Зови меня Смертью с косой, сон — мой двоюродный брат. Ты теперь для меня мертв, и я буду последним, кого ты увидишь, Прежде чем, чертыхаясь, умрешь. Eminem — Leaving Heaven
Всякий раз, когда Итачи самолично устраивал очередные вылазки на «дело», погода стремительно портилась, омрачая и без того паршивое внутреннее состояние. А впрочем, ночной ураган с крупными дождевыми каплями, барабанившими по металлической конструкции черного авто, были прямо-таки под стать зловещим настроениям старшего Учихи. Прищуриваясь, он вглядывался в размытые ливнем очертания белоснежного особняка, а большой палец нервно постукивал по кожаному рулю. Чего уж тут говорить, в порыве гнева мужчина забыл купить сигареты, и теперь дымчато серое облако гадской зависимости нависло над ним, словно дамоклов меч. Но его разум занимали вовсе не сигареты, а слова, сказанные младшим братом. Он практически был уверен в том, что Саске, скорее всего, просто соврал, что не было никакой «оплаты» за часы, что между ними не происходило никакого интима. Мальчишка просто обломался в своих намерениях, и его очень круто занесло. Но все же он попал точно в цель, потому что Итачи теперь было просто необходимо устранить свой нервяк и разъедающие изнутри сомнения. Только дождь усилился, создавая на дорогах целый потоп, как первым, во что ступила нога Учихи, обутая в новехонький лакированный ботинок, стало не что иное, как огромная грязная лужа. Удрученно вздохнув, Итачи вылез из автомобиля, слегка хлопая дверью. Время было еще не настолько поздним, чтобы жильцы особняка, к которому приближался мужчина, уже спали. Поэтому его голову посетил только что на ходу придуманный план. Видеокамеры, датчики, жучки, пресловутая электронная панель с паролем, висящая на заборе. «Трус» — именно так охарактеризовал Итачи Орочимару, который прятался в своем ботаническом саду, окружённый вспомогательными средствами для собственной охраны. Такому, как он, охранять нечего. Большинство картин распроданы, а антикварные горшки ничего не стоят, так… безделушки. Все это раздражало. Особенно сильно раздражал тот факт, что за самим Итачи теперь придётся много подчищать, но ничего не поделаешь, ведь цель оправдывает средства. Мужчина не знал ни пароля, ни иного способа скрытно пробраться в дом, поэтому он окончательно мок под дождем, нажимая кнопку вызова на той самой панели. Казалось, что время тянулось бесконечно. Никто не отвечал. Пальто промокло насквозь, и Учиха начинал чувствовать влагу через свою плотную рубашку. Больше всего он ненавидел дожди, потому что многие люди считали дождь лучшим средством для того, чтобы скрывать свои слезы, а их Итачи ненавидел ещё больше. — Что вам нужно? — через малюсенький динамик послышался чей-то живой въедливый недовольный голос, и становилось сразу понятно, что такая торопливая пылкость явно не была присуща Орочимару, а значит, отвечал кто-то другой. — Я возвращался домой с работы, — Учиха решил импровизировать, — и у меня закончился бензин. Как вы можете заметить, на улице ужасный ливень, а до ближайшей заправки километров десять, не меньше. Мне показалось, что вы располагаете некоторым количеством топлива, раз на вашей территории стоят две неплохие иномарки. В любом случае я буду очень признателен, если вы не откажете и поможете мне. — Итачи все ещё прекрасно владел безупречной вежливостью, что располагала к нему буквально всех окружающих людей, и которой его обучили собственные родители, считавшие ее залогом любых идеальных взаимоотношений. Когда ворота, сопровождаемые неприятным скрежетом, начали открываться, Учиха настороженно поправил брючный ремень, а точнее то, что за ним находилось. Стоящий на пороге молодой человек переминался с ноги на ногу от пронзающего холода, а большущий зонт полностью закрывал его лицо. Но и этого вполне хватило для того, чтобы Итачи узнал в нем Кабуто. Благо сейчас ночь, и парень никак не смог бы заметить елейную ухмылку, скрасившую лицо мужчины. Тот, натянув ворот пальто по самое некуда, стремительным шагом направился к уже окончательно продрогшему юноше. — Нужно будет пройти со мной к гаражу, там я вручу вам канистры, и вы уйдёте, — Кабуто, совершенно недовольный тем, что его так нагло вытянули из постели, пытался разглядеть лицо только что подошедшего Итачи, как вдруг его жёстко схватили за предплечье и, скрутив руки, круто развернули лицом к массивной входной двери. — Заходи в дом, — низкий, неестественно ровный и устрашающий голос раздался практически у самого уха Кабуто, который мгновенно побледнел и выронил зонт, как только понял, что ему в спину упирается холодное дуло пистолета. Грубыми толчками старший Учиха пропихнул дрожащего парня в темное помещение. Днем особняк Орочимару представлял собою теплые тропики, населенные экзотическими животными, но из-за обилия различного барахла все это скорее напоминало некий музей или зоопарк. А вот ночью дом превращался в настоящее, погруженное в беспроглядную тьму, мрачное логово, что своей опустошающей атмосферой только усиливало страх Кабуто. — Где твой хозяин? — снова этот