Et circulos est novem infernum

23 апреля. Вероятно, полдень. Гейл весело топает прямо передо мной, но, как оказалось, идти нам опять всего ничего. Дверь с квадратом, судя по всему, и есть то самое место. Желтый, как пружинка, выпрямляется перед входом и говорит, чуть выкрикивая слова: - Вот и ллойдова туса. Стучи и заходи, сам разберешься. Мне сюда нельзя. - Чего так? Не любишь кислоту? Он весело пожимает плечами, продолжая улыбаться. - Не-е, меня просто Ричи отпиздит, если я сюда сунусь. Тут знаешь ли, - он заговорщицки наклоняется ко мне, - что-то вроде войны между токсиками и лсд-ребятами. Бладквист с Вайерлэндом раньше мутили, вместе висели, а потом чет случилось и сейчас у нас ноль дней без драк этих двоих. - Парень выпрямляется и взмахивает рукой. - Ладно, я и так заболтался. Бывай, рыжий. Смотря на его ускользающую спину, я задумываюсь о том, что я могу увидеть здесь. Каждая комната этого дома выглядит веселее предыдущей, и мое пребывание тут стремительно превращается в какое-то падение в кроличью нору. Интерьеры, люди, ощущения, все кажется таким нереальным, за гранью человеческого восприятия. А теперь и эта дверь. Я словно ощущаю исходящий от нее запах. И меня действительно пугает то, что он мне знаком. Самый худший букет из возможных: старая затхлая пыль, дорогой одеколон и формальдегид. Так пахла бы мумия Пирса. И я не хочу знать, как помещение выглядит изнутри. Но моя непонятно откуда взявшаяся жажда заставляет руку тянуться к чистой лакированной двери и дернуть золотую ручку. *** Входя, я был готов увидеть абсолютно что угодно. Именно поэтому удивления не возникло, несмотря на то, что помещение вырвиглазно отличалось от всего стиля дома. Комната старалась выглядеть чистой гостиной олигарха с замашками герцога: лепнина в виде рамки на стене с фальшивым камином, люстра с хрусталем, вероятно, тоже бутафорским, два громадных фиолетовых фикуса в белых горшках в углах зала, у той же стенки, а напротив всего этого раскидывалась винтажная софа. Этот синий бархатный монстр, явно купленный на комиссионке, подминал под себя серый ламинат и край белой шкуры непонятного зверя своими тяжёлыми литыми ножками в виде лап больших кошачьих. Тут было довольно светло и без люстры, поскольку солнце могло просачиваться через бело-сиреневую органзу штор. Это своеобразное недо-нео-барокко почти смогло отвлечь меня от осознания моего реального местоположения, когда я перевел глаза на камин и снова опустился в отельный приземленный сюр: в, бесспорно, художественном порядке на полке были выставлены баночки. Сначала я воспринял их как простые декорации, яркие, в тон дивану и фикусам, такие же ультрамариново-ультрафиолетовые. Но стоило только задержать взгляд на них на миллисекунду дольше, как их назначение становилось ясным. В колбах, в прозрачном формальдегидовом стазисе, покоились животные. Хотя, называть их так было весьма условно: зверей не смог бы с ходу опознать и бывалый зоолог, так как видимыми глазу оставались только скелеты, прокрашенные мастером в известные цвета. Я слышал о чем-то таком, кажется, еще в вузе, об этой технике таксидермистов, сравнимой только с каким-то волшебством из Хогвартса. Но даже красота не отменяла того факта, что на меня будто пялились с полки пустыми неоновыми глазницами несколько то ли крыс, то ли котят, пара летучих мышей и одна огромная кобра. Мысли о хозяине напрашивались весьма интересные, а образ складывался в индивида с накрахмаленным белым париком, облаченного в шелковый костюм на голое тело и парой серых гончих на золотых поводках. Я мог еще бесконечно размышлять, пока за моей спиной не кашлянули. *** Человек на пороге не похож ни на одну из моих догадок. Про таких говорят "серые мыши". Щуплый азиат, не спортивный, не худой. Короткие черные волосы, чуть взлохмаченные. Простое серое худи, спортивки и лоферы. Он выглядит как подросток, а не как лорд для одного из сильнейших препаратов. Да и не как человек, ценящий такие интерьеры. Но все меняется, когда он мельком смотрит мне