Подобный розе

      Чимин сидел на полу, играясь с деревянным паровозиком. Рядом разбросаны деревянные кубики, уже что только не видевшие. Некоторые даже были перепачканы в земле, потому что однажды оказались забыты в саду во время дождя. Отец находился в глубоком беспросветном запое уже несколько лет. Большая часть слуг бежала, остальные были проданы, так что мальчик был предоставлен сам себе. Но это никогда не составляло особой проблемы. Он стал достаточно тихим после смерти матери. До этого был едва ли не солнечным лучиком, а потом вдруг погас. Из-за чего она умерла, он не понял. Ребенок, что с него взять? А как… Этого он не помнил. Мозг будто на автоматическом режиме стер самые худшие воспоминания, оставляя вместо них давящую пустоту и неизвестность. Отец часто срывался. Будто он в чем-то был виноват. Будто он сделал что-то поистине ужасное. Отвратительно. За что его можно было бы ненавидеть. Но он не знал, что. Почему вместо былой родительской ласки его окружили ледяные колючие неприступные стены? Как сбежать из их плена?       За дверью небольшого поместья послышались шаги. Мальчик из любопытства тут же повернулся на звук, оставляя игрушки. Вместе с отцом в дом вошел другой, незнакомый мужчина.       — Чимин! Помоги гостю раздеться, — позвал родственник и мальчишка сразу же прибежал на зов.       Кротко и вежливо улыбнулся незнакомцу, хотя что-то внутри подсказывало, что ничем хорошим это не закончится. То ли взгляд был, как у злого колдуна из сказки, то ли его плотно сжатые в негодующей полоске губы показались чем-то непривычным, но он пугал. И этим внушал ропот, подчинял своей ауре. Но, на счастье, сразу после знакомства его отправили в другую комнату, чтобы не подслушивал взрослые разговоры. А когда ему все же разрешили войти, отец тут же подозвал его к себе, грубо хватая за подбородок, поворачивая голову в разные стороны, отчего мальчик растерялся и потому даже не попытался воспротивиться.       — Он красивый. И покорный. Проблем не возникнет, уверяю Вас, — вынес вердикт мужчина, наконец отпуская его голову. — Сделка в силе?       Незнакомец посмотрел на Чимина прожигающим взглядом, от которого по спине забегали мурашки и образовался неприятный ком в горле. После медленно, но отчетливо кивнул, будто сам еще не знал, надо ли оно ему. Вытащил из кармана сюртука пачку денежных купюр, с безразличным видом протягивая их отцу мальчика, чей взгляд, будто случайно задев сына, засветился маниакальным блеском. Не к добру это. Совсем нет. И Чимин уже был готов вскочить и убежать в другую комнату без разрешения, зная, что ему за это достанется, когда рука незнакомца крепкой хваткой впилась в его предплечье. Какое-то странное, но уже знакомое чувство твердило, что сопротивляться уже поздно. Осталось только подчиниться. И где-то на задворках сознания уже пел похоронную балладу свободе внутренний непривычно взрослый голос. Ему конец. Конец. Все кончено. И было бы легче, если бы он кричал, плакал, вырывался, кусался, дрался, да хоть что-нибудь! Но нет. Он всего лишь смирно шел следом, пытаясь понять, что же он сделал не так.       «Ничего. Ты просто неудачник, — он тогда впервые отчетливо услышал голос, обычно эхом звенящий в голове. — Никому не нужный. Бесполезный.»       На душе было противно. И что-то постоянно давило на грудь. Не хотелось делать ровно ничего. Лучше умереть. Да, умереть. Вместе с мамой. Так было бы лучше. И светлый, теплый образ, еще четкий в памяти, уже не отзывался гурьбой положительных эмоций. Даже заплакать… Он не мог плакать. Навалившиеся из ниоткуда, занявшие собой все внутренности, разъедающие его так мучительно медленно… Эмоции. Да, их было слишком много. Слишком сильные для 9-летнего мальчишки. Они передавили все. Заглушили все. Утопили. Он мертв? Пусть лучше так. Да, мертв. Больше не очнется.       