галантный и умный, — охотно отозвалась Эмили. — Гюнтер? — удивленно переспросил Брагинский. — Да! По-моему, очень красивое имя! — Эмили мечтательно закатила глаза. — Здорово было бы, если бы мы с ним поженились и уехали в Европу! Только он не очень богатый. И Артуру с Алисой не нравится. — Он хочет на вас жениться?.. — опять довольно бесцеремонно спросил Иван. Эмили рассмеялась: — Какой вы, Иван, любопытный! Он не хочет, но я — очень-очень хочу! Он как будто меня любит, но я не уверена… Я однажды гадала на ромашке, но у меня каждый раз выходило «не любит». Столько я этих несчастных ромашек искалечила и всё — зря! Брагинский рассмеялся. — Ромашки в этом плане — не слишком действенны, — сказал он. — А что, вы знаете другой способ? — Она любопытно, как хорошенькая кошечка, подалась к нему. — Я вам могу погадать по руке. О вашем будущем, — Иван, явно с ней заигрывая, пододвинулся поближе. — Такой красавице — даром! Эмили, обрадованная и заинтригованная, захлопала в ладоши: — А вы, правда, умеете? Вместо ответа Иван подал ей руку, она протянула ему свою ладонь. — Правую пожалуйте, — улыбнулся Брагинский. Над ними внезапно вырос Альфред. — Эмми, тебе пора! Дай вам волю — вы сделаете на полу пентаграмму и принесете кого-нибудь в жертву! — возмутился он. — Например, тебя, — Иван весело замерцал на Ала глазами. — Ну слушайте, Эмили. Брагинский опустил глаза, и вдруг — снова вскинул их. Выражение его лица внезапно изменилось — точно осунулось, побледнело; по нему пробежали странные мрачные тени. Он крепко сжал руку девушки. Эмили испуганно взглянула на Ивана, затем — на брата; Альфред видел, что ей стало не по себе. — Вас ожидает тяжелая доля, — Брагинский пристально глядел ей в глаза. — Разочарование. Много горя, несчастий и страхов. Возлюбленный ваш — обернется вам страшным врагом. — Да что вы?! — воскликнула Эмили. Брагинский посмотрел на ее ладонь: — Будьте осторожны и никому не доверяйте. Вы очень доверчивы и добры, но не будьте опрометчивы. — Неужели Гюнтер меня не любит? Почему вы говорите, что он станет моим врагом? — с тревогой в голосе спросила Эмили. Но Иван ее не слушал: — Вижу, что вы отправитесь в путешествие. Долгое путешествие… — Во Францию или Германию? — тут же беспечно осведомилась Эмили. Иван мотнул головой. — Это будет страшное путешествие, и вы захотите вернуться домой. Но… — Ну хватит! Ваня! — Альфред вырвал у него руку возмущенной этим Эмили и заставил ее подняться. Она стала собираться. В прихожей Брагинский подал ей широкое лиловое пальто и белый берет. Она очаровательно улыбнулась Ивану, и, когда он подал ей руку на прощание, она с необыкновенной, неженской силой сжала ее и прошептала: — А вернусь я из этого страшного путешествия домой?.. — По ее лицу Ваня понял, что она не восприняла его слова всерьез. Брагинский медлил с ответом. — Ну что вы молчите? — Эмили нахмурилась. — Да, — Иван поднял голову и сжал ее ладонь в ответ, — обещаю вам. Вы вернетесь. Я вам обещаю. Она поцеловала его в щеку и ушла. Посреди ночи Иван вдруг разбудил Альфреда и сказал: — Лучше ограничьте общение Эмили с этим Гюнтером. Ал сонно похлопал глазами и ласково притянул его к себе. — Да, да. Я скажу Артуру… — Джонс блаженно улыбнулся и вскоре снова заснул; Иван долго лежал у него на руке и не шевелился, пяля глаза во тьму.***