тяжелый и глубокий голос удушающей патокой разливался по всему телу и венам юноши. А теперь еще и грузная чужая рука, словно приобняв, легла на его плечо. — Х-хозяин? — он совершенно потерялся в своем затуманенном страхом разуме. Ему было нечего отвечать, и он мог лишь лепетать первые пришедшие на ум фразы, которые вообще никаким образом не волновали Итачи, наоборот, они только подогревали кипящее свирепство. — Ну конечно. У ручного тритончика ведь должен быть какой-то хозяин. Если бы Кабуто имел возможность посмотреть в лицо человеку, наставившему в его сторону ствол, то смог бы увидеть в нем нескончаемую ярость и звериный азарт, будто бы то был лев, поймавший детеныша антилопы и теперь предвкушавший вкус сочного мяса его матери. — Так где Орочимару-сама? — Итачи отлично удалось изобразить покровительственную интонацию, которой всегда пользовался его персонал и ученички, за исключением, само собой, Саске. — Он наверху, у себя в студии. Наверняка рисует и слушает музыку, — Кабуто сам не заметил, как от волнения выдал Учихе излишние подробности. — Слушает музыку? Отлично… В следующий момент мужчина перевел оружие к затылку юноши и, даже не дожидаясь очередных сумбурных лепетаний, произвел два последовательных прямых выстрела в упор, которые наверняка вышибли глазные яблоки из черепной коробки, а еще лучше, если и вовсе уничтожили. — Значит, он не услышит, как я тебя пристрелю. Поправляя черные кожаные перчатки, Итачи закончил фразу, что намеревался сказать еще живому Кабуто, но, к сожалению, опоздал. Капли теплой крови, попавшие на лицо, потихоньку начинали остывать, поэтому Учихе пришлось протереть щеку влажным от дождя рукавом. В мыслях похвалив Кисаме, снарядившего его таким хорошим пистолетом с отличнейшим глушителем, мужчина направился вглубь здания, оставляя позади себя леденеющее тело, рядом с которым, окутанная кровавой пеленой, лежала темная треснувшая оправа тех самых круглых причудливых очков. Месть, возмездие и прочие отголоски противоречивых, якобы благородных мотивов были вовсе не сродни Учихе Итачи. Вероятно, он даже четко не представлял, для чего сейчас ему было необходимо пробираться сквозь эти темные холодные коридоры. Он не планировал своих действий, не продумывал диалог. Все оставлено на волю фантазии, которая в свете последних событий разыгралась словно сумасшедшая дьявольская канитель. Никогда ещё он не был настолько зол и возбужден. Это помещение полностью пропиталось его яростной алой аурой. Саске, его маленький глупенький Саске. Малейшее поползновение в сторону его драгоценного братика никак не могло остаться без внимания. И основной причиной было то, что Саске принадлежал только Итачи. Более никому и никогда. «— Сынок, тебе бы стоило поделиться своей игрушкой с той плачущей девочкой, ведь ей тоже было бы интересно поиграть с твоим деревянным ножичком. — Почему я должен делиться с кем-то чем-то своим? — с двух лет Итачи четко уяснил для себя, что все своё он будет держать при себе, неся полную ответственность за принадлежащую собственность». А потом родился младший брат… Как и говорил Кабуто, с верхнего этажа действительно доносилась лёгкая фортепианная музыка. И в воздухе витало чувство приятного трепещущего волнения от зарождающегося где-то там наверху очередного произведения искусства. Не то чтобы Итачи совсем был отстранён от творений великих мастеров, просто он понимал по-другому. Когда-то давно кто-то сказал: «Искусство и есть любовь», а, как мы помним, проявления любви у старшего из Учих были совсем отличны от устоявшихся человеческих стандартов. Приглушённый оранжевый свет пробивался в тёмный коридор сквозь приоткрытую дверь. Все тот же светлый атласный халат и длинная выточенная курительная трубка. «Змей» сидел спиной, открывая вид на свои прямые длинные чёрные волосы. Изящная рука художника неторопливо бродила по шершавому холсту, изредка покачивая кистью над смешанными в палитре густыми красками. — Ференц Лист, значит, — Итачи остановился возле потертого граммофона, приподнимая головку для захвата иглы, после чего воспроизведение музыки прекратилось, — «liebestraum». Не кажется ли тебе, что такие мягкие безмятежные композиции совершенно не подходят к нашей с тобой обстановке? Тут больше какой-нибудь реквием Моцарта вписывается. Раздавшийся по всему помещению посторонний глубокий голос вынудил Орочимару резко обернуться, от чего он чуть ли не выронил испачканную кисть из руки. — Кто вы такой? — нотки волнения, подогреваемые устрашающей неизвестностью, отчётливо чувствовались в сметливой интонации мужчины, — как вы сюда вошли? — Стремишься к вечной молодости, окружая себя старьём. Как иронично, — с улыбкой на лице Учиха бесцеремонно оглядывал комнату и сгорбившегося на кушетке настороженного Орочимару. — Ещё раз спрашиваю: кто вы такой? — А, ну да… — сняв чёрное измокшее пальто, ворот которого прикрывал лицо по самый лоб, Итачи, слегка облизнув большой палец, дьявольским огнём устремил свой взгляд в сторону змеиного сенсея, — ну здравствуй, Орочимару. «И вышел другой Ангел из храма и воскликнул