«Мело, мело по всей земле Во все пределы. Свеча горела на столе, Свеча горела. На озаренный потолок Ложились тени, Скрещенья рук, скрещенья ног, Судьбы скрещенья.» Б. Л. Пастернак, «Зимняя ночь» «И тихо, так, Господи, тихо, Что слышно, как время идет.» А. А. Ахматова, «Август 1940»
В детстве Иван был очень странным, апатичным и неповоротливым существом. В то время как остальные дети, испачканные, радостные и оживленные, носились по двору, играли, дрались, ссорились и мирились, он сидел в стороне, подперев ладонью пухлую щеку, как маленький безучастный созерцатель, не шевелясь и не произнося ни звука; он мог оставаться в таком положении часами, спокойно наблюдая за чужой веселой, распускающейся жизнью. Когда же вокруг не было людей, он смотрел на деревья, на дома, на окна и на небо. Особенно ему нравилось смотреть на небо. Оно было такое же безучастное и холодное ко всему, как и он сам, и Иван своей маленькой, еще не сознающей себя душой ощущал странное сродство с этим далеким безмолвным небом. Нет, он не отставал в развитии от своих сверстников. Он не был стеснительным или зажатым, никогда не боялся говорить. Просто ему не было ни до чего дела. Были ли у него увлечения? Нет. Любил ли он учиться? Нет. Но он учился, не хуже и не лучше других, прилежно выполнял домашнее задание, ходил на уроки, когда его спрашивали — он отвечал. Отвечал с выражением безмерной тоскливой скуки на лице, так что учителям его было тяжело на него смотреть и слушать его. Из детства всеобъемлющая душевная дрёма Брагинского перетекла в отрочество. Но Иван, не имевший ни друзей, ни врагов, не ощущал при том и одиночества. Он вообще ничего особенного не ощущал. Корить его за лень и бесполезную трату времени было неловко. Неловко учителям, неловко родителям, неловко всем. Потому что, в сущности, он и не отдыхал, проводя время на улице с друзьями, и не любил компьютерные игры, и не смотрел фильмов или сериалов, и не читал книг, и не рисовал, и не слушал никакой музыки, и не занимался никаким спортом, он не любил… ничего. Что же он делал? Да так. Сидел и смотрел, ни о чем не думая, потому что думать он, по существу, и не умел. В комнате, в свободное от уроков время, он глядел в окно на улицу, прижав бледный лоб к прохладному стеклу. В ясную погоду — он смотрел на чистое, безбрежное небо, в дождливую — на плачущие, извивающиеся струи воды, в снежную и холодную — на белые узоры инея, иногда прикладывая к ним пальцы и согревая их своим дыханием. Когда они собирались всей семьей, чтобы вместе провести время — Иван, двое его братьев — младший Николай и старший Олег — и их родители, когда все смотрели какое-нибудь кино, готовили что-нибудь вместе в теплой, уютной, желтой кухне, обсуждали прошедший день, обедали или ужинали вместе, строя планы на выходные, Ваня пристально, но словно разочарованно, бессмысленно переводил свой прозрачный, текучий, как у неразумного младенца, взгляд с одного лица на другое. Обычно к нему никто не обращался, с ним не заговаривали, точно его и не было здесь совсем, потому что уже давно знали — едва ли он ответит им. Сначала Анна и Александр Брагинские сильно беспокоились за среднего сына, но мальчик оказался совершенно здоровым и нормальным. Многочисленные походы к врачам и психологам ни к чему не привели; специалисты только разводили руками. Никто не мог точно сказать, в чем кроется проблема. Иван был открыт к общению с людьми независимо от их возраста и пола, когда это было необходимо, он не боялся людей и свободно подходил к ним, но инициировать какие бы то ни было отношения — он не умел, не мог или просто не желал. С семьей он был также безразлично спокоен, как и с чужими. Точно и родные являлись в его глазах странными пришельцами, за которыми можно было наблюдать, но общение и постоянный контакт с которыми его тяготили. Впрочем, тяготили несильно. Да и холоден-то он по-настоящему не был. Иван всегда отличался удивительной, но равнодушной ласковостью. Почти всё время улыбался. Но в глазах его читались только скука, скука и тупоумная апатия к окружающему. Говоря с ним, многие, даже взрослые, чувствовали себя потеряно, бездумно, непрочно, точно весь мир не имел никакого смысла и они все только зря здесь копошатся и переживают по мелочам. Анна, мать Вани, часто втихомолку от мужа, стыдясь, плакала, сидя около сына, и гладила его по русым густым кудрям. Казалось, что она горюет и причитает над смертельно больным ребенком. Иван смотрел на нее, ничего не спрашивая и не утешая ее. А она говорила ему, жалобливо шмыгая носом, дрожащим от слез голосом: «Почему ты такой? Почему?» Действительно, почему? Иван не знал. Ему и вправду не хотелось ни с кем разговаривать, его часто одолевала сонливость, учился и выходил на улицу он неохотно, но и возвращаться домой не любил. Вообще он напоминал маленького Обломова. Только тот, будучи ребенком, любил детские забавы и проявлял живой ребяческий интерес. А Иван — нет. Совсем другое дело были его старший и младший братья. Старший — Олег — весь уродился в мать. На два года старше Ивана, он был румяным, улыбчивым, мягким и доброжелательным в обращении. Николай, на год младше Вани, походил больше на отца. У него было вытянутое, бледное, угрюмоватое лицо с живым, проницательным взглядом, выдававшим в нем ребенка, развитого не по летам. Анна очень гордилась нежным, ласковым Олегом, Александр — бойким и умным Николаем. Иван оставался как бы в стороне. Его не за что было хвалить или ругать. Он всегда был послушен и не прекословил. И отец, и мать не знали, как к нему подступиться. Конечно, они пробовали расшевелить Ваню; однако тот, исполнив требуемое от него, опять усаживался на свое место, где-нибудь в уголке, и тупо, не моргая, подперевшись кулаком, глядел куда-то. И самое страшное, что так пугало и братьев, и родителей, — в его лице не светилось ни одной разумной, живой мысли, ни одна дума не искажала его пухлого бледного личика. И выражался Иван хотя и ясно, но с трудом, с большими паузами, немного косноязычно, словно и говорить было для него страшно скучной обязанностью. Ничего не изменилось, когда Брагинский стал подростком. Ему минуло пятнадцать лет. Вся его семья отчаялась увидеть в нем перемену.***