Но жизнь не так добра. Он жив. И он молился. Впервые по-настоящему поверил в Бога, в ангелов, в Христа. Во все. Лишь бы только это оказалось лишь кошмаром. Страшным сном. Чтобы, когда он проснулся, все вновь было хорошо. Все было как раньше. Но изо дня в день он просыпался все на том же грязном полу все в том же борделе. Много. Очень много затраханных едва ли не до смерти шлюх, от одного вида которых тошнило, хотелось забиться в угол от приступа страха и кричать, кричать, кричать… Но нельзя. За любое неповиновение на хрупкую детскую спину с ужасающим свистом опускалась плеть, оставляя за собой яркие полосы. Белые ручки, неприученные к работе, быстро покрылись мозолями. Болели. От постоянной стирки и мытья полов кожа высохла и потрескалась. Немытые уже черт знает сколько дней волосы свисали сальными паклями. Опухший фингал под глазом — он случайно пролил воду, еле стоя на дрожащих ногах, прямо на туфли хозяина. Несколько ссадин на щеках. И много. Очень много синяков. Первое время он пытался их считать, чтобы хотя бы не забыть цифры, но потом бросил: от усталости сил едва ли хватало на ежедневную уборку.       Кажется, прошла целая вечность, когда хозяин приволок еще одного мальчонку. Он выглядел младше. Явно не из родовитых. Спутанные кудрявые волосы. Аккуратный, но испачканный нос кнопочкой. И большие выразительные оленьи глаза. Он брыкался, кричал, кусался. Даже после того, как его со злости швырнули в стену, он не бросил своих попыток сбежать. Из-за чего ему и прищемили пальцы дверью. Он был совсем не похож на Чимина. В его глазах еще горел огонь борьбы. И ночами, превозмогая усталость и боль от ушибов, ссадин и синяков, этот мальчишка делал упражнения, чтобы стать сильнее и дать отпор. Но это продолжалось недолго. Кажется, дня три, может, четыре — Пак совсем сбился со счета. Потом он упал в обморок. Черты лица сделались болезненными, хоть кожа еще и была более живого, натурального оттенка, нежели у Чимина. И он, невольно привязавшись к младшему, стал за ним присматривать. Это последнее, что осталось. Просто хотя бы не дать ему умереть. Чтобы собственное существование не казалось столь ничтожным. Но он так и не спросил его имени. Немая и неумелая забота, выражавшаяся в посильной помощи в работе, дележе и без того маленького куска хлеба и сна, прижавшись совсем близко друг к другу, была более к месту.       А потом они бежали.       Поздно ночью кудрявый мальчишка вскрыл замок выроненной гостем булавкой. Прокрался в покои хозяина и выкрал ключи. Невероятная дерзость. Сказочное везение. И немного, совсем чуточку детской наивности и вот она… Свобода…       Какое-то время ребята скитались по городу. Сначала старались попрошайничать, но были настолько избиты и от того уродливы, что скорее вызывали отвращение, чем жалость. После первой же попытки украсть небольшой, совсем крошечный черствый кусок когда-то мягкого хлеба Чимину едва не отрубил палец взбешенный повар. В борделе хотя бы кормили. И если били, то за что-то. Из простого отвращения, конечно, тоже попадало, но если заниматься возложенными на тебя обязанностями, то на глаза хозяину особо и не попадаешься. Но возвращаться было страшно. Еще свежа была память, как раскаленным металлом на его груди оставили метку в виде сердца. У женщин и нескольких мужчин, которых он видел там, она была либо на щеке, либо на шее. Даже у кудрявого мальчонки шрам красовался чуть выше ключицы. Было адски больно. И если бы не связанные руки и ноги, он бы обязательно ударил. Непреднамеренно. На рефлексах. Но веревки были. И лишь усиливали боль, впиваясь в тогда еще нежную кожу заточенными ножами. Какое-то время даже держались следы.       А тем временем все холодало. Мальчишка под боком уже не грел. Они почти не спали, дрожа на сырой земле. Жутко хотелось есть. Прошедший фингал под глазом сделал его похожим на человека, и он смог напроситься к проезжему крестьянину в повозку, который сказал, что знает господина Пака и как раз будет около его участка. Домой. Сколько времени прошло? Шелковистые, цвета вороньего крыла волосы стали отдавать сероватым и больше походили на солому, изрядно политую маслом. Похудевший. Со впалыми щеками. В изодранной в клочья одежде. И с многочисленными следами побоев он был холодно встречен отцом.       — Грязный мальчишка! — прорычал мужчина, запирая его в небольшой каморке.       