громким голосом к сидящему на облаке: «Пусти серп твой и пожни, потому что пришло время жатвы, ибо жатва на земле созрела». Взмокшие ладони нервно елозили по смятой ткани лилового халата. Ему бы хотелось проявить былую непоколебимую стойкость, но не перед этим святым Люцифером, что возвышался над ним, словно какой-нибудь мессия. Он никогда не мог думать о существовании такого человека, которому хотелось бы молиться и с которым хотелось бы грешить в самых глубоких пучинах ада одновременно. Если бы тот был священником, то исповеди он принимал бы не в исповедальнях, а в самых развратных местах вселенной. Вместо чистого вина — крепкий портвейн, вместо креста — косяк, под завязку забитый марихуаной, вместо библии — женщины. Эдакий дьявольский бог, о существовании которого Орочимару успел благополучно позабыть. Но отчего тогда именно сейчас его разум судорожно цитировал строчки из откровений Иоанна? «Пришло время жатвы» То чувство, испытываемое в тот самый раз на пороге собственного дома из-за присутствия маленького юнца, обострилось в несколько сотен тысяч раз. Юнец рос и выжидал, как и выжидал монстр внутри него. А теперь уже пришло восхитительное время, и ему придётся стать долгожданным урожаем для сатаны. «Пришло время жатвы» — Итачи… Я тебя сразу и не узнал, — с туго натянутой улыбкой Орочимару поспешил переместиться на диван, дабы разговаривать с собеседником лицом к лицу, тем самым выказывая знак уважения. — Не страшно, ведь мы с тобой не виделись уже очень, очень, очень давно, — медленно прогуливаясь вдоль забитых книгами и художественными принадлежностями стеллажей, делая заметный акцент на каждом «очень», Учиха впоследствии оказался рядом со змеиными сенсеем, которому было весьма тяжело поддерживать диалог в такой напряженной обстановке, и поэтому он, взяв в ладонь свою курительную трубку, поспешил сделать расслабляющую затяжку. — Ты так вырос, возмужал. Стал прекраснейшим мужчиной. Как же быстро летит время. Соблазненный одним только запахом табака и дымом, выдыхаемым Орочимару, Итачи уселся напротив, медленно наклонившись корпусом к изумлённому художнику. Тот замер, прибывая в некой прострации от происходящего действия. Учиха плавно водил носом возле его лица, прикрывая глаза от наслаждения. Затем он, не удержавшись, сухо изъял трубку из бледных рук, словно это было чем-то самим собой разумеющимся, и затянулся сам, раскуривая ее ещё больше. — Ну, Саске же вырос значительно сильнее, — прищуренные глаза и провокационное высказывание, которое Орочимару намеренно «пропустил» мимо ушей. — Между прочим, у вас тяжелая никотиновая зависимость. — У меня нет зависимости. Я не курил почти целый день, — Итачи вальяжно облокотился на спинку дивана. В сердцах он не мог не посмеяться от того, как скоро «змей» перешёл с «ты» на столь уважительное «вы». — Это и называется зависимость, потому что вам тяжело продержаться всего лишь день без табака. — И что с того? — Нет, ничего такого. Все мы в своём роде от чего-то зависимы, — Орочимару задумчиво устремил взгляд на изысканно отделанный белоснежный потолок, — вот и вы зависимы от сигарет и секса. — Секса? — Учиха незатейливо улыбнулся, с интересом выгнув правую бровь, — с чего ты это решил? — Красота. Вы красивы. Почти все красивые люди, которых мне доводилось встречать, были прямо-таки погружены в океан страсти. — Саске намного красивее меня, и ты, судя по всему, как никто другой, об этом знаешь. Все вот эти «океаны страсти» — полный бред, который ты наверняка задвигал моему брату, — обхватив ладонью вспотевшее от страха лицо Орочимару, Итачи с ожесточенной мягкостью заглядывал в его подёргивающие зрачки. — Кстати, у табака весьма недурный вкус. Такой так просто не достанешь. У кого заказывали? — Акацки, — полуохрипшим голосом отвечал «змей». С самой первой затяжки Учиха узнал привкус собственной продукции, а значит, можно было делать все, что душе угодно, хотя он совершил бы задуманное в любом случае. — Просто замечательно. Раз уж ты пользуешься моим товаром, то позволь тебе рассказать об одном ма-а-аленьком нюансе. От услышанного губы Орочимару предательски дрогнули, сомкнувшись в одну сплошную тонюсенькую полосочку. От чего-то его разум сразу поверил этим словам, и если сейчас перед ним стоит сам обуян Акацки, то дело принимало совершенно другой оборот. «Змей» усиленно пытался вывести у себя в голове всевозможно причинно-следственные связи. Какие проблемы у него могли возникнуть с главарем Акацки? Но если учитывать, что им являлся не кто иной, как Итачи, то на ум приходило только одно объяснение: Саске. — В нашей, так сказать, организации есть одно небольшое, но важное правило, — начал Учиха, поднимаясь с дивана, перед этим пару раз легонечко прихлопнув сенсея по щеке, — никогда не трогать собственный товар. А если быть точнее, то членам и работникам Акацки просто запрещается принимать свою же продукцию. Нет, ну если, конечно, они выложат за неё деньги, то правило, само собой, на них не распространяется. Но стоит лишь тихонечко под шумок стащить хоть грамм дозы, как за этим