в глаза. Крошечного мгновения пробега его взгляда по моему, одного короткого пересечения хватает, чтобы я был убит. Его узкие щели век, истребители на аэродроме лица, проносятся по касательной, единожды выстреливая радужками из темноты разрезов. Но этот цвет, кибернетический фиолетовый, невозможный, прожигает насквозь, как лазерное оружие, запрещенное на войнах мировым конгрессом. Противоестественное яркое свечение кажется настолько сильным, что выходит за пределы глазных яблок. Облачко виолета и тонкий луч прицела, прямо в десятку - пронизывают мозг, расплавляют серое вещество двумя тонкими канальцами в диаметр иглы. Инъекция смертельной фиалковой кислоты. - Я надеюсь, ты пришел за тем, что здесь выдают? Потому что если нет - пойди вон. Ненавижу пустоглазов. - Ни разу больше не посмотрев на меня, он протискивается в комнату. Ллойд подходит к камину и двумя пальцами, словно брезгливо, поправляет банку на камине. Скрип стекла по камню приводит меня в чувства. - Да, я хочу дозу, конечно же. Он рассеянно кивает и садится на корточки. Ловкие пальцы скользят по внутренней стенке гипсового очага и вытягивают скрытый ящичек. Комод внутри незажженного пламени. Интересно. Выпрямившись, Вайерлэнд снова наводит оптику глаз на мое лицо и указывает на диван. Я боюсь, что он меня застрелит, и безропотно сажусь на вельвет, чуть шурша тканью брюк. Азиат же безмолвно протягивает мне маленький чёрный квадратик размером с марку, на котором напечатан белый череп, лисий или собачий, я не эксперт. Как только я забираю у него бумажку, он уходит, хлопая дверью. Теперь я в полном одиночестве сижу на старой лежанке в молочной комнате и имею счастье созерцать огромную стену и пять дохлых маринованных скелетов над гениальным тайником. Свет все еще хорошо пробивается через тюль, разбрасывая вокруг искорки, как от снежного сугроба. Тишина же не то, чтобы угнетает, а позволяет собраться с мыслями. Вздохнув, смотрю на листочек. Картинка не успокаивает и навевает мысли о чем-то глубоко печальном и бесконечном. У меня нет времени на думы, потому просто кладу промокашку на язык и начинаю ждать результат. *** Минуты тянутся мучительно тяжело, как тугая бечевка через ушко кожевенной иглы. Я слышал о том, что трип кислоты осторожен и не приходит раньше двадцати минут, а то и нескольких часов. Ничего не остается, кроме как сидеть и глазеть на стену. Мысли как-то сами собой снова и снова поворачиваются к черному квадратику на языке. Бумажка, конечно же, размокла, да и печать, наверно, растеклась от влаги. Череп смыло. Кости рассыпались в прах. Факт того, что символ чего-то близкого, метафоричного к пустоте, безвременью кощунственно находится у меня во рту, даже пугает. Будто я совершил страшное богохульство, посмеялся над смертью. А я не привык это делать. Из подсознания выплывает вопрос: как я вообще отношусь к тому, что когда-то меня не станет? Если вдуматься, я думаю о смерти каждый день, но все эти думы сводятся только к банальному "сегодня пора". Но за этим нет никакой глубины. Думать о конце уже вошло в привычку. Руки покрываются мурашками. А хочу ли я на самом деле умереть? Пару раз сгибаю и разгибаю пальцы. Я столько мечтаю о том, чтобы не проснуться, но ни разу не предпринимал действительно рабочих попыток. Сдвигаю рукав, оголяя белые черточки шрамов на запястье. Если вдуматься, я даже не пытался резать глубоко. Наоборот, оглядываясь назад, я вообще плохо помню, как и почему это сделал. Тогда все вышло как-то машинально, само собой, словно тело, не советуясь с головой, попыталось закончить со всеми страданиями. Я не уверен, что намерение покинуть мир действительно присутствовало. Словно не хватало.... Осознания? Понимания, что я совершаю важный шаг, отменить который будет нельзя. Позже я говорил себе: "Жаль тогда не закончил". Но чего жаль? Знал ли я, что пытаюсь сделать? Сейчас я смотрю на эти полосы, белые, но пустые, поверхностные, и в голову приходит фраза "опередил свое время". Вот что я тогда сделал. Не дозрел, сделал непонятно