Амнистiя

Серёжа Муравьёв удивлённо моргает, и его взору предстаёт престранная картина. Он смотрит вертикально вверх и видит бокал, полный прозрачной жидкости янтарного цвета и накрытый фарфоровым блюдцем. Бокал, который почему-то стоит у него на лбу. Голова запрокинута назад. Жёсткий воротник мундира давит на затылок. Левая согнутая в локте рука заведена за поясницу. Серёжа пытается пошевелить пальцами, но те будто одеревенели. Мышцы спины напряжены до предела. Ему жарко. Щёки горят. Между лопаток медленно стекает капелька пота. Муравьёв снова моргает и краем глаза замечает старинную ажурную лепнину на белёном потолке. Он переводит взгляд обратно на бокал и заворожённо наблюдает за тем, как золотистый напиток отражает мерцание горящих свечей. Несмотря на неудобную позу, Серёжа чувствует приятную лёгкость в голове. Так бывает, когда выпьешь немного шампанского. “Интересно, — слегка заторможенно думает Муравьёв, — а почему вино не выливается?.. Магия какая-то. Колдовство”. Он спиной чувствует направленные на себя чужие взгляды. Знает, что все вокруг затаили дыхание и восторженно чего-то ждут. Серёжа видит, как его правая рука неторопливо тянется вверх, осторожно снимает блюдце и отдаёт кому-то. Кисть неестественно выворачивается, чтоб пальцы смогли ухватить тонкую ножку бокала. Гладкий хрусталь касается губ, и он ощущает свежий, чуть кисловатый вкус брюта. Пузырьки приятно щекочут язык. — Это красиво, — откуда-то сбоку доносится хриплый бас Пашки Пестеля. — Браво! Раздаются дружные одобрительные аплодисменты, и Муравьёв довольно ухмыляется, невероятно гордый собой. Он ещё и не такое умеет! — Серёжа, — за спиной вдруг слышится чуть обиженный любимый голос. — Ну неужто ты знал? Я что, тебе показывал? Его словно ударили под дых. Он здесь! Тот человек, которого он ищет! Он всё это время был рядом! Серёжу бросает в жар. Сердце выбивает бешеное стаккато. Наконец-то он его увидит. Посмотрит в до боли знакомые карие глаза. Не веря своему счастью, он стремительно оборачивается и... Внезапно раздаётся оглушительный звон бьющейся посуды.

***

— Твою ж мать! — истошный вопль Пестеля разнёсся по всей квартире. Серёжа рывком сел на постели, дико озираясь по сторонам. — Грёбаный потрёпанный! Муравьёв выскочил из комнаты и побежал на голос. Его глазам предстала ужасная картина разорения: Пашка стоял посреди кухни, окруженный осколками керамического блюдца и забрызганный густым вишнёвым вареньем, у его ног сиротливо валялась одинокая булка. — Охрененно позавтракал, — пробурчал он, наклоняясь и подбирая крупные осколки. — А ведь это была последняя икеевская тарелка. Серёжа молча направился к шкафчику над микроволновкой, осторожно обходя липкие бордовые лужицы, и достал оттуда прозрачную упаковку с одноразовой бумажной посудой. — Всегда знал, что ты хозяйственный и дальновидный, — широко улыбаясь проговорил Пашка, жестоко терзая несчастную упаковку. — Кстати, ты сообщение в чате видел? Трубецкой защитился, сегодня проставляется. Бухаем на хате у Рылеева. Вечером, когда Муравьёв с Пестелем уже выходили из метро, у Пашки зазвонил телефон. — Чё надо, Кондраша? — ласково промурлыкал Пестель. — Нет, Кондратий, — его голос вдруг стал серьёзным и торжественным. — Мы уже из метро вышли, возвращаться не будем. Раньше надо было думать! — рявкнул он. — Ничё с тобой не случится. Переживёшь! — Пашка решительно нажал отбой. — Прикинь, — он обратился к Серёже, раздражённо закатывая глаза. — Просил, чтоб мы шарф его захватили. Ну тот коричневый, мерзкий такой, который он на новогодней вписке забыл. Ты мне одно скажи, нахрена ему в июне шарф сдался?! Серёжа только добродушно рассмеялся. — Творческий человек, что с него взять. Они все прибахнутые. В квартире у Рылеева как всегда было полно уже поддавших людей, с половиной из которых хозяин даже не был знаком. Было шумно, весело и накурено. Пестель с маниакальным выражением на лице подробно излагал обступившим его третьекурсникам свой грандиозный план по борьбе с коррупцией: страна, мол, большая, народ тёмный, привык давать и брать взятки, поэтому придётся ломать. Муравьёв проникновенно пел “Я свободен”, аккомпанируя себе на гитаре и ловя восхищённые девичьи взгляды. Надменный Трубецкой стоял в углу, холодно взирая на всё это безобразие и делая вид, что это не он виновник торжества. Рылеев с выражением декламировал похабные стишки собственного сочинения, сопровождающиеся взрывами дикого хохота. Каждые пять минут он призывал Трубецкого присоединиться к ним и побезумствовать, но тот только заносчиво отвечал, что в этом балагане участвовать не собирается. Он уже целый день как магистр юриспруденции. В какой-то момент, когда Трубецкой отвернулся, Каховский ловко подлил водки в его бокал с вином, и очень скоро магистр юриспруденции вместе со всеми посмеивался над творениями Рылеева. Далеко за полночь Муравьёв и Пестель, оба уже изрядно навеселе, собрались домой. Город был окутан синеватым сумраком белых ночей, и всё вокруг казалось призрачным. Они шли по набережной Мойки, когда Серёжу внезапно захлестнуло острое ощущение дежавю. Он точно знал, что раньше уже проживал это самое мгновение. Резкие порывы холодного ночного ветра трепали его волосы. Слышался тихий плеск речной воды. Пашкина коренастая фигура виднелась чуть впереди. Воздух пах свежестью и дождём. Подходя к Поцелуеву мосту, Серёжа был совершенно уверен, что из-за угла вот-вот появится чёрная прогулочная коляска, запряженная пегой лошадью. Он даже помнил черты лица возницы. Но стоило ему только вступить на мост, как наваждение тут же рассеялось.