сразу же последует соответствующее наказание. Если ты обокрал и подставил меня один раз, то ты обязательно сделаешь это снова. Но с наркотой все довольно просто: я предпочитаю продавать дурь, а не употреблять. И ты спросишь меня: «К чему весь этот рассказ?», так вот, я тебе отвечу, — Итачи медленно опустился на корточки перед застывшим, практически не шевелящимся Орочимару. Переместив трубку к себе в рот, он мягко взял слегка подёргивающуюся руку наставника в свою и начал плавно поглаживать его обледеневшую ладонь своими твёрдыми пальцами. — Саске тоже своего рода наркотик, только я не хочу его продавать, он принадлежит только мне, понимаешь? — молниеносный алый взгляд снизу вверх, и мужчина ухмыльнулся, растекаясь в мечтательном наслаждении, — все, что я делаю, я делаю под действием этого наркотика. Но тут возникает некий парадокс. Внезапно я узнаю, что кто-то воспользовался моим драгоценным братишкой, совратив его самым наглым, грязным и непотребным способом, вешая на него сексуальные обязательства и оставляя на нем свои омерзительные следы. И, к сожалению, этот грех не отплатить никаким наказанием. Он снова поднялся, оглядывая длинный прямоугольный стеклянный стол, на котором располагались различные фрукты и прочий хлам. Как сильно могло поражать хладнокровное спокойствие, обличённое в существо Учихи Итачи. Его прямая, размеренно плывучая интонация и мягкая вкрадчивость без доли ярости и негодования внушали неподдельный страх намного ярче, чем если бы это был раздражающий, по-злобному эмоциональный крик. — Я ничего не делал с Саске! — Орочимару вскочил как ошпаренный, выделываясь перед Учихой, который все так же задумчиво осматривал стол, — клянусь. Спросите у него самого, я ничего такого с ним не вытворял. Вы сами доверили его мне, привели учиться, жить, в конце концов… — И это было моей ошибкой, — отрезал Итачи, — а теперь освободи этот стол от хлама. — Зачем? — Расчисть стол. — Да что вы себе позволяете? Я сейчас позвоню в полицию, и вы не отвертитесь, потому что это проникновение в частную собственность! — истерически выпалив последнюю фразу, Орочимару принялся разыскивать телефон, по пути сбивая свои любимые антикварные горшочки. — Звони куда угодно, только это тебе никак не поможет. Или ты забыл, кто я такой? Расчисть для меня вот этот стол, — Учиха угрожающе посмотрел на заметавшегося «змея», указав пальцем на предмет интерьера. Тот, в свою очередь, потупил взгляд от нарастающей безнадеги. Ему и впрямь пришлось расчищать, аккуратно убирая свои вещи на художественные стеллажи. — Поживее! — одним резким взмахом руки Итачи скинул со стола свежий ананас и парочку столовых приборов, что с грохотом свалились на пол, разбиваясь об твёрдую поверхность. Вот снова всем кажется, что у него неиссякаемое терпение, в то время как его нутро скрывало настоящего свирепого зверя, — теперь ложись, — повелевающим тоном приказал Учиха, скинув все оставшиеся вещи, — на живот. Притупляя вопросительный взгляд на своем лице, Орочимару начал взбираться на стол. Душа его неистово билась в непрекращающихся мольбах о том, чтоб этот стол поскорее треснул и разбился вдребезги под натиском его веса, и чтоб какой-нибудь самый острый осколок обязательно вонзился ему в грудь. Но все прошло на удивление слишком хорошо, потому что в момент покупки мебели «змей» предусмотрел все риски и выбрал самый прочный материал, о чем сейчас ему пришлось сильно пожалеть. — Какой рукой ты пишешь картины? — вполголоса спросил Итачи, обходя распластавшегося по столу сенсея и останавливаясь прямо напротив его вытянутого лица, — хотя точнее будет спросить: «Какой рукой ты набивал татуировку моему брату?», — затем он отвернулся, нащупывая что-то в карманах своего пальто. — Правой. Но какое это имеет значение? Я не понимаю, что вы… — Орочимару попытался встать, но его тут же остановил вновь повернувшийся Итачи, угрожавший ему шприцом, заполненным какой-то жидкостью. — А, а, а, поосторожнее. Вопросы тут задаю я. Твое дело отвечать, — затем он подошел вплотную, хватая наставника за макушку. Мужчина повертел его головой из стороны в сторону, словно выискивая удобное место на шее, а затем аккуратно ввел шприц в выбранную точку. Отчего-то Орочимару вовсе не хотелось сопротивляться, будто на него давило что-то тяжелое, будто его руки были связаны толстой прочной веревкой. Ему казалось, что любое предпринимаемое им действие обязательно окажется неудачным, у него в любом случае ничего не выйдет, поэтому лучше лежать и молча терпеть, пока игла с каждой секундой все глубже погружается в самое горло. Поймавший его человек сумел вселить в него непреодолимое чувство безнадежности, внушить, что существует лишь один исход, о котором Орочимару никогда не будет известно. Либо приспособишься к тому, кто тебя поймал, либо тебя съедят. К слову, так думал и Саске. — Что вы мне ввели? — «Змей» повертел головой, ощущая неприятную вязкость во рту и слабость в теле, которая противоречила учащенному сердцебиению и нарастающей активности мозга, — ч-что это такое? — Тетродотоксин с