что, а сейчас имею только метки. Как галочки на полях. "Попытка выпила: есть". Брови сходятся на переносице. А сейчас? Понимаю ли я сейчас, к чему иду? И снова сомнения рвут мои извилины. Еще пару дней назад я чуть не умер. Действительно мог не выкарабкаться. Но это осознание принесло мне только страх. Я чертовски пересрал, потому что, оказывается, умирать - это страшно. Точнее нет, не умирать. Само умирание - вот, что абсолютно неописуемо. Чувства того, что ты на краю, исходящие от всех органов, понимание ограниченности действий, отказ рефлексов - никто не сможет и на доли десятых вообразить себе, что чувствует тот, чья жизнь практически стоит возле него тенью и держится только мизинцем. Очнувшись, я точно знал только одно - я рад, что я здесь. Что могу чувствовать тело и командовать им. Власть над собой, вот что меня обрадовало. Это ли та самая жажда жизни? Не ебу, но черт возьми, в тот момент оно того стоило. И сейчас этот пласт счастья вновь сталкивается с моей традицией "готовиться умирать". Только и делаю, что готовлюсь. Уже несколько лет, но результата нет. А нужен ли мне результат? Похоже, мне приносит удовлетворение сам факт того, что я снова и снова себе все обещаю. Поднимаю глаза на баночки с фиолетовыми тельцами. Вот они, к примеру, умерли, их эмоциональная ценность равна папье-маше. Они не думают, не любят. Ничего. Никаких мыслей, только тишина. Если бы я довёл все до конца, у меня тоже не было бы ни мыслей, ни чувств, ни боли. Только я бы уже не смог оценить это достижение. Потому что стерся как личность. Тогда какой смысл, для чего все это, если в итоге я не приду к миру в голове, не пойму, что мне легче? Ведь я умру страдающим, а значит точно таким же, каким и жил. И в чем суть? Более того, в конце добавится и физическая боль, а если все пойдет не гладко, то адские муки того самого процесса выцарапывания себя из жизни. Нужно ли мне самому самоубийство? В самом краешке левого глаза будто кто-то быстро пробегает. Такого не может быть, потому что в комнате я один. Медленно закрываю глаза и плотно, до боли, смеживаю веки. А когда открываю, оказывается, что камин погнулся. Стенки идут зигзагами, но при этом не ломаются, и штукатурка не трескается. Каменная ниша просто исказилась. Мысль о том, что трип начался, смутно, но уловимо проплывает в голове, хотя ее тут же перекрывает звук, похожий на мерзкое расчесывание сухой экземы, шершавый, шелушащийся шорох. Трясу головой, но все попытки выбить этот кошмар из ушей не заканчиваются успехом, ебаный шелест становится только громче. Если бы у меня была ложка, я бы попытался выскоблить его из черепа, как чистят тыквы на хэллоуин. Башка буквально раскалывается на части, зажимаю голову руками, а из глаз брызгают слезы. Сквозь стену соленой воды вижу, что камин продолжает ломать неведомая сила, он ритмично движется, громко хрустя гипсовым остовом. Стенки сокращаются: внутрь, наружу, внутрь, наружу, как дыхательное горло, как трахея, израненная сухим кашлем. Но кашель не сухой, потому что через пару таких сгибов из белой внутренности очага выплескивается кровавый сгусток. Бордовая, почти чёрная кровь чахоточного пачкает пол и долетает мерзкими грязными каплями вплоть до дивана. Красная слизь впитывается в бархат, оставляет только липкие вонючие комочки бацилл. С каждым выплеском белый пол все больше превращается в склизкое болото цвета раздавленного граната. Капли блестят, как его зерна, искрясь под призмой штор, а я, вытирая слезы рукавом, наконец могу вдохнуть, потому что скрежет превратился в шипение включенной газовой конфорки. Под этот белый шум я только тупо пялюсь на грязное, как будто после подрыва противопехотной мины в гуще солдат, месиво, пока оно вдруг не открывает два внимательных глаза. Сквозь багровые разводы я отчетливо вижу, как на меня пялятся две голубые радужки, цвета голубиного пера. Мои зубы сами собой мерзко едут друг по другу, издавая протяжный скрип, а лужа, блядская лужа толщиной не более сантиметра, начинает рябить. Поверхность