Однажды они всей семьей, как и всегда по воскресеньям, собрались утром в кухне. Был ясный зимний день. Сквозь белые занавески проникало, мягко освещая кухню, прозрачное искрящееся сияние. Пахло свежей выпечкой, молоком и медом. Душное, сладкое тепло, исходившее от духовки, заполняло всё пространство. Это был маленький, счастливый уголок, каких немного на планете. По стенам, украшенным узорами из желтых и голубых лютиков, были развешаны маленькие репродукции натюрмортов — пастельных, теплых тонов: всё цветы в светло-розовых вазах, нежно-оранжевые персики и апельсины, белые скатерти с легкими кружевами и голубые графины. В углу на экране небольшого телевизора бесшумно мелькала какая-то передача. Все сидели за столом. Анна, раскрасневшаяся от гордости, выкладывала на блюдо посередине стола ароматные булочки с корицей. Олег, семнадцатилетний юноша, весь запачканный мукой, с довольным видом разливал по фарфоровым чашкам чай. — Разве не чудесно получилось? — спросила Анна у мужа; тот откусил кусок свежей булки и усмехнулся. — Олег прекрасно готовит. — Видимо, не выйдет из него никакой врач, — несколько расстроенно проговорил Александр, разглядывая конфеты и печенье в хрустальной вазе. — В крайнем случае — повар. Олег улыбнулся и пожал плечами. — Я и не хочу быть врачом, пап. Мы ведь уже тысячу раз это обсуждали, — заметил он. Анна закивала головой. — Как здорово было бы, Олег, если бы ты открыл свою собственную кондитерскую. Я бы тогда стала помогать тебе, — женщина уселась за стол рядом со старшим сыном и с любовной нежностью посмотрела на него. — Для того чтобы открыть кондитерскую мало быть хорошим поваром, — скептически сказал Александр. — Нужно быть отличным торгашом. — Олег хорош и в экономике, и в математике, — горячо отозвалась Анна. — А мне нравится эта идея, — согласился Олег. Четырнадцатилетний Николай, выложивший на ломтик хлеба добрую половину банки земляничного варенья, усмехнулся и громко отхлебнул из кружки, затем — решительно объявил: — А я буду военным. Александр снисходительно хмыкнул. — Нет! Ни за что на свете! — испуганно возразила Анна. — Чтобы никаких военных в моем доме не было! — Если военным врачом, то я не против, — спокойно проговорил Александр, с мягкой насмешкой косясь на младшего сына. — Военным врачом! — тут же подхватил Николай, уверенно откусывая половину ломтя хлеба с вареньем. С набитыми щеками и блестящими большими серыми глазами он походил на решительного хомячка. — Нет-нет-нет! — Анна отчаянно замотала головой. — Я не пущу тебя в армию! Только через мой труп! Иван без аппетита жевал кусок булки, блуждая взором по лицам родных. — На прошлой неделе Коля собирался стать спасателем, — улыбаясь, напомнил Олег. — А на позапрошлой — каскадером, — отозвался Александр. — И дрессировщиком. Военный из этого всего — самое безобидное, Аня. Анна печально и встревоженно вздохнула, расстроенно вертя миниатюрную чашечку на маленьком блюдце. — Буду генералом! — серьезно нахмурившись, заявил Коля. — Какого вояку мы вырастили! — Александр опять усмехнулся, но лицо его выразило гордость за сына. Иван через силу проглотил кусок булки, который жевал минут пять, и вдруг сказал: — Это… военный… того… хорошая профессия… да… — Он приглуповато улыбнулся и помешал ложечкой чай в стакане. Все испуганно, изумленно уставились на него. Иван редко начинал говорить первым, если к нему не обращались с вопросом посторонние. Анна просияла, услышав тихий, слабый голосок среднего сына. Она встрепенулась, оживилась и повернулась к Ване. — Сынок, а ты уже задумывался над своим будущим? Какую профессию ты хочешь выбрать? — спросила Анна, заботливо улыбаясь. Иван непонимающе уставился на нее; рот его чуть приоткрылся, рука с чайной ложечкой застыла на весу. — Я… не знаю… но военный — хорошая профессия… защищать… то есть… Родину… Александр вымученно провел рукой по лбу. Диалоги с Иваном всегда напомнили разговоры со слабоумным. Несмотря на то что Александр был врачом, хирургом, он все-таки не мог долго выносить своего сына. Пациенты в психиатрических клиниках, которых им показывали в бытность их студентами, были совсем не то же самое, что собственный ребенок. Николай, как зачарованный, глядел на Ивана, точно ожидая, что он вот-вот заговорит, как обычный человек и что в глазах его вот-вот зажжется огонек осмысленности, но Ваня продолжал молчать, тупо пялясь перед собой. Глаза Коли потускнели, он опять принялся жевать свой ломоть хлеба, сердито хмурясь. — Он не сможет работать ни на какой работе, — строго произнес Николай. Анна гневно шикнула на него: — Что за глупости? Разумеется, сможет. Олег с безнадежной, виноватой улыбкой вздохнул. — Неужели он никогда не выздоровеет? — спросил он, кивая на Ваню. — Прекратите говорить об Иване так, будто его здесь нет, — одернул сыновей Александр; те сжали губы и потупились, принимаясь за чай. Ваня спокойно, не вмешиваясь, слушал, но лицо его ничего не выражало: ни единой эмоции. — Он даже защитить себя не может, — буркнул Николай как бы про себя. — Мне всегда приходится за него драться. Хоть я и младше. Он никогда не даёт сдачи. И хоть бы раз заплакал, когда его бьют. — Может, стоит еще раз попытаться сводить Ваню к врачу? — спросил у родителей Олег. — Мы сами врачи. Он здоров. И хватит говорить при нем такие вещи, — строго сверкая глазами, произнес Александр. Он быстро переглянулся с Анной и предупредительно покачал головой: его жена опять готова была разрыдаться, но сдерживалась, закусив губу. — Б-бабушка, — запинаясь, наконец выдавила Анна через силу, — ваша прабабушка скоро приедет, детки. Как раз ко дню рождения Ванечки. Устроим праздник. Олег поможет мне испечь торт. Ваня, ты ведь хочешь, чтобы у тебя на дне рождения был торт? — Она с надеждой обратилась к сыну. Иван улыбнулся и кивнул головой. — Да… мама… хочу…***