адреналином. — Чего? — Мне бы не хотелось, чтобы ты потерял сознание во время нашего, так сказать, диалога. А он будет весьма неприятен, поэтому еще вдобавок мне бы не хотелось, чтобы ты излишне много дергался. Это может испортить картину, — сухо отвечал Итачи, перебирая недавно скинутые со стола вещи, — тако-о-ой большой и острый нож только для одного лишь ананаса? Интересно. Паника и раздирающий страх, который даже нельзя было назвать страхом. Страх испытывают маленькие дети, когда сталкиваются с большой, рычащей на них собакой. Тут возобладал самый настоящий ужас, настигнувший Орочимару сразу после того, как он сумел осознать, что его лишили способности двигаться. Невозможно было пошевелить ничем, кроме языка, но и эта привилегия была доступна ему на очень-очень кратковременный срок. — Послушай меня, Итачи! —мужчина взмолился небесам, устремляя отчаянный взгляд в сторону приближающегося к нему Учихе, — Саске сам попросил меня. Между нами ничего не было! Он хотел сделать подарок тебе, приблизиться к твоему совершенству! Быть похожим на тебя! Ему было это важно, понимаешь? Никакой реакции. Итачи лишь ощупывал его правую руку, вытягивая ее по направлению к себе. — Он любил тебя! Постоянно говорил только о тебе, спрашивал совета, и я поддерживал его как мог, несмотря на всю ненормальность его одержимости. Я хотел понимать его! Я никогда не притрагивался к нему! Никогда! Но если быть честным, то мне хотелось, хотелось притронуться к этому существу, и я уверен, что тебе тоже, поэтому я никогда и не посмел бы… Я всегда мог лишь завидовать тебе… Глаза постепенно становились влажными от слез, вязкость во рту только усиливались, и звуки перестали складываться в слоги, а затем и в слова. Бессвязное мычание — вот что оставалось изнуренному Орочимару. Бархатная кожа белоснежной руки ощущала пока еще ласкающие прикосновения холодного метала. Даже слишком. Казалось, что все осязаемые функции обострились в несколько сотен раз. Действие адреналина или же паническое волнение? — Ты знаешь, — безразличным голосом вдруг заговорил Итачи, делая глубокий порез на чужом предплечье, — жизнь человека сравнима с музыкой. У кого-то она приятна и гармонична, у кого-то не очень, но целостную композицию мы сможем услышать лишь в момент ее окончания. В твоем случае я бы сравнил ее с картиной, которую ты писал сам… Орочимару уже давно не слышал речей своего мучителя, разум захватила ужасающая режущая боль от непрерывающихся движений лезвия. Он мог только мычать в пространство, впиваясь расширенными зрачками в очертания деревянных стеллажей. — И мне непонятно, в какой момент ты решил так бесповоротно ошибиться? — продолжал Учиха, состроив напряженную мину, как почувствовал, что нож упирается в локтевую и лучевую кости. Теперь ему придется постараться, ибо пилу он так и не нашел, — в какой момент тебя угораздило полезть своей кистью в чужое полотно? Картину Саске я нарисую сам, а вот твои кости… — немного пыхтя от прилагаемых усилий, Итачи наконец перерезал нужные соединения связок, после чего оторвать кость было значительно проще. Благо резать он начал практически в самой середине локтя, — весьма крепкие. Боль. Адская боль. Он сейчас мечтал потерять сознание или помереть от болевого шока, но функционирующий в крови адреналин полностью исключал такой исход событий. Ему оторвали правую руку, с величественной грандиозностью положив ее на стул перед его же лицом. А сейчас наверняка еще и остановят кровотечение, чтоб он не сдох раньше времени от потери крови. Ничтожно гадкая несправедливая жизнь! Итачи скинул пиджак, закатав рукава испачканной алой кровью рубашки. Ограничиваться одной только рукой он не хотел. Этим ему никогда не удовлетворить свой маниакальный садизм и извращенную фантазию, которая с каждой секундой подкидывала ему все новые и новые идеи. Он глубоко задумался, когда понял, что ошибся, заставляя «змея» ложиться на живот. Впоследствии это принесет немало хлопот, но переворачивать парализованное тело ему хотелось еще меньше, поэтому он решил продолжать так. Раздвинув худощавые ноги, мужчина согнул их в коленях, тем самым приподнимая бедра и некоторую часть корпуса над поверхностью стола. Затем он нащупал атласный пояс и, развязав его, распахнул мешающий халат. — Е-е-е-ъ! ь-е-е-ъ!!! — Орочимару кричал, срываясь на болезненный хрип, чувствуя, как лезвие ножа касается его гениталий. Если ад — самое ужасное место во всей вселенной, то что тогда это? Определенно он в аду и сейчас находится на приеме у сатаны, что забавляется с его телом, как мальчишка с оловянным солдатиком. Итачи лишил его мужской сущности. Все, что было в нем от мужчины, теперь практически находилось в зажатой ладони Учихи. — Я очень люблю тишину, а ты так громко кричишь, — сатана дотронулся пальцами через окровавленные кожаные перчатки до дрожащего подбородка Орочимару, вглядываясь в измученные опухшие глаза, в которых уже заметно лопнуло несколько капилляров, — не порядок. Он надавил пальцами на скулы, тем самым раздвигая никак не сопротивляющиеся челюсти, а затем поместил продолговатый