над глазами приподнимается, и мне не трудно понять, что это лоб. Несколько сломанных, скрюченных пальцев восстают из жижи, позволяя ей стекать густыми потеками, как какому-то меду, а сами кости фаланг с хлопками встают на место, рассеивая тонкие нити кровавого сиропа вокруг. Я не могу пошевелиться от страха, потому что вылезающий из алого супа, как из колодца, человек кого-то мне напоминает. Кровь стекает с половины его разбитого лица и ползет по стеклу, торчащему из шеи, и узнавание заливает криком весь мой разум. Мертвый Блез Фостер хрустко наклоняет голову под большим, чем допустимо, углом, отчего из разреза на горле толчком выплескивается еще больше красного, и влажно, хрипло спрашивает: - Все еще хочешь спрыгнуть с балкона? Подумай еще раз. Вместо крика я лаю и так сжимаю ткань сидения, что мелкий ворс вельвета забивается мне под ногти. Машинально закрываю глаза, но чувствую тяжелые паркие капли на брюках, а возле лица несет металлом, жаром и духотой. Совсем рядом с моими губами, я ощущаю мелкие брызги на них, мой мертвый голос произносит: - Это - смерть. Приди и смотри. - НЕТ! - срываясь, кричу я и открываю глаза. Комната чиста. Ничего не изменилось с того момента, как вышел Ллойд. Тупо пялясь по сторонам, я снова начинаю рыдать. Это еще ничего, потому что через пару секунд меня выворачивает. Колени трясутся, точно так же, как и кисти. Тело пускается в такой дебош, что приходится лечь. Обхватывая дребезжащего себя непослушными руками и сворачиваясь калачиком на софе, я пытаюсь собрать в голове хоть что-то, но мысли сыпятся как битая стеклянная крошка автомобильного окна. Мне еще никогда в жизни не было так блядски страшно. Если есть ад, то он выглядит так. Я не смогу перестать видеть это в зеркале, не смогу спать без света. Я больше не смогу думать как раньше о суициде. Я сомневаюсь, что это дерьмо не разбило мою психику в конец. Дрожь не унимается, этот трип меня раздавил, я слышал, что ЛСД - страшная вещь, но это, это за пределами добра и зла, так реально, так осязаемо, я... "Стук" В голове образуется вакуум, а вокруг висит тишина. "Стук. Стук. Скри-и-ип" Звук вилки, опущенной в соленые огурцы. Когда задевает стекляшку банки. Ебаное дерьмо, еще не все? Закусываю губу и медленно, опасливо поднимаю взгляд на банки с трупиками. Они двигаются. Рывками, замирая на мгновения и продолжая снова. Будто кто-то ставит видео на паузу, через каждые две секунды. Крысы-котята изгибаются в стекле, баламутя зелёную воду. Подвижные хребты волнами извиваются, а костлявые фиолетовые лапки скребутся по стеклу изнутри, издавая глухой скрип под толщей формальдегида. Их ощеренные зубастые рты с тоненькими, как иглы, клыками, судорожно открываются и закрываются. Кажется, что животное агонизирует и тонет, но отчаянно пытается всплыть на поверхность, которой нет. Сквозь транспарантную кожу препарированных существ видно синие органы, также залитые химией. Они сокращаются, будто эта мертвечина и правда каким-то образом осталась в живых. Две летучие мыши клацают своими треугольными мордами и пытаются расправить тонкую пленку призрачных крыльев, уныло разводя в стороны спицы пальцев. Черные глаза размером с перчинку тупо пялятся в стену, будто мыши, в отличие от котов, смирились со своей незавидной участью. Больше всех дергается кобра в круглой банке. Она снова и снова двигает кольцами тела: узкий позвоночник в обрамлении сотни и сотни тонких дуг ребер скользит по стеклу. "Стук ш-ш-ш-шурх", - так это звучит, пока неумолимый серпент своими колебаниями не раскачивает колбу и не опрокидывает ее, увлекая за собой стоящих справа мышь и крысу. Хлопок и звон битой тары отражается от стен, а мне остается лишь смотреть, как по полу опять растекается море, на этот раз цвета молочного улуна, а освобожденные звери вдыхают воздух свободы. Вот только им от этого не легче: котенок слабо шевелит лапами, а его большая голова слепо шарит по сторонам, пока он не сворачивается в калачик и не перестает дергаться; мышь судорожно вскидывает в