***
Та зима выдалась тяжелее прочих: пожалуй, самая холодная и при этом самая снежная из всех, какие вообще доводилось провести. По сугробам, в которых ноги у половины поселения увязали по колено, приходилось пополудни выбираться в ближайший лес чуть ли не каждый день: порой к утру оставалось столько дров, сколько хватило бы на вечер, но никак не на ночь. От трескучего мороза неприятно щипало нос и щёки, но ещё менее приятной была мысль, сверкавшая молнией в голове: не дойдёт, не наколет новых, не придёт обратно — замёрзнет матушка, ближе которой нет никого. Матушку уже пятые сутки мучила лихорадка, от которой у неё поначалу ломило и крутило суставы, а затем просто не осталось никаких сил (на третьи, правда, до них добрался жрец, осмотрел её, сказал, лихорадка эта костоломная, помолился, но лучше ей не стало: женщину слишком ослабили годы, когда она растила сына одна). И в этот день, как назло, отгоняя волков, Джейрид выпустил в них все стрелы, что взял с собой. В другой раз, несомненно, выдернул бы хоть часть, как обычно делал, но тогда времени терять было нельзя: требовалось сначала принести чем жилище обогреть, только потом думать, хватит ли оставшихся на следующую колку. Это он и объяснил матери, когда вернулся злее медведя, разбуженного весной, подпер дверь поленом, чтобы не охладить дом пуще прежнего, сложил дрова у стены, а парочку подбросил в огонь, и наконец сел подле неё. Жрец, не ушедший потому, что с наступлением темноты поднялась метель (а мело тогда десять ночей кряду), вечером взял его стрелы, покрутил в руках и вздохнул: не считая перьев, сплошь деревянные, чего ещё можно было ожидать? Затем изрёк: лучше б он на этих стрелах наконечники укрепил. Чем? Железом, сталью, например. Ковать не научился, к ближайшему хорошему оружейнику идти в соседнюю деревню? А резать, вот ведь как с деревом управляется? Так костями можно, из них много чего делают! Расщепил, выточил, примотал — чем не хорошо?.. …с принесённой на следующий день кучки дров свалилось несколько старых стрел и отрубленных волчьих лап. Жрец, не морщась, тем же вечером, придвинув к себе одну лапу, рассказал, что та устроена как человеческая или эльфийская рука и в ней множество костей, очертил пальцами, где самые большие и на что они похожи, поведал, что бывают кости и совершенно иного вида. А когда повернул голову к пареньку, сидевшему, как и прежде, рядом с больной матерью, заметил в его глазах искры любопытства. (Того самого любопытства, что месяцы спустя перерастёт в нездоровый интерес, а ещё позже — в жизненную необходимость.)***
Та зима выдалась тяжелее прочих. Первый, пока ещё недостаточно ровный, наконечник для стрелы, что сразу убьёт хищника и впервые заставит подумать, что подобное лучше уничтожается подобным, получился, когда дров в доме хватало ещё на целых три дня вперёд, а юный резчик не видел (или не хотел видеть) перед собой ничего, кроме отцовского ножа и обломка кости с остатком плоти на нём. В костях, вынутых из волчьих лап, хотелось найти успокоение, пока ещё жив огонь: смотришь, как бы самому не пораниться — и можно не думать, где и как убрать сугроб по колено, раскопать смёрзшуюся уже землю, чем заплатить за обряд. Жрец Стуна ушёл ещё до метели, чтоб порог переступил служитель Оркея: забрала-таки матушку костоломная…