...изо льда

      Кости.       Всему виною кости.       Со мной они начали говорить… полжизни назад, может, чуть меньше. Как давно — не помню точно. С ними я тогда, правда, уже возился.       Если кости говорят и с тобой, если ещё и ведут себя с тобой так же, как со мной… то мне остаётся только сочувствовать тебе настолько искренне, насколько я вообще могу это сделать.       Кости говорят что и когда хотят. И не просто так, не ясно и не из ничего: их зов (если быть точнее, то скорее подсказку, где они спрятаны — на севере ли, на западе ли, на юге) легко не расслышать в шуме. А они ой как не любят оставаться без внимания! Заговорят снова — вмиг заставят пожалеть, что упустил пару-тройку фраз.       Шум, в котором теряются их голоса, исходит не снаружи.       Если я подпираю дверь табуреткой и долго не убираю её, или если вдруг отворачиваюсь, пока ты пытаешься что-то мне сказать — я не со зла. Кости перебивают.       За полжизни я успел привыкнуть к тому, сквозь что они меня зовут. Но тебе этого лучше не видеть.       Каждый такой односторонний разговор мёртвого с живым для последнего — самая настоящая пытка. Шум, в котором слышно кости, каждый раз приводит с собой сильную, ноющую, давящую где-то между ухом и виском боль, с которой только и остаётся, что смириться, принять её как неотъемлемую часть жизни.       Потому что любую другую боль можно прогнать если не заклинаниями и молитвами, то зельями. Эта же не отпустит. Будет мучить и сжимать виски тем сильнее, чем меньше на очередных костях останется плоти.       Да, не расстанутся они со мной. Войдём во Врата — всё повторится снова.       И ещё. Кости говорят намного громче, если вынуть их из тела. И тебе лучше не видеть меня, когда такие охочи до слов, потому что я уже устал повторять одно и то же. Даже здесь порой не сплю по полночи, жду, когда же отболтают своё и замолчат наконец.       Мёртвому нет никакого дела до чувств живого. Нет мёртвому дела и до того, где тот живой и с кем. Захочет — заговорит, когда вокруг ни души, захочет — придёт при всём честном народе.       А народ в Тамриэле тот ещё. Оскалишься при них, прижмёшь руки к голове, втянешь с шумом воздух — заохают-заахают, что, мол, за напасть приключилась. Не утаишь правду, скажешь как есть — лица вытянутся, глаза на лбы полезут.       И что самое обидное, народ Тамриэля хлебом не корми, дай прицепить какое-нибудь злое прозванье.       Да, так уж повелось: даже дома, в Истмарке, Жилами-Изо-Льда меня стали называть намного позже, чем сумасшедшим. С-ума-сшедшим, слово-то какое…

***

      Сумасшедшим и просто странным, как известно, все дороги — сотнями миль через леса, поля и перевалы — ведут на Острова.       Чья-то дорога вымощена желанием править, чья-то — боязнью чужого дыхания в их сторону…       Ну а чья-то — тысячью костей.