орган в полость рта по самую гортань. Мысль о том, что эта часть тела могла хоть каким-либо образом коснуться Саске, подогревала нутро Итачи еще сильнее. Его разум прекрасно осознавал, что брат нагло наврал, обрекая своего учителя на предсмертные муки, но сердце и душа требовали возмездия, поэтому мужчина пошел на следующий шаг. Вернув чужое туловище в исходное положение, Учиха задрал кверху края его халата, оголяя ягодицы. — Будет тяжело, — высказался он, забирая со стула оторванную руку. Пропихнуть ее в задний проход со стороны локтя было бы практически невозможно, если бы Итачи не изувечил Орочимару ножом, расширяя отверстие до такой степени, что летальный исход гарантировался со стопроцентной вероятностью, но адреналин в крови пока еще делал свое дело. Мужчина жаждал завершить картину, и для этого ему была нужна ладонь, поэтому вопреки всем истошным мычаниям змеиного сенсея, руку следовало помещать только с локтевой стороны. — Я знаю, — выдохнул Итачи, вновь раскуривая деревянную трубку, — ты, наверное, сейчас молишься господу богу, чтоб он поскорее забрал твою жизнь, — табачный дым заполонил собою практически всю комнату, пытаясь скрыть за своей серой вуалью лицо Учихи, пребывающее в сладостном упоении от совершаемых действий, — мы не такие разные. Ты и я испытываем желание. И, когда я вижу, как надежда угасает на человеческих лицах, как сейчас на твоем, — он нагнулся к кровоточащему уху Орочимару, практически припадая губами к ушной раковине, — я чувствую наслаждение. В следующее мгновение курительная трубка с догорающим табаком была помещена в ту самую, уже омертвелую ладонь, от чего предмет пришлось приматывать скотчем к обледенелым пальцам. Разрисованная кровавыми узорами конечность располагалась глубоко между истерзанными ягодицами. «Змей» не прекращал мычать, но истошные звуки стихли, когда дуло пистолета оказалось напротив его головы. Два выстрела.О, смерть! Отраден твой приговор для человека, нуждающегося и изнемогающего в силах, для не имеющего надежды и потерявшего терпение. 1Кор.15,55–56
***
Опухшими и покрасневшими от слез глазами, облокотившись о стену, Саске наблюдал за Карин, стягивающей с себя своё излюбленное пальтишко. Её лицо выражало некое вопросительное торжество от того, что Учиха именно по собственному желанию пригласил её к себе в дом. Вроде бы главенствующее место должно было занимать только предвкушение чего-то долгожданно пленительного, но странный, даже в каком-то роде измученный вид Саске сумел посеять зёрна сомнения в ликующей душе. Эта своеобразная замызганная толстовка, нервный, но в то же время усталый взгляд и… неприятные ссадины на столь красивом лице. — Саске, у тебя что-то случилось, да? — девушка заботливо положила руку на щеку омраченного юноши, — откуда у тебя эти раны? — Неважно, — Учиха перехватил запястье Карин, упорно игнорируя её вопросы. А затем притянул к себе, от чего девичьи глаза увеличились до размеров двух спелых абрикосов, — я хочу не помнить о нем. В следующий момент Саске прильнул губами к тонкой шее, обнимая девушку за талию и потихоньку продвигаясь к изголовью кровати. Карин не успела даже вдохнуть, как её спина соприкоснулась с мягкой обивкой матраса, а юноша напирал все сильнее, нащупывая руками металлическую застёжку молнии на темном трикотажном платье. Ей совершенно не хотелось останавливать его. Нежные женские ладони мягко погрузились в чёрную густую иглообразную шевелюру, поглаживая и страстно прижимая к себе. Только бы не отпустить и не потерять такое далекое неприступное существо, которое сейчас само явило себя ей. — Почему? — она запрокинула голову, обнажая перед ним белоснежную грудь, — почему ты решился? Почему именно я? — Мне плевать кто. Только не он, — Учиха протиснулся между её коленями, подаваясь вперёд, и ей ничего не оставалось, кроме как подпустить его к себе. Карин уже привыкла к резкой грубости, которую Саске источал из всех щелей своей неопознанной души. Девушка решила забыть его странные слова, касающиеся кого-то, кого юноша называл просто «он». Если благодаря этому «ему» Саске сейчас с ней, то она будет признательна до конца жизни за эту возможность, за эти непрекращающиеся поцелуи. Её ноги и руки обвивали разгоряченное тело. Череда томительных вздохов и тепло соприкасающихся тел. Вершина блаженства от безумной безудержной любви — вот что сейчас чувствовала Узумаки Карин. Что до Саске, то он не чувствовал ничего из вышеперечисленного. Его разум был обуреваем совершенно другими эмоциями, от которых глаза покрывались слезливой пеленой. Почему ему всегда приходится плакать? Нет. Он не такой. Он сильный, точно не плаксивый придурок, каким пытается выставить его Итачи. Саске хотел лишить брата всего того, что тот наверняка с далеких времён присвоил одному лишь себе. Именно поэтому Саске сейчас с Карин. Саске плевать на её любовь, на её чувства, на то, кто она такая. Ему было гораздо важнее понимать, кто он такой, и насколько сильно он презирает Итачи. Его воротило от этого вульгарного нижнего белья, от которого парень поспешил поскорее