Олег и Николай любили Ивана. Ваня, несмотря на все свои странности, никогда не являлся обузой для них. В школе он не приставал к ним и к их друзьям, держался обособленно и не начинал разговор, пока братья первые не обращались к нему. Николай был всего на год младше Ивана, но при взгляде на них казалось, что старший именно Коля. Он грозно сверкал глазами на своих приятелей, когда те, завидя Ивана в школе, начинали подшучивать над ним; каждый знал, что за Ваней стоит Николай, дерущийся умело и жестоко, невзирая на довольно хрупкое телосложение. Поэтому Ивана особо не обижали. Да и на самом-то деле обижать его было скучным занятиям. Брагинский никогда не отвечал на побои или оскорбления и был тише воды, ниже травы. Одноклассники просто перестали его замечать. Николай же настойчиво требовал у Вани, чтобы тот сообщал имена и классы обидчиков и, потрясая изящным кулачком, в котором крылась неукротимая сила взрослого мужчины, говорил: «Уж я-то ему вдарю за тебя, как следует». Иван равнодушно-ласково улыбался в ответ. Он никогда не жаловался на своих притеснителей. Один только раз Николай отступился от Вани. Коля совсем недавно перешел в среднюю школу, когда увидел, как у его брата отобрали рюкзак и, высыпав всё его скудное содержимое, принялись, смеясь, рвать его тетради и учебники. Ивана, попытавшегося отобрать свои вещи, кто-то сильно толкнул в грудь, и он упал на пол, беспомощно смотря на своих мучителей. Коля и до сих пор помнил взгляд его прозрачных равнодушных глаз, его глупый, нелепый вид. В тот раз Николая, как огнем, ожег стыд за Ваню, и на вопрос друзей «Не твой ли это старший брат?» он коротко, злобно ответил: «Нет». Иван, услышав это, вздрогнул и поднял голову на Николая. И в первый и последний раз Коля заметил в его пустых глазах отблеск какого-то чувства. Это была… кажется, это была боль, обида или горечь… Коля, вспыхнув от отчаяния и злости, что его брата так безнаказанно унижают, ринулся на обидчиков. И на следующий день его родители сидели в кабинете директора, а рядом с ними — с подбитым глазом Николенька, который твердил себе под нос одну-единственную клятву: больше никогда в жизни не бросать Ивана. Коля на всю оставшуюся жизнь запомнил странный, несчастный взгляд Вани. И на всю жизнь сохранил в памяти этот эпизод, никому о нем не рассказав. Ему было страшно стыдно за свою слабость. И он был благодарен, что Иван, которого он так жестоко обидел, не сообщил об этом родителям. Более того, Ваня, как ни в чем не бывало, кротко и слабо улыбнулся Коле, когда они вернулись домой, словно хотел дать понять, что всё это уже позади. Олег же, как старший, тоже старался покровительствовать среднему брату. Он особенно часто поучал Ваню, словно неразумное дитя, как нужно вести себя в столовой, как нужно разговаривать с учителями и сверстниками, как нужно быть осмотрительным на улице. Оба брата были твердо убеждены, что Иван погибнет без них. Они оба привыкли обращаться с ним, как с безумным. Но забота о нем никогда их не тяготила. Когда Ваня видел, что не нужен, что на сегодня заботы с него хватит, он сам уходил, усаживался в уголок и, подперев ладонью подбородок, смотрел, как его братья общаются, смеются и обнимаются с друзьями. И Олег, и Николай часто чувствовали вину перед ним; им казалось, что они уделяют Ване слишком мало внимания. Если бы он не был таким… таким странным, они бы не ощущали себя неправыми. Но Иван был таким, какой есть. А у них обоих была своя — молодая, буйно цветущая жизнь.***
Прабабушка в темно-синем, до полу платье, с оборками на рукавах, маленькая, сгорбленная, но всё ещё бойкая и смелая старуха, ахнула, когда увидала своих правнуков. Она стояла в прихожей. Александр снимал с ее плеч огромную тяжелую старинную шубу. Он даже бровь приподнял, изумляясь, как может это хилое старушечье тельце таскать такую тяжесть. Старушка не видела семью Брагинских целых три года и теперь пораженно всплеснула руками. Ее доброе, морщинистое, похожее на сушеное яблоко лицо просветлело, точно зажгли изнутри бумажный мятый фонарик. — Николашка всё так же хмурится и глядит букой, как взрослый юноша, — ласково проскрипела она, мозолистой рабочей рукой взлохмачивая его пепельные волосы. Николай важно вытянулся и машинально поправил длинную челку. — Мне уже четырнадцать лет, баб Нин, — сказал он, строго сжав губы. — Я не ребенок. Старушка рассмеялась. — Ну да, ну да, малыш. Ты уже большой, — она подошла к Олегу. — А ты… какой ты высокий, какие у тебя плечи… настоящий породистый жеребец… мой муж был таким же сильным и красивым, как ты, — ее руки легли на плечи Олега и довольно ощутимо встряхнули юношу; тот немного опешил и улыбнулся ей. — Ага, ба… — А ты?.. — Она наконец обернулась к Ивану, и ее внимательный, невзирая на возраст, до сих пор ясный и проницательный взор упёрся в его прозрачные глаза. — Всё такой же юродивый, Ванюша?.. Иван мягко улыбнулся ей. Анна и Александр опасливо замерли. — Да, бабушка… да… Она покачала головой. В семье все знали, что Иван был ее любимцем. Она очень радела о его здоровье и очень хотела, чтобы он хорошо устроился в жизни, но с каждым приездом она всё чаще и чаще повторяла, что не дождется, когда ее Ванюша наконец поумнеет и повзрослеет. Под вечер, когда старушка устроилась в маленькой, отведенной для нее комнатке, в дверь к ней постучались. — Ну-ну, войдите, — она подслеповато прищурила один глаз. В комнату неловко, чуть боком втиснулся Иван. Старушка улыбнулась, различив его пухлую, скучную фигурку в слабом свете лампадки, горевшей на комоде возле темного, старого, как сам мир, иконостаса. — Можно?.. — спросил Ваня. — Иди сюда, иди, — она села на заправленную белыми простынями кровать и похлопала морщинистой сильной рукой возле себя. Иван подошел и устроился рядом. Бабушка ласково ему улыбалась. — А кто это?.. — вдруг удивленно спросил Ваня, указав на центральную икону. Старушка нежно, участливо усмехнулась: — Богородица, Ванечка. — А-а… — протянул он и тупо уставился на огонек в лампадке. За окном мело; гудела вьюга; черная крыла ночь город. Никакого иного источника света, кроме этой лампадки, не было. Она стояла на белом, кружевном платочке, свесившемся с края комода, и освещала темно-золотые лики икон. А на улице мело, мело — безудержно и мрачно. И так же точно мело, когда прабабушка Ивана была молода, и когда были молоды ее родители, и много-много лет назад, когда жили совсем иные — смелые и сильные люди, знавшие другую — полную тревог, страданий и подвигов жизнь. И так же мело, когда еще никто из них не родился. Всё та же пурга, всё та же зима, всё тот же непроглядный тоскующий мрак. — Мрак, — вдруг прошептал Иван. Старушка удивленно взглянула на него. — Что ты сейчас сказал?.. — спросила она у него, трогая его за руку. Брагинский пожал плечами. — Н-ничего… так… я… — Он умолк; потом лег на бок на кровати и, притянув к груди колени, закрыл глаза. — Спой мне… эту… того… — Колыбельную?.. — ласково подсказала ему старушка; круглое лицо ее расплылось в улыбке. — Да… того… Женщина положила свою морщинистую тяжелую руку ему на голову, погладила его по волосам. Он взглянул на нее из-под ее ладони, закрывавшей ему лоб, своим мерцающим, странным взором. — Ты всё такой же… — печально улыбнулась старушка. — Словно и не прошло этих трех лет. Братья твои — изменились. Ты — нет. Он не отвечал ей, но внимательно, спокойно смотрел на нее, сжавшись