воздух блестящую клеенку крыльев, но так и не взлетает, распластываясь на полу; а кобра вьется кольцами, пока наконец не замирает длинной спиралью пузом вверх, выставив частокол ребер и раззявив рот. - Смешно, правда? - говорит кто-то справа и надо мной, поэтому вскакиваю как ошпаренный. Естественно, там сидит второй я. Мокрый, в таких же вещах, полупрозрачных и истекающих влагой, плотно облепляющих тело. Гораздо страшнее то, что он точно такой же как эти звери. Пустоглазый, с прозрачной кожей, очертания которой все еще можно увидеть против света. Кости черепа, шеи, рук, не закрытые тканью, сияют яркой лазурью. Я не могу ничего сказать, а он продолжает (нижняя челюсть вниз-вверх): - Они и так-то были не особо живые в своем растворе, а тут выпали за его пределы, и все, - он подцепляет ногой змеиный труп, но скелетированная лента безвольно сползает с ботинка, шлепая по воде на полу. - Конец. Не думаю, что они такого хотели. Наверно, мечтали о свободе, а в итоге просто сдохли. - Его пустые, насыщенно синие провалы глаз поворачиваются ко мне. - Никого не напоминает? Все, что я могу - просто смотреть на него и беззвучно реветь. Я больше не в состоянии контролировать свои эмоции, слезы невозможно удержать, а контакт с телом итак утрачен. Неоновый скелет смотрит на меня молча. Видимо, устав от моей истерии, он наклоняется над разбитыми банками, и выбирает самый крупный кусок стекла. - Ты мне наскучил, Фостер. Слабый и тоскливый, сам не знаешь, чего хочешь. - Мой двойник поудобнее хватается за осколок и с размаху бьет его о стену. Звон повисает между нами, но кусок не разбивается полностью, с него лишь отваливаются лишние частицы. В руке мертвеца остается плоский прозрачный револьвер, компактный, не больше ладони. Голубые фаланги обхватывают рукоять и курок. - Твое нытье надоедает, мертвого в могилу загонишь. Он прикладывает узкую плашку под подбородок и чирикает затвором, и в эту же секунду сзади меня скрипит дверь. Голова автоматически поворачивается назад на хлопок об косяк, а совсем рядом грохочет выстрел. На входе Вайерлэнд, лениво смотрит на меня и проходит к полке над очагом. Банки со зверьем на месте. Не особо удивившись, хоть и мало что понимая, я оборачиваюсь туда, где секунду назад сидел второй я, но место пустует. Единственное, что осталось от его присутствия - множество мелких голубых осколков, воткнувшихся в стену там, где была его голова, почти сплошняком снизу и редкими кусочками выше. "Голубая кровь", - почему-то думается мне, когда на плечо ложится рука Ллойда. - Трип может показать всякое. Страхи влияют больше всего. Кислота не любит трусов. Потому что трусам не место в жизни. - Его голос, трескучий, пугает меня, но я помню, как он вошел, поэтому просто смотрю вверх. Ллойд мертв. Его голый череп туго обтянут сухой пергаментной кожей, а яркие глаза потускнели, превратившись в морщинистые желтые бельма. Одежда истлела, кое-где слившись с телом. Он словно мумия, возвышается надо мной, осыпая мелкими частицами кожи и пыли. Визг сознания разрывает барабанные перепонки, и контроль над телом понемногу возвращается. Первые слабые рывки не приводят ни к чему, но вскоре я бьюсь сильнее, выдергивая плечо из его каменной хватки. Наконец, с хрустом, его кофейные пальцы ломаются, а я рвусь к выходу. Ноги плохо слушаются, поэтому половину пути до двери добираюсь почти ползком. Схватиться за ручку удается только с третьего раза и, подтягиваясь на ней, я умудряюсь встать и бросить короткий взгляд на лорда. Вайерленд задумчиво смотрит на культю ладони, но, чувствуя мой взгляд, поворачивается своим высохшим лицом: - Не советую уходить. Там все будет иначе. Он лишь слегка, или вообще кажется, качается в мою сторону, и ноги сами выносят тело за дверь. *** Под ногами хрустят кости. Их так много, что они покрывают пол ровным слоем, а ступни утопают на глубину, слишком большую, чтобы не вызывать истерики. Губы трясутся, и я прикрываю рот ладонью. За дверью слышатся шаги, и, подгоняемый страхом, я бегу вперёд. Мерзкий