Но его все же отмыли. Он был накормлен и даже худое подобие одеяла было рядом с ним. Это все же лучше. Тепло. Пусть одиноко. Пусть неприятно. Но хотя бы живот не болел от голода. Он так давно не был сытым. Испорченный. Оскверненный. Кому он нужен теперь? Кто станет обращаться с ним как с благородным, когда на нем метка шлюхи? Никто. И примерно через месяц, когда все ушибы худо-бедно сошли, его ждала повторная продажа. Но в этот раз его охватил страх от одного вида мужчины. Нет, в нем не было ничего такого. Возможно, не зная причины его визита, мальчик бы и не обратил на него внимания. Но он должен был быть продан ему. Как вещь. И вряд ли так уж дорого, чтобы этот поступок мог быть оправдан. Скорее, это был единственный способ избавиться от ненужного ребенка с пользой. И его забрали. Снова. Грубо кинули в повозку, явно предназначенную либо для прислуги, либо и вовсе для вещей. Пыльно. Нет окон. Темно. И сыро. Сильно трясло даже на небольших кочках. Он не знал, как долго и в какую сторону его увозили. И каким-то чудом даже заснул. Проснулся, уже когда его волок за шкирку какой-то бородатый мужчина, по виду, из прислуги. Лицо было безразличным ровно в той мере, в какой не выражало уже ничего. Ни жалости к мальчику. Ни отвращения к своей работе. Ни страха перед хозяином. Просто камень, не иначе.       Отдельная небольшая комната, где в центре стояла огромная кровать и занимала собой почти все пространство. Царил полумрак. Окна были, но совсем небольшие и под самым потолком. Чимин понял, что это значит. Теперь он тут на правах не прислуги. Его будут использовать. Жалобный взгляд, с которым он невольно посмотрел на нового хозяина, когда тот грубо развернул его к себе, не помог.       — На колени, — прозвучал приказ, и Пак не смог противостоять толчку. — Соси. И только попробуй укусить, грязная шлюха.       Больно дернули за волосы. В лицо утыкался чужой член. С трудом сдерживая слезы, он все же попытался принять. Противно. Мерзко. Отвратительно. Его голову резко насадили до упора. Нечем дышать. Его сейчас стошнит. Больно. Несколько мучительных минут, и он упал на пол, сгибаясь от подступившего кашля. Содранная одежда. Дрожащее от страха обнаженное тело. Спасите. Кто-нибудь. Спасите его. Хлопок двери и поворот ключа в замочной скважине. Он заперт в этой клетке. Не сбежать. Не спрятаться. Он пропал.       И каждый день начинался с удара. Каждый день оставался отметенной на теле. Но клиенты к нему почти не приходили. С ним все заканчивалось лишь минетом. Одним, двумя… Кто-то принуждал его и больше десяти раз. Но дальше этого не заходило. Видимо, от этого на него возложили еще и обязанности по уборке. Конечно, не так много, как было в первом борделе, и не так грязно. В основном он только помогал мыть других шлюх, терявших сознание. И до ночных кошмаров боялся оказаться на их месте. Он даже пытался заморить себя голодом, но, заметив это, ему стали толкать еду насильно, потому что «шлюха должна выглядеть соблазнительно». Попытка повеситься на одеяле также не увенчалась успехом. Дрожащие руки не смогли даже завязать узел, когда его нашел сам хозяин. И с этого момента он начал считать себя самым невезучим в этом мире. Он даже умереть не смог. Единственным шансом спастись оставалось бегство.       План вынашивался долго. Даже потерявшись во времени, он старался угадывать, когда хозяин здесь, а когда — лишь его помощники. Делал засечки ногтем на стене, стараясь уследить за солнцем, худо-бедно, но пробивавшимся сквозь решетку где-то под потолком. И вот. Спустя месяцы, возможно, даже год, он наконец решился украсть ключ. Как тогда сделал кудрявый мальчишка. Не без труда ему все же удалось спрятать рубашку одного из гостей, которая теперь болталась на нем, как мешок, почти скрывая даже колени. Но как только рука коснулась ручки черного хода, наверху что-то скрипнуло, хрустнуло, упало. Послышались крики. Топот. Его отсутствие заметили. Его искали.       Дверь поддалась совсем неохотно. Пустынные ночные улицы города. Он замер, в панике оглядываясь по сторонам. Налево. Пробежал дома два. Направо. Запыхался. Ноги того и гляди подкосятся. Он слишком слаб для этого. Еще один поворот и… Тупик. Тупик! За спиной слышны крики. Не помня себя от страха, он обшаривал руками стену, будто надеясь, что та раствориться. Развернулся, делая попытку сбежать, но в узком пространстве между домами бедного квартала его уже поджидали. Это конец. Звонкий удар плетью, и он свалился на землю. Как же больно. Что с ним сделают? Как накажут за побег? Лучше бы убили. Раз и навсегда. Чтобы его не было. Тихое. Спокойное забвение. Ну разве не подарок?       