у ее бока на постели. — Они тебя не обижают, а, Ванечка?.. — Она склонилась к нему. Брагинский не отозвался. — О чем ты думаешь, когда молчишь?.. — Она провела рукой по его кудрям и снова забыла ее у него на лбу. Иван прикрыл веки; он весь словно оцепенел, заснул; дыхание его было глубоким и ровным, но старушка знала, что он не спит: ресницы его слегка подрагивали. — Ты чем-то расстроен? Тебя не бьют? Ты несчастлив? Он раскрыл глаза и вдруг очень понятливо, ясно поглядел на нее. — Несчастлив? — спросил Ваня. Старушка даже вздрогнула: таким необычным показался его голос и его взгляд. На секунду ей почудилось, что он только притворяется таким, а на самом деле всё-всё понимает. — Нет… того… нет… всё в порядке… — Взгляд Ивана опять замер в одной точке и потускнел, как бы выцвел. Старушка разочарованно вздохнула, глядя на него. — Блаженный ребенок, — она горько рассмеялась. — Когда-нибудь ты возьмешь котомочку за плечо и пойдешь странствовать по свету, как раньше давным-давно ходили странники. А добрые люди будут подавать тебе милостыню. Он улыбнулся. — И всё равно никакого горюшка ты знать не будешь. И обидеть тебя никто не сможет, — тихим, поскрипывающим голосом продолжала она. — И ты тоже… пойдёшь… странствовать… и… Старушка изумленно приклонилась к нему, ловя каждое его слово, точно в них ей слышалось какое-то пророчество. — Не будешь… больше… знать горя… — Ваня улыбнулся. Она в восхищении тыльной, жесткой стороной ладони погладила его по пухлой бледной щеке. — Сам-то понимаешь, что лопочешь, а, Ванечка? Правду, видно, говорят, что юродивые и дети — больше нашего зрят. — Она задумчиво помолчала. — Да, все мы в этом мире странники. Блуждаем, как звезды в небе. Чего-то ищем, ищем. И не находим. А оно вот, — она, улыбнувшись, дотронулась мозолистым кончиком указательного пальца до носа Ивана. — Под самым носом. Руку протяни — и будешь счастлив. Я уже давно это поняла. Да и чего быть несчастливым, когда всё есть? Всего у вас вдоволь. И хлеба, и одежды теплой. И крыша над головой. И телефоны, компьютеры, телевизоры и всякое выдумали. Подумать только, человек на другом краю света, а ты его и слышишь, и видишь. Чудо! А у нас были только письма… Бумажные. В конвертах и без. И каждый раз с фронта, ждешь, бывало, такое письмо, и сколько надежд, сколько радостей… сколько горя… а слез-то сколько на них проливалось, на строчки эти дорогие, милой рукой писанные. И зачитывали их чуть ли не до дыр. Отыщут грамотного в колхозе, старика какого-нибудь или калеку, кто в тылу остался. «Читай, батюшка, читай», — просят. И как начнет читать… стоны стоят, крики, плач. Бывало, редко, что и смеялись наши бабы. Радовались. А всё равно плакали — от счастья. Всё поплакать не грех. Тяжко было. Особенно зимой. А когда наградят кого-нибудь, ну пойдет дело!.. Всю деревню соберут. Как на собрание. Письмо уж на тряпичку похоже, а всё — читают. «Наш, — говорят, — наш рыжий Петрушка, который дергал девок за косы, наш Петя — герой Советского Союза!..» Да что вспоминать… теперь не то. Теперь уж так не пишут, и не плачут, и не умеют любить, как раньше умели. И умирать не умеют, как умели умирать раньше… — Она посмотрела на Ивана. Тот безучастно слушал ее; глаза его казались стеклянными. Вдруг — он шевельнулся и спросил: — Почему ты не поешь?.. — Ну прости, прости. Забыла. Заболталась. Не сердись на меня, Ванечка… Она уселась поудобнее, положила руку ему на плечо. В полумраке комнаты, в слабых бликах лампады она, сгорбленная, с убеленной головой, мерещилась маленьким, припорошенный снегом холмиком. Холмиком, зарывшим в себя печали и страдания нескольких поколений, одиноким, бесприютным созданием. Наконец Иван услышал ее суховатый, надтреснутый голос. Раньше, когда-то давно-давно, этот голос был полнокровным, сильным и обаятельным, но теперь — угас, сложил крылья. Осталось от него одно слабое воспоминание, тусклый отблеск, как от ее былой красоты — на морщинистом круглом лице — остался лишь полустершийся отпечаток и крупные живые глаза.— Колода-дуда, Иде ж ты была? — Коней стерегла. — Чего выстерегла? — Коня с седлом, С золотым махром… — А иде ж твой конь? — За воротами стоит. — А иде ж ворота? — Вода унесла…¹
За окном гудел ветер. Стёкла в окне слегка дребезжали. От батареи валило парниковое дремотное тепло; в отсветах лампадки на стену ложились расплывчатые тени: чья-то склоненная голова, чья-то протянутая рука. И от этой руки — теплой, морщинистой и огрубевшей, как кора дерева, от непосильной тяжелой работы, руки пахло старостью, добротой, деревней… Пахло свежим ржаным хлебом, полями, молотьбой, гумном и прохладным молоком. Пахло трудом, силой, металлом станков и снарядов, былым, ушедшим в предание подвигом. Тепло и свежесть только что постланной постели окутывали тело Брагинского, а за окном бушевала метель. И он смотрел на темные крупные вены, похожие на притоки реки, на руке, гладившей его, и слушал унылый, одичалый, как поросший чертополохом и бурьяном косогор, мотив песни.— А иде ж вода? — Гуси выпили. — А иде ж гуси? — В камыш ушли. — А иде ж камыш? — Девки выкосили. — А иде ж девки? — Девки замуж ушли. — А иде ж казаки? — На войну пошли…
Иван поднял руку и дотронулся мягкими пухлыми пальцами до круглого, светящегося лица старушки. Она замолчала и внимательно, ясными, голубыми глазами, следила за его движениями. В слабом желтом свете она различила, что глаза Вани подернулись пленкой: он отчего-то плакал. — И ты была… того… как я… — Потом он медленно опустил руку на кровать, и вскоре старушка увидела, что он крепко спит. Она не стала будить его.***
Утром Иван проснулся в комнате прабабушки оттого, что уткнулся щекой во что-то твердое и большое. Он вяло, неохотно приоткрыл один глаз. Рядом с ним лежали две книги. Он поднялся и пощупал их тряпичные, сильно потрепанные переплеты и корешки. Это была «Война и мир». Иван сгреб тяжелые, толстые томики и вышел в гостиную. Анна, несшаяся куда-то с воздушным шариком в руках, расплылась в счастливой улыбке и спросила: — Понравился подарок бабушки на день рождения? Смотри, береги его. Этим книгам больше лет, чем ей самой. Из кухни слышались приглушенные голоса; пахло чем-то сладким и теплым. Иван пожал плечами и оставил книги на полке. Сегодня был его день рождения.***