избавиться, покрывая остервенелыми поцелуями оголенные участки тела. Эта мягкая податливая стонущая плоть в его руках двигалась словно марионетка, и в кое-то веке Саске почувствовал власть. — Что ты чувствуешь? — спросил он, лаская ладонью внутреннюю сторону женских бедер. — Мне хорошо. Учиха стянул с себя одежду, обнажаясь перед ней в растекающемся азарте. А что чувствовал бы он? Саске никогда не понять, почему Итачи получал удовольствие от насилия. — А так? Парень прикусил медленно алеющую кожу шеи, продвигаясь все ниже к ключицам. — Прекрасно. Я люблю тебя. Сегодня он собирался сказать те же самые слова своему брату, но из-за этой затеи он получил кулаком в челюсть. За что? Что он такого сделал? Кровь приливала к голове, и вопросительные мысли с толикой обиды и негодования заставляли его действовать резче. Он закинул её ногу к себе на плечо, пристраиваясь в удобной позиции. Сколько боли принёс ему Итачи за последнее время. Есть ли счётчик морального говна в этом мире? Если даже и есть, то он непременно сломается от перегрузки системы, потому что Итачи напоносил сверх меры. Саске сжимал запястья Карин в своих ладонях, двигаясь как заведённый, от чего Карин выгибалась под ним, словно извивающаяся змея. — Нии-сан, ты уже потерял то, что изначально принадлежало тебе, — Учиха ухмыльнулся, ускоряясь от внезапно появившегося возбуждения. Девушка наверняка даже не слышала его причитаний, слишком глубоко поселилось в ней ощущение экстаза. Он приобнял её за талию, закусывая кожу возле пупка. И что с того? Что потеряет Итачи, если Саске скажет, что переспал с девушкой? Сто процентов он просто рассмеется, похлопает по плечу, спросит, как все прошло, а потом обязательно как-нибудь наговнит, обзывая его импотентом. С чего вообще он решил, что Итачи как-то опечалится или расстроится? Никогда этому не бывать. — Сволочь! — процедил юноша, резко и грубо толкаясь вперёд. От внезапной боли Карин вскрикнула, но Саске словно оглох, продолжая действовать в том же духе. Он касался губами её груди, ключиц, шеи и подбородка, а потом понял, что поцелуев ему мало. Учиха пустил в ход свои зубы, чувствуя, как тонкая кожа разрывается под их натиском. — Саске, мне больно. Не мог бы ты быть понежнее, — девушка и без того старалась адаптироваться к быстрым движениям юноши, но сейчас она откровенно ощущала боль на своём теле, которая перескакивала с место на место, оставляя за собой уродливые следы. Но он словно обезумел, впиваясь в нее, словно хищное зверьё. Каждый новый укус прибавлял ему сил, даровал новую порцию энергии, словно эта девчушка была его подпиткой. — Саске! — снова воскликнула она, когда он закусил ее грудь, — я конечно ожидала, что ты будешь довольно страстным, но чтоб настолько. Сбавь обороты, пожалуйста, — Карин попыталась остановить его, цепляясь ладонями за его голову, но все усилия были бесполезными. С каждым разом он становился все хуже, обрушивая на нее всю свою боль. Он видел в ней себя. Такого же терпеливого, смиренного, любящего, готового пожертвовать всем, полностью забывая о себе. И как же он будет выглядеть в самом конце? К чему в конечном итоге приведет его эта связь с Итачи, в кого он превратится? Останется ли хоть что-то? Девушка распахнула глаза от неприятной рвущей боли внизу живота. Ее удовольствие сменилось тревогой. Ее никто не слышал и не хотел слышать, слово она была пустым предметом, точнее энергетиком для утоления чужого голода. Всю свою жизнь ей приходилось терпеть, чтобы выживать. Предоставлять себя другим в угоду их прихотям. И никому не хотелось даже знать, чего хотела она сама. Но в ее маленьком замкнутом мирке существовал лишь один человек, которому она готова была помогать всем, чем только располагала, по собственному желанию. Она чувствовала с ним некое родство, знала, что он так же не свободен и замкнут, что над ним так же беспросветно нависает давящая безнадежность. И сейчас этот человек обходился с ней так же, как обходились они все. Нет, даже хуже. Она не могла терпеть, ей нужно было вырваться. Карин держалась как могла, пока по ее щекам не начали сбегать чередующиеся дорожки из слез. — Прекрати, умоляю. — Мне было хуже, мне было намного хуже. Он еще ужаснее. Стал ужаснее и будет еще ужаснее, чем раньше, — Саске рывком двинул женские бедра на себя, отрывая их от поверхности матраса, из-за чего девушке приходилось удерживать себя в неудобном положении, опираясь на верхнюю часть позвоночника и затылок. — Кто он? Саске, ты сошел с ума! Отпусти меня, мне больно! — ей было страшно видеть его почерневшее лицо, его губы, на которых остались следы ее собственной крови, его бешеные сосредоточенные глаза. Она чувствовала, как где-то внутри у нее что-то с ужасом рвалось, и от страха ее плоть становилась все уже и тверже, тем самым принося еще больше увечий организму. Карин истошно царапала его предплечья и пальцы, что так крепко и насильно удерживали ее тело в своих тисках. — Я даже не сопротивлялся, когда ты уничтожал меня. Я полюбил твое уничтожение, — для Саске все погрузилось в некий вакуум, в котором существовал