Уоллер сказал, что у Ивана кто-то был. Уоллер сказал, что Брагинский сам встретил этого человека в вестибюле. Уоллер сказал, что этот человек пробыл у Ивана три часа. Теперь Брагинский стоял перед Джонсом, потерянный и разбитый выпитым вином. Он не ждал Альфреда так рано. Увидев Джонса, он вскрикнул и закрыл шею рукой. Ал быстро подошел к нему, Иван попятился. — Кто?.. — Альфред задыхался от бешенства. Сильная грудь его вздымалась быстро и тяжко; руки сжались в кулаки; молодое красивое лицо его исказил яростный оскал; глаза потемнели. — Кто был у тебя?! Ал с силой отнял руки Ивана от его шеи. На белой коже Брагинского он увидел красные засосы и следы от укусов. Ваня вырвался от Ала и испуганно отошел от него на безопасное расстояние. Альфред стоял, не веря, что всё это происходит в действительности, что всё опять рушится, с таким трудом воздвигнутое, опять летит к чертям, снесенное — безжалостно, бесчеловечно — самим Иваном. — Кто у тебя был? — прорычал Ал, оборачиваясь к Ване. — Не твое дело, — Брагинский злобно глянул на Джонса из-под ресниц. Ал дернулся. Заторможенная реакция Ивана не успела сработать. Альфред резко приблизился к Ване и, схватив его за руку, потащил в соседнюю комнату. Брагинский несколько раз ударил его кулаком свободной руки по спине, но Джонс, казалось, даже не почувствовал его ударов. Развернувшись всем корпусом, Ал в пугающем исступлении встряхнул Ваню за плечи, да так, что Брагинский присмирел от страха. Джонс втолкнул его в ванную и закрыл дверь. Брагинский попытался отпереть ее изнутри, но, несмотря на то что замок был открыт, дверь не поддавалась. Альфред пододвинул к краю двери тяжелый темный комод, похожий на гроб, и опустошенно опустился на пол. Воздух обжигал ему легкие, в груди что-то разрывалось; он ощущал такую боль, что не мог заплакать. — Ал, открой! — раздалось с той стороны. Джонс прислонился к двери. — Альфред! Открой немедленно! — Голос у Ивана сорвался на визг. — Открой сейчас же! Сукин ты сын! Открой! — Брагинский стал оглушительно колотить в дверь; Альфред слышал его рваное загнанное дыхание. — Нет! — Джонс сжал свои виски руками и сдавил их, причиняя себе боль, чтобы заглушить другую — более невыносимую боль. — Нет! Я запрещаю! Запрещаю тебе выходить! Запрещаю видеться с другими! Спать с другими! Запрещаю кричать! Запрещаю! Хватит! Хватит! Иван истерично бился в дверь и страшно кричал, срывая голос. Он кричал долго, надрывно, потом внезапно умолк. Альфред, заметив, что больше не слышит его, испугался и открыл дверь. Брагинский вышел из ванной, с опухшим от слез лицом, бледный и спокойный. Глаза у него покраснели; вся фигура приобрела какой-то надломленный, болезненный вид. Он посмотрел на Альфреда, словно в недоумении, словно удивился, что тот вообще существует на свете, и неровной походкой прошел в спальню. Там он лег на кровать и больше ни разу не пошевелился. Джонс уселся на стул. Отсюда он видел спальню и край кровати. Он ждал, когда Иван поднимется, ждал, но тот не поднимался. Альфред же не хотел подходить первым. Стемнело. Джонс почувствовал, что начинает задремывать. Тени густились по углам. Из спальни не доносилось ни звука. Альфред просидел так всю ночь, ни о чем не думая и только напряженно, в немой пустой тоске ожидая чего-то. На рассвете он забылся тяжким сном. Однако ему чудилось, что он до сих пор пристально следит за дверью спальни. И вот Альфред увидел, что Иван наконец-то поднялся, подошел к нему и, склонившись над ним, прошептал: «Прощай, прощай.» По лицу его катились горячие безутешные слезы, они капали и обжигали Алу лицо. Джонс вздрогнул и проснулся. Было раннее утро. Альфред в ужасе вскочил и вбежал в комнату. Кровать была пуста. На столе лежали кольцо и обрывок бумаги:«Эмили. Не забудь. Прощай. И.Б.»
Иван сбежал.