Ваня, непонимающе расширив глаза, стоял у двери в комнату бабушки. Анна плакала. Плечи ее часто вздрагивали, она утирала мокрое лицо платком и закрывала им рот, чтобы заглушить рыдания. Александр гладил ее по плечу и, нахмурившийся и бледный, повторял, стараясь ее успокоить: «Не плачь, дружище. Будь сильной». Николай помрачнел с лица, брови нависли на его серо-голубые, грустные глаза, а рот он угрюмо скривил. Глаза Олега, как и у матери, были на мокром месте. Но он крепился, даже улыбнулся, когда подошел Иван. — Можно?.. Войти?.. — шепотом спросил Ваня. Александр гневно, раздраженно посмотрел на сына. Ему не хотелось возиться с ним. Нужно было успокоить жену. А Иван опять только мешал. Анна, взглянув на сына, разрыдалась пуще прежнего. — Она умерла, — сказал Николай сумрачно. Олег укоряюще покачал на него головой. — Умерла?.. — Иван чуть приоткрыл рот. — Понятно…***
Потом все внезапно куда-то исчезли. В маленькой комнате, где Иван еще несколько дней назад слушал колыбельную доброй старушки, сделалось пусто и дико. В доме никого не было. Ваня долго бродил по пустым помещениям, по кухне, по гостиной, по спальне отца и матери… Ушли. Все ушли и оставили его одного. Был ясный, тихий, снежный день. За окном парил вихристый рой крупных снежных хлопьев. Под прозрачным сиянием зимнего утра они напоминали пепел, словно где-то далеко отсюда произошел взрыв. Небо таинственно, печально белело. Издалека доносился колокольный перезвон. Рядом с домом, где они жили, находилась маленькая церквушка, а чуть подальше — кладбище. Они все ушли на похороны. Иван догадался. Он сел на стул. — Она… умерла… — Ваня вдруг поднял голову. Умерла. Что это значит? Нет, он знал значение этого слова. Знал, что всё живое умирает рано или поздно, что у всего есть конец. Но что это такое? Смерть… Что такое смерть? Совсем недавно она гладила его по волосам, пела ему, утешала его, а теперь ее нет. И никогда он ее больше не увидит. Никогда-никогда-никогда! Даже когда сам будет взрослым и у него будет семья! Никогда! Ведь это — равносильно вечности, всей его крошечной жизни! Он вскочил. Эта мысль страшно потрясла его. Ему вдруг стало болезненно холодно. Точно все окна в доме были распахнуты настежь, и снег, и порывы ветра рвались в комнаты, и всё кругом заносило белым пеплом, и его самого — тоже. Он испугался и побежал в свою комнату, там — забился в угол и, тупо уставившись в стену, обхватил себя руками. Они не взяли его. Они все — бросили его. И ему сделалось невыносимо страшно — вдруг они, братья и родители, как и бабушка, ушли навсегда и никогда он их больше не увидит. Крупные горячие слезы катились по его белым щекам. Он сидел так долго. Когда слезы высохли, Ваня поднялся и отыскал книги, которые подарила ему бабушка. На истрепанных страницах он увидел следы чьих-то пальцев, чьи-то тусклые карандашные пометки на полях, пятнышко, до сих пор пахнувшее кофе. Между страниц обнаружилась даже фотография. Черно-белая, нечеткая. Какая-то женщина с прозрачными большими глазами и добрым круглым лицом. Иван забрал с комода прабабушки ее иконостас и лампадку, всеми забытые, перенес их к себе в комнату, уселся и стал читать. Он слышал, как вернулась с кладбища его семья, как его позвали обедать. И он спустился и, как ни в чем не бывало, всем им ласково, потеряно улыбнулся.***
Иван прочел все четыре тома залпом, затем — отложил книги. Он ничего не понял. Тогда он перечел их во второй раз. Но всё так же осталось в нем чувство какой-то неудовлетворенности. Он прочитал и в третий, и в четвертый раз… На четвертый — он плакал над раскрытой книгой, и горячие, безмолвные, неутешные слезы искреннего сострадания падали на страницы, покрывая их маленькими темными пятнышками. После этого Брагинский пробрался в кабинет отца, где Александр проводил много времени, читая справочники по медицине, составляя научные статьи или консультируя пациентов на дому, и где стояли высокие книжные шкафы с темными, старыми корешками. В тот момент, когда Александр вышел, Ваня шмыгнул к полке и выволок наугад несколько книг. Сердце его, обыкновенно всегда спокойное и вялое, бешено билось. Он сам не знал, чего боялся. Крепко прижимая книги к груди, он выскользнул из кабинета, никем не замеченный.***
Он читал всё, что попадалось ему под руку, и что-то мучительно, вязко клокотало у него в мозгу. Ему часто бывало не по себе, он сделался еще более замкнутым, почти пугливым, и родители его обнаружили еще один повод к беспокойству. Раньше Иван хотя бы изредка разговаривал с ними. Теперь он мрачно, без прежней детской и тупой улыбки, глядел на них. Под этим текучим, холодным взглядом всем становилось неуютно. Иван ощущал, что в нем происходят какие-то процессы. Его постоянно что-то беспокоило. Чем больше он читал, тем больше усваивал мнений и ответов. Но эти мнения и ответы порождали новые вопросы, которые он стал задавать самому себя, не веря уже книгам. Очень скоро, не сразу, он заметил, что мыслит. И мыслит вполне оторванно от книги, которую читал в этот момент и которая всегда на время прививала ему некий взгляд на вещи и жизнь. Он думал. И думал сам. От прежнего его созерцательного покоя не осталось и следа. И хотя внешне он продолжал казаться таким же равнодушным и тупоумным, внутри у него всё переворачивалось. Он не мог объяснить своего состояния. А ответ был очень прост. В нем постепенно пробудилось чувство личности. Когда процесс этот происходит постепенно, в детстве, отрочестве и юношестве, он часто бывает незаметен и не ощутим для человека и окружающих. Случается, что личность в человеке дремлет всю жизнь, и он плохо осознает себя. И в этом тоже нет ничего страшного. Но когда это пробуждение происходит быстро, почти насильственными методами, это часто калечит душу. Иван стал бояться смерти. Прошло полтора года с похорон бабушки, но из всей своей прошлой жизни он отчетливо помнил именно ту ночь, когда она пела ему; он ясно помнил, что она говорила ему, помнил и каждое свое слово. И ему щемило сердце от боли; Ване казалось, что он чего-то не сделал, чего-то не сказал ей — очень важного, очень нужного. Что он был недостаточно нежен с ней, что потерял существо, которое так бескорыстно и так преданно любило его. Для окружающих он оставался прежним. Но Анна с радостью и облегчением стала замечать, но в глазах Вани появилась некоторая осмысленность. И хотя говорил он также тупо и отрывисто, также тупо и подолгу пялился в окно и стену, мать радовалась и этой незначительной перемене. Ивану шел восемнадцатый год. За паническим страхом умереть пришли вопросы о смысле и цели его жизни, о смысле жизни человека и человечества вообще и много других проблем, в которые Ваня никогда не удосуживался вникнуть раньше. Он стал мучиться бессонницами, успеваемость его резко упала; он сильно похудел и больше не напоминал большого пухлого наивного ребенка. И братья с тревогой поглядывали на него. Олег — уже взрослый молодой человек, учащийся на экономическом факультете. Николай — по-прежнему выбирающий самые опасные профессии в мире. Александр с каждым месяцем раздражался против среднего сына всё больше и больше. У Ивана, по его мнению, не было будущего. И он, как и его жена, не знал, что с этим делать.***