Но как же он ошибался. Его уже ждал разъяренный хозяин с хищным оскалом. Запертая изнутри дверь. И они остались вдвоем. Нет. Пожалуйста, нет! Он даже не запомнил, как оказался прижат к столу в рабочем кабинете. Рубашка безбожно порвана и грязным тряпьем опала на пол. Надавили, почти ударили, по лопаткам. Лицо встретилось с пропахшей чернилами и бумагой столешницей. Удар по заднице. Красный след ладони. Еще удар. Еще, еще, еще и еще…       — Шлюха позабыла свое место? Я тебе напомню, грязное отродье, — Чимин коротко всхлипнул, утыкаясь в столешницу лбом и закусывая до крови губу, чтобы было легче терпеть. — Ты ведь уже достаточно подрос, чтобы принять в себя член? Не так ли? — пауза, видимо, призванная выудить из парня ответ. — Отвечай!       Молчание. Рывок за волосы. Пощечина. Новый удар, и он полетел на пол, глухо ударяясь головой. Срываясь с длинных ресниц, по щекам покатились слезы.       — Соси, ничтожество, — зло выплюнул мужчина в лицо, с трудом сдерживающему рыдания парню. — И будь благодарен, что не отодрал тебя на сухую.       Чимин покорился. В тайне желая сейчас же захлебнуться слезами. Но он старался. Честно старался если не извиниться за свой побег, то хотя бы задобрить. Тщетно. Даже после того, как губы опухли и их начало сводить. После того, как на коленях отпечатался рельеф каменной кладки. И на полу образовалась приличная лужица из слюны и слез, даже после всех его усилий его швырнули в букет роз. Благоухающие бутоны нежно касались лица лепестками, но заставляли задыхаться слишком сильным запахом. А в торс впивались шипы. И даже закричать было нельзя — вездесущие розы так и норовили оказаться во рту, заменяя собой кляп. Попытка встать — его с силой прижали обратно, оставляя многочисленные царапины шипами. А затем… В него вошли. Нагло и резко. Из открытого рта вырвался крик невыносимой боли и тут же был заглушен бутоном цветка. Ноги подкашивались. Стоять, наклонившись, даже с опорой на стол не представлялось возможным. Боль разъедала сознание. Сдавливала легкие. Мучила. Изнуряла. Но не убивала. Сколько раз он потерял сознание? Он сбился со счета. И каждый толчок сопровождался новыми кровавыми полосами на теле.       — Нравится, мерзавец? — мужчина со злостью ударил юношу, испытывая пьянящее удовольствие от чужих страданий. — Как ты посмел попытаться сбежать, животное? Хочешь напоминание о дерзости? Ты непременно его получишь.       Щелкнул складной нож. Чимин, ведомый страхом, попытался вырваться, но лишь оставил на себе больше царапин. Он слышал злорадную усмешку. И в следующую секунду сознание накрыло вспышкой боли. Нож вошел в плоть. По линии поясницы. На спине. Почти что на правом боку. Он кричал. Стонал. Умолял. А мучитель лишь старательно вырезал узор, окрашивая белоснежные розы в кроваво-красный цвет.       — Пожалуйста… Умоляю… Не надо… Прошу Вас… — как в бреду пролепетал парень, чувствуя, что связь с реальностью снова пропадает.       — Пожалуйста… Умоляю… Не надо… Прошу Вас… — в слезах прошептал Чимин, почему-то чувствуя тепло чужого тела, взволнованное дыхание и аккуратные прикосновения рук.       Медленно, боясь нового удара, открыл глаза. Перед ними туман. Взгляд никак не хотел фокусироваться. Смутно приходило понимание, что он в постели. Его вытащили из-под одеяла и он, свернувшись клубочком и дрожа, лежал на коленях графа, сидящего по-турецки. Графа? Верно. Он уже не в борделе. Все закончилось. Он спасен.       — Юнги! Юнги, Юнги, Юнги! — словно умалишенный бормотал юноша, цепляясь трясущимися руками за торс, плечи, руки, бедра, шею. — Юнги…       Мужчина осторожно провел ладонью по спине, вызывая этим очередной приступ слез. Чимин сломан. Даже если приходил к нему сам. Даже если напрашивался. Он до ночных кошмаров и слез в подушку боялся этого. Боялся снова быть использованным.       — Тише… — хриплым ото сна голосом решился прошептать Мин. — Все будет хорошо. Тебя больше никто, никто не изнасилует. Обещаю. Все закончилось.       Дрожащие слипшиеся ресницы открыли покрасневшие глаза. С губ слетело последнее тихое «Юнги», и юноша робко прижался к груди, словно котенок, ищущий защиты. Граф натянул на покрывшееся мурашками тело одеяло. Дрожь отступала. Дыхание выравнивалось. Он снова засыпал. Скорее всего, на утро, опьяненный ужасом кошмара пережитого, даже не вспомнит о том, что его утешали. А если и вспомнит и решится поговорить — мужчина ни за что не сознается в этом. Пусть думает, что и это лишь приснилось.