только он и его мысли, усиливающиеся от подпитки в лице измученной красноволосой девушки. Еще мгновение, и он поглотит ее целиком, не оставив ни косточки. Она закричала навзрыд, вцепившись ногтями в его лицо. Она могла бы вдавить пальцами его глаза, но долбанная отчаянная любовь не позволяла ей это сделать. Бесполезные брыкания, крики, укусы и царапания не приносили ему никаких увечий, в то время как ей самой каждое движение приносило колоссальную боль. — Помогите! Кто-нибудь! — она полностью отчаялась в попытках достучаться до Учихи, поэтому просила помощи у других. Саске раздражали ее крики, ее голос, болезненная активность, поэтому он зажал ей рот, напирая на хрупкое тело еще сильнее. У Карин началась паническая истерия от присутствия смерти, дышащей в самый затылок, когда она чуть ли не задохнулась в собственной слюне и не потеряла сознание от нехватки кислорода. Она мечтала вырваться, но бороться уже не было сил. Он превосходил ее в физической мощи, поэтому она обмякла на кровати, позволяя изуверствовать над собой еще дальше. Девушка отвернула голову в бок, осматривая пустым взглядом недорисованные картины, и ей уже было все равно на то, как жестоко распоряжались ее телом. Все происходило словно в замедленной съемке. Она не чувствовала боли, сейчас еще чуть-чуть, и она не будет чувствовать ничего. По крайней мере, она на это надеялась, если бы Саске не ударил ее по щеке. — Эй, не отключайся, — он отпустил ее. Вероятно испугался, что сейчас она умрет и всей его жизни придет конец. Но Учиха думал совсем не об этом. Он дошел до кондиций, увидел конечный итог, словно заглянув в будущее. Итачи же намного хуже, а значит, Саске сдастся еще быстрее. Он облокотился о стену, наблюдая, как Карин обессиленно сползала с кровати. Какая-то часть ее мозга отчаянно кричала ей, что нужно убегать, спасать себя, искать выход, поэтому она пыталась добраться до ванной комнаты, но тело не слушалось, и она остановилась в центре комнаты, сгорбившись и обняв изнеможенное тело руками. Ты такой же, Саске. Такой же загнанный в угол замученный зверек, ищущий поддержки у своего же мучителя. Он смотрел на нее, словно заглядывая в собственное отражение. Разум рисовал ему себя, обреченного на страдания. Затем Учиха порылся в ее сумочке, доставая оттуда зажигалку с пачкой сигарет. Ведь Итачи делает так же. Курит, когда ему хорошо. Он положил сигарету в рот, чирикая зажигалкой, но необходимая искра так и не давала нужного огня. Пусто. Парень чирикал снова и снова, и безрезультатно. От раздражения он метнул предмет в стену, и сидящая на полу девушка вздрогнула одновременно с разлетающимся в клочья пластиком. — Твою мать! — громко выругался он. Карин, собрав последние силы в кулак, забежала в ванную комнату, запираясь на щеколду. Лучше бы она никогда не смотрела в зеркало. То, что она увидела в нем, вызвало новую волну эмоций, и Узумаки вновь разревелась. Стекающие алые струйки крови с внутренней стороны бедер, многочисленные следы от укусов, засосов и местами заметные гематомы. Смазанный макияж и истерзанные губы. Ей было страшно поворачиваться спиной, только чтобы заметить жестокие синяки и кровоподтеки. Саске нарисовал на ее теле картину ее же души. Теперь она выглядела так не только внутри, но и снаружи. Тебе и впрямь хорошо? Учиха сидел на кровати, разъедая глазами силуэты картин. Ты получил удовольствие? Он провел рукой по черным взмокшим волосам. Ты похож на Итачи? Нет! Нет! Нет! Ему не хорошо, ему отвратительно! Отвратительно от самого себя, от своей жизни, от своей совести. Ему никогда не быть таким, как Итачи. Сострадание, жалость, раскаяние не властны над этим существом. Он психопат, рожденный без души. Вместо нее у него посажены семена дьявола. Саске закрыл лицо руками, скрывая поток разгоряченных слез. Как повернуть время вспять? Итачи всегда лишает его разума, заставляя совершать ужасные вещи. Он же обычный человек, а не прототип сатаны. Юноша поднялся с места, собирая разбросанные вещи Карин. И как теперь быть? Он утратил разум, а теперь вновь обрел. Когда он постучал в дверь ванной, ему само собой не ответили. Он слышал только прерывающиеся всхлипы. — Я принес тебе твою одежду. Положу ее рядом с дверью, когда сочтешь нужным —заберешь. Парень сам удивился своей тихой спокойной и виноватой интонации. Стоило ему отойти, как через дверной проем высунулась тоненькая девичья рука, стараясь быстро и незаметно забрать свои вещи. Карин хотела убежать. Она не могла успокоиться, не могла прийти в норму, не могла унять дрожь. Саске оставил ее, уединяясь среди своих картин, палитр и красок, оставаясь рядом с прекрасным черным роялем. Он не пытался больше подойти к девушке, отныне его образ будет противен ей. Поэтому он счел нужным не слышать и не знать, как она быстро выбегает из квартиры, толком не успевая одеться, как садится за руль, дрожащими руками пытаясь повернуть ключ зажигания, как выезжает из злосчастного двора, в порыве неугомонного нервного страха разгоняется до ста восьмидесяти, а затем безвозратно слепнет от резкого яркого желтого света.