В год после смерти прабабушки, весной, Ваня, возвращаясь в одиночестве из школы домой, впервые в жизни остановился на дороге. Раньше он никогда не поднимал головы и, проделывая ежедневный маршрут, всё время, не отрываясь, пялился в серый тротуар. Но теперь он замер и посмотрел на белую с золотыми куполами церковь и пристроенную к ней шатровую колокольню. Это ее звон он слышал каждое воскресенье и когда хоронили бабушку зимой. Иван зашел в церковь и огляделся. В ней оказалось пусто. Со двора доносилось тепло распускающейся и просыпающейся природы. В самом храме было душно, и томительно пахло ладаном и воском свечей. Темные, старые мозаики украшали внутренности церкви. Под куполом носились струи фимиама, оттуда, из крошечных окошек лился теплый золотистый свет. Брагинскому здесь понравилось. Он уселся на скамеечку, в уголке, за колонной, и раскрыл книгу, принимаясь за чтение. Когда он вышел оттуда, наступил вечер. Он был голубой и прозрачный. Воздух, напоенный запахом цветов и травы, заполняли синеокие сумерки. У горизонта, где умерло солнце и где еще тлел его прах, светлело узкой желтовато-туманной полоской небо. Все были в сборе, на кухне. Анна выглядела потерянной и расстроенной. Увидев Ивана, она слабо вскрикнула и подошла к нему. Александр, Олег и Николай тоже окружили пришедшего. Ваня никогда не возвращался так поздно домой, обычно он приходил сразу после занятий, а тут… пропал и не брал телефон. — Где ты был? — Анна обеспокоенно осмотрела его, однако сын её находился в полном порядке; он глядел на нее с высоты своего роста непонятным, блестящим взором. — Нигде… так… — слабо отозвался Иван. Александр строго нахмурился. — Надеюсь, ты не собираешься тревожить свою мать и доставлять нам лишние хлопоты? — спросил он. Олег и Николай внимательно наблюдали всю сцену. Иван опустил глаза в пол и тихо, виновато прошептал. — Нет… я того… гулял… Мать опять принялась жалобно всхлипывать. Александр грозно сверкнул на нее глазами, и она перестала плакать. — Тогда будь добр — возвращайся домой пораньше, — сказал отец. Иван покорно кивнул. Однако с тех пор он стал каждый раз после школы заходить в церковь и читать там взятые с полок отца книги. В выходные Иван тоже пропадал в церкви. На возмущенные возражения Анны, что им не следует отпускать его одного надолго из дому, Александр только раздраженно пожимал плечами и говорил: — Пускай гуляет, где хочет. Иван не идиот и не ребенок, чтобы его пасти. Однако, как и где проводит свободное время их средний сын, они не догадывались.***
В один из выходных дней Иван сидел на своей любимой скамье в укромном уголке церкви и наблюдал странное оживление. Священники в черных рясах с самого утра суетливо к чему-то готовились. На душе Брагинского было тепло и радостно. Он читал Тургенева. Тургенев… От одного этого слова уже мерещился ему знойный итальянский полдень, цветущие сады, рассыпанные по траве спелые вишни, белоснежные легкие платья девушек. Или чудился холодок Рейна в отдаленной немецкой деревушке, виделась статуя скромной Мадонны с пронзенным клинками сердцем, лунный столб света на воде, разбитый движением вёсел и лодки. И грезилась тургеневская любовь, как солнечный удар, как затмение, сладостное и животрепещущее удушье. Любовь. Иван много прочел о ней в книгах. Ему и самому в мечтах, тихих и совершенно невинных наваждениях, снилась чудесная девушка, с черными короткими кудряшками, в белом платьице и с бледными, тонкими, слабыми, протянутыми к нему, Ивану, руками. Горячая кровь всякий раз плескалась ему в лицо, и он краснел от этих мыслей. Любовь… какое странное, непонятное слово. Вдруг Брагинский увидел, как церковь наводнили какие-то нарядные люди — в платьях и костюмах. Женщины были в платках, мужчины — без головных уборов. В темном, скромном уголке Ваню никто не замечал, зато он прекрасно обозревал всех из своего убежища. И вдруг — он увидел вошедшую в храм девушку, светящуюся от счастья, в белом свадебном платье, с высокой прической, усыпанной, как каплями дождя, сверкающими драгоценными камнями. Длинный белый вуаль легко, невесомо лежал на ее плечах. Ее вел высокий, в черном смокинге мужчина. Он шел легкой, радостной походкой и всякую минуту заботился, чтобы его спутнице было хорошо. Они, взявшись за руки, проследовали к аналою, который тщательно подготовили служители церкви. Священник с серебряной головой, с доброй, но очень усталой улыбкой зажег две свечи. Выпростав из-под ризы руку, он наложил на них поочереди крёстное знамение и передал им свечи. Иван следил за всем, как завороженный. Девушка, с молодым, сияющим от счастья лицом, с невинно-нежной улыбкой, ничего не замечая от слез, подкативших к глазам, смотрела на своего возлюбленного. Она была точно ласточка, готовая вот-вот расправить крылышки. Брагинский не мог отвести от нее очарованного взора. Любовь. Так вот как она выглядит. Это было… невероятно! От этого перехватывало дыхание, сердце замирало на полуударе, а внутри всё как бы приподнималось. «Благослави владыко!» Иван вздрогнул. Это запел хор вместе со священником. И под дрогнувшими сводами вознеслись их голоса, их молитва. Под куполом, в золотистом сиянии, в лучах солнца, Ивану чудилось, парили резвящиеся, улыбающиеся ангелы. «Благословен Бог наш всегда, ныне и присно и во веки веков…» Брагинский, сквозь слезы, застилавшие ему глаза, не видел уже, как обменялись жених и невеста кольцами, не слышал, как обращался к ним священник и как они давали обеты верности. Всё слилось для него в долгое, золотистое, парящее над миром видение. И хор, прекрасный, многоголосый хор, поднимал его до небес, дрожал и таял. И то затихал, то снова вспыхивал над ним трескучий, протяжный голос священника. Иван очнулся только тогда, когда церковь совсем опустела. Он был один.***
Однажды, в ноябре, накануне восемнадцатой зимы Вани, Александр застал его в своем кабинете. Тот, увидев отца, охнул, словно пойманный с поличным преступник, и книги с гулом повалились у него из рук на пол. Иван до сих пор умудрялся скрывать свою новую страсть. Александр просто не мог поверить своим глазам; он даже потер их пальцами, однако Ваня не был миражом или бредом. Он, исхудавший за полтора года и превратившийся в высокого стройного юношу с блестящими, как у его прабабки, пронзительными глазами, бледный, словно платок, исподлобья глядел на отца. — Что ты здесь делаешь? — наконец вымолвил Александр. Он уже отошел от первого шока и решил, что Иван просто захотел подурачиться. — Разве я разрешал трогать мои книги? Ведь ты испортишь их. Брагинский пристыженно опустил глаза и вдруг — снова поднял их. И столько понимания, столько силы и живой, страстной, обнаженной жажды жизни светилось в его взгляде, что Александр отступил на шаг от изумления. До сих пор он не замечал особенных изменений в Иване. Кроме того, что он стал приносить ему больше проблем своими болезнями, бессонницами, отсутствием аппетита и плохой успеваемостью. Но теперь он видел, что что-то было явно не так, как обычно. — Ни одной еще не испортил, — угрюмо буркнул Иван. Без единой запинки, очень ясно и отчетливо. Александр изумленно посмотрел на него. — Ты что, брал мои книги без разрешения?.. Но несмотря на такой вопрос, сами книги интересовали Александра в последнюю очередь. Он не мог поверить, что Иван читает. Ваня упрямо сжал губы. — Ну брал. Но они же в порядке. Я каждый раз расставлял их по местам, — проговорил он. Ровно и спокойно, как нормальный, живой человек. Александр пораженно, точно его кто в грудь ударил, слепо ухватился за спинку стула и тяжело упал на него. — За полтора года ты ни разу не заметил, — довольно резко и чеканно продолжал Иван. Ему самому было непривычно, дико разговаривать с отцом так много. И вообще говорить так много с кем бы то ни было. Ваню била слабая дрожь возбуждения. Он сильно покраснел от смятения и душевного напряжения. Хотелось поскорее уйти отсюда в свою комнату и запереться. — И сейчас… надо же было тебе зайти в самый неподходящий момент. — Он с ненавистью посмотрел на отца. Александр вскочил со стула. — Что?! — Он схватил Ваню за руку, желая заглянуть ему в глаза. В эти глаза, которые всегда были такими пустыми и равнодушными, а сейчас горели невыразимой страстностью; однако Иван, испугавшись отца, оттолкнул его и пронзительно вскрикнул. На шум прибежали Олег, Николай и Анна. Они удивленно застыли на пороге кабинета, тоже не веря в то, что лицезреют. Брагинский стоял, покрасневший, со слезами ужаса на глазах, посреди разбросанных на полу книг, и дрожал от ярости. Он не хотел, чтобы его видели, чтобы все знали о его напряженной внутренней жизни и борьбе. Но его раскрыли! Поймали! Иван оскалил зубы. Николай и Олег раскрыли рты от удивления. Анна ахнула. — Что случилось? — воскликнула она. — Этот щенок, столько лет притворявшийся немым идиотом, оказывается, вполне себе умный, здоровый молодой человек! — Александр обратился к жене и сыновьям, стоявшим в дверях. — Вот. Поглядите. Он воровал у меня книги, когда я вошел. И меня же еще обвинил, что я сделал ему замечание! Анна непонимающе, ополоумевшим от надежды взглядом, посмотрела на сына. — Я… не притворялся… — Иван яростно вскинул глаза на отца. — Я не был немым идиотом! Это вы всю жизнь считали меня таким! И если я не был похож на других… Что в этом плохого?! В чем я виноват?! Анна закрыла лицо руками и покачнулась. Олег едва успел подхватить мать — она лишилась сознания. — Ваня… — в восхищенном ужасе прошептал побледневший Коля. — А ты… — Иван прожигал отца гневным взглядом. — Ты всегда меня ненавидел! Тебе всегда было стыдно за меня! Хотя я ничего плохого не сделал! Александр застыл на месте, словно его поразило громом. — К черту! К черту вас всех! Оставьте меня в покое! — закричал Иван и пулей вылетел из комнаты. Никто не успел его удержать. Брагинский выбежал на улицу, без куртки, в одном своем любимом шарфе, который на шестнадцатый день рождения связал ему Олег, и помчался к церкви. Ваня задыхался. Он сам не понимал, почему так резко вспылил. Но удержать себя от грубостей и криков он не мог. Тепло и запах ладана обняли Ивана, когда он вошел в церковь. Забившись в свой любимый уголок, он сжался, укутался покрепче в шарф и, охваченный нервной лихорадочной дрожью, тихо заплакал. Ему сделалось очень страшно, одиноко и холодно. Это было первое в его жизни настолько эмоциональное движение души, настолько близкий контакт с другими людьми, что он был сломлен и подавлен. Возвращаться домой он боялся. Чтобы успокоиться, он стал пристально глядеть, как молились прихожане. Какая-то старушка, торопливо, словно опасливо, крестясь, прикладывалась к святым мощам. Мужчина со строгим, изможденным лицом, широко размахивая рукой, грузно, в пояс кланялся иконе. Девушка в пестром платочке, с углубленным в какие-то мысли лицом и сосредоточенным взглядом, зажигала одну свечу от другой. В их семье не было религиозных людей. Отец и мать, оба по образованию врачи, не стали прививать веру своим детям. Согласились на том, что предоставят им выбор. Если захотят, то они станут верующими. Если нет… В любом случае и Олег, и Николай, и Иван могли сами решить свою судьбу. Иван мучительно боялся смерти. Он уже ни раз проклинал родителей за то, что они не приучили его к вере в Бога. Если бы он только мог верить, он бы не боялся. Или, вернее, боялся, но не таким тёмным, тоскующим, парализующим подчас страхом, каким боялся Иван. Брагинский делал попытки приобщиться к церкви; ему нравились ее обрядовая сторона, красота храмов, икон и фресок; его таинственно и неодолимо манил идеал Христа и заповеди христианства. Но верить по-настоящему он не умел. Слишком много было аргументов «против». И слишком рассудочен оказался в этом вопросе сам Ваня. Из-под скамьи шло душное тепло. Брагинского разморило после пережитого потрясения. Прислонившись к стене, он задремал, слабо вздрагивая от малейшего шороха. Он проснулся оттого, что кто-то громко, надсадно кричал. Иван в изумленном страхе распахнул глаза. Посередине церкви стоял темного дерева гроб. Над ним со страдальчески искаженным лицом, заламывая руки, рыдала красивая молодая женщина. Бледные губы ее дрожали; по щекам, как крупные горошины, катились слезы. Женщина была безутешна. Священник, тот же священник, который год назад венчал молодую пару, пытался приподнять ее с колен. Нужно было унести гроб. Но женщина отбивалась и отстранялась от его рук. Иван приподнялся. В гробу лежал мужчина, с красивым, как у всех мертвецов, белым, точно выточенным искусным скульптором, лицом и сложенными на груди руками. Брагинский не смог удержаться на ногах и медленно, сильно побледнев, опустился обратно на скамью. Это плакала и стенала та самая девушка, которую он сравнивал с влюбленной милой ласточкой. Это лежал в гробу тот самый мужчина, который с таким благоговением вел ее под венец. Брагинский через силу заставил себя снова встать и приблизиться. Священник отошел от женщины. На помощь к нему явились ее родственники, которые, утешая и мягко укоряя девушку за несдержанность, повели ее прочь из храма. Она шагала, безмолвная, с отупевшим, остекленевшим от горя взглядом и распухшим от слез лицом, словно поднятая из могилы утопленница. Она не слышала, что говорили ей люди. Перед ней до сих пор, как призрак, стояло во мраке лицо умершего возлюбленного. Иван остановился возле священника. Седовласый старик любопытно и приветливо глянул на него. Молодые люди здесь — являлись редкостью. — «Все говорят: нет правды на земле…»² — громко прошептал Брагинский, бессмысленно пялясь в пустоту. Священник повернул к юноше доброе, покрытое сетью морщинок лицо. Он заметил, что Ивана пошатывает и бьет сильная дрожь. Он удержал его за предплечье. — Вам нехорошо?.. — с заботой и тревогой в тоне спросил он у Брагинского. — «Но правды нет и — выше», — досказал Иван и указал дрожащей рукой в сторону гроба. — Как можно… допускать… страдания?! Как можно?.. — Голос его пресекся, словно ему нечем было дышать. Священник изумленно приподнял брови. Тело Брагинского сотрясали беззвучные рыдания. Всё — и любовь, и счастье, и слава, и жизнь — всё одним взмахом крыла — пересекалось, как кровавой чертой, смертью. А за ней для Ивана зияла пугающая холодная бездна. Священник успокоительно похлопал его по плечу. — На всё воля Господня… — Он примиряюще улыбнулся. — Нечего так убиваться. Это ваш знакомый?.. Может, близкий?.. Иван поднял на него заплаканное лицо. — Все люди должны были бы быть родными друг другу, — Брагинский сжал побелевшие губы. — А его я не знаю. Священник пристально разглядывал странного юношу. Тот стоял, схоронив лицо в ладонях, и горько плакал. Потом добрый священник куда-то исчез. Исчезли и люди, и гроб. Иван оглянулся. За окном стемнело. Брагинский влез на свою привычную скамью, в этот момент, как гардиной, задернутую плотной завесой тьмы, и затих. Вскоре мимо него прошаркал священник. Он внимательно, но несколько подслеповато огляделся и вышел. Двери за ним затворились. Иван остался один. Наступила ночь. Брагинский выбрался из своего убежища. Он бледным призраком бродил среди икон и свечей; и ему чудилось, что где-то далеко-далеко поёт невидимый хор, поёт и зовет его за собой. Ему казалось, что они хоронят его. Реквием. Последняя песня его души, его стремлений, его недавно распустившегося разума. Из окон под самым куполом лился мертвенный, серебряный свет. Иван поднял голову. Ему мерещилось, что в этом легком лунной сиянии тихо дремлют ангелы. Они спят и не видят его страданий. И никто, никто в целом мире не знает, что он здесь, что он живет, что он тоже — чего-то хочет и боится. Умирать было страшно, потому что тогда он и его имя непременно канут в забвение. Брагинский понял: его пугает не смерть, а то, что о нем на земле не сохранится никакой памяти. Он почему-то вспомнил свою прабабушку. Из всей его семьи, казалось, только он помнил ее. А сколько она пережила, сколько вынесла, сколько перевидала… И всё это — мечты, страдания, надежды — гниет теперь в сырой земле. Иван вспомнил, как она пела ему. Он сглотнул, в горле у него пересохло от страха. — Ко-ло… — несмело начал Брагинский. Голос его дрогнул, будто тронутая нечаянной рукой струна. Ивану сделалось не по себе. Он и не догадывался, что может производить такие певучие, протяжные звуки.— Колода-дуда, Иде ж ты была?..
Брагинский улыбнулся. Он ощущал себя так, словно случайно обнаружил клад. И Ваня вдруг запел. Уже намного смелее, сильнее и громче. Он блуждал по храму, под его высокими, темно-золотыми сводами и пел, упиваясь странным, немыслимо блаженным чувством. Он слушал свой голос и эхо, замирающее под куполами. И всё никак не мог надивиться и нарадоваться — ведь это был его собственный голос! Он уснул, прикорнув на лавочке, только на рассвете. Иван придумал, как обмануть смерть. Он решил, что непременно станет певцом, что голос его, как церковное пение, будет исцелять и оживлять чужие души и что потомки запомнят и сохранят его имя.***
Днем он возвратился домой. Мать, в пальто и сапогах, по-видимому, только что возвратившаяся откуда-то, встретила его на пороге. Анна пронзительно, обрадованно вскрикнула и бросилась к Ивану на шею. — Ванечка! Ванечка! Живой! — Она заплакала; глаза ее запали от бессонной ночи. С лестницы раздались шаги чьих-то тяжелых ботинок. Николай, запыхавшийся, услышавший крики матери на лестничной площадке, тут же взлетел на верхний этаж. Из комнат выбежал Олег. Он тоже был в шапке и верхней одежде. Николай и Иван зашли в квартиру. Анна крепко обнимала Ваню и всё твердила: — Где же ты был?.. Мы везде тебя искали, всю ночь… Зачем ты сбежал?.. Ванечка… — Она судорожно гладила его лицо холодными руками. Из кабинета вышел отец. Олег и Николай напуганно посторонились. Лицо Александра исказилось от бешенства. Он схватил Ивана за плечо и вырвал его из ласковых объятий матери. Брагинский побледнел и зажмурился, закрываясь рукой. — Не надо, Саша! — закричала Анна, пытаясь загородить сына. Однако Александр отстранил ее и, сжав предплечье сына, ударил его по лицу. Иван отпрянул, словно его ожгли кнутом. Никогда в жизни его никто не бил. — Папа, хватит! — взмолился Олег. — Он больше так не будет! — Потому что в следующий раз я выгоню его из дома! — в яростном исступлении прорычал Александр. — Пошел в свою комнату! И чтобы я тебя не видел! Иван вздрогнул от взмаха его руки и съежился, ожидая нового удара. Анна плакала, прижав ко лбу ладони. Николай дрожал в недоумении и отчаянии. — Пошел прочь! — закричал Александр. Ваня с немой покорностью и мукой в глазах поплелся в свою комнату. Там он заперся и, сев возле окна и бездумно подперев рукой подбородок, уставился на улицу. С серого, мрачного неба просеивался мелкий дождик. На дворе не было ни души. В коридоре слышались приглушенные взволнованные голоса и всхлипывания матери. Иван закрыл глаза и вздохнул. По крайней мере теперь он знал, что необходимо делать.