звук ломающихся в труху останков отдается в голове набатом. Словно обугленные, цвета капучино или жженого сахара, кальциевые оболочки лопаются, а пористый костный мозг давится в пыль, забивающуюся в узор моих подошв. Чьи это кости, по кому я хожу? Мне никогда не узнать. Возле стен ютятся полуистлевшие мумии. Незримый ветер колышет их ветхие одежды, а раскрытые высохшие рты кричат в молчаливом одиночестве. Некоторые трупы словно скалятся, потому что губы и десны усохли, обнажив длинные гнилые зубы. Я прохожу мимо и чувствую спиной, как они поворачивают вслед мне свои головы. Справа тонкая теплая рука хватает меня за подол рубашки, и пытаясь вырваться, я понимаю, что костлявые руки поднимаются из толщи под ногами. Слишком много, мне не отбить себя. Сверху что-то свистяще шипит, и оказывается, что надо мной, стоя на потолке так, если бы это был пол, висит Ллойд. Он смотрит "вверх", на меня, а на его забальзамированном лице снова горят мистическими фиалками глаза. - Что с тобой? Ты так хотел к нам, а теперь? Тебе не нравится наш быт? Никаких бед, никакого горя. Только тишина и спокойствие, ты его искал. Разве это ложь? - из слезного канальца, краешка его глаза, вылезает белый червячок, но под силой тяжести падает вниз, на мое лицо. Именно это, тлетворно-живое касание смерти, становится последней каплей, и я, крича, вырываюсь, ломая чужие руки и убегая дальше, к лестнице вниз. - Блез, блять! А ну стой! Я рывком опускаю голову вниз, и там, у подножия лестницы вижу ее, разъяренную гарпию. Кайлин, в своем обычном темном наряде, а ее густые черные волосы ниспадают и стекают на плечи, еще ниже, превращаясь где-то у талии в огромные смоляные крылья. Они сложены за ее спиной, но Дюно злится, отчего перья угрожающе топорщатся, показывая истинный размах. Она поднимается ко мне, ведя своей бледной рукой с загнутыми когтями по перилам и оставляя глубокие борозды на дереве. От Кайл, такой привычно доброй, исходит столько ярости, что тело отдельно от убеждений мозга, делает движение назад. - Спускайся сюда, Блез, сейчас же. - Она убедительна, но пугающа, и я застываю. - Дурында, он же в трипе, не дави - загонишь. - За спиной девушки появляется знакомый гребень. Ганза огибает спутницу, приближаясь ко мне. - Иди сюда, свечка, тебе же лучше. Его доверительный тон, оказывается, убеждает лучше, и ноги сами несут меня к панку. На какую-то секунду мне кажется, что галлюн схлынул, потому что Кайлин выглядит недовольным, но все же человеком, но все возвращается, когда рука Клета мертвым захватом сжимает мое предплечье. Нервно дергаюсь, а вернув фокус взгляда на него, вижу лишь точеную фигуру директора, правда без головы. Там, где ей полагается быть, красуется срез, словно от острого лезвия. Белые кружки позвонка, два мелких и большой в середине, дыра горла, сокращающегося от дыхания. И над этим пеньком шеи, в воздухе, парит черепушка кого-то явно из ящериц, а может и чего-то более древнего, могучего, смертоносного. Я начинаю рваться сильнее, а череп поворачивается почти в профиль, сверкая изнутри глазницы куском янтаря с мухой, и почти в ту же секунду мне в лицо прилетает не то пощёчина, не то полноценный удар. Чувства остры, поэтому сейчас все воспринимается одинаково больно. Сквозь сжатые от боли глаза и звон в ушах мало что ясно, но они орут как две банши: - Что ты творишь?! Он под кайфом! - Нужно, чтобы адреналин привел его в чувства, блять! Иначе ты еще десять часов минимум будешь наблюдать эти приколы! Хотя от этого все равно уже не уйти, теперь его и спустя месяцы может торкать. - Сука, я говорила ему! Говорила! Чертов упрямый говнюк! Распахиваю веки и вижу все так, словно это все не со мной. Они, окружение - в полном порядке, но у меня чувство, что я за пределами тела, смотрю на себя со стороны. - Итак, красавица, вопрос, - Клет щелкает передо мной пальцами. - Какого хуя ты хамишь всем и вытворяешь тут такое? - Я н-не, я не вытворяю ничего... Я... - Ну что, понравилась кислота? - Блять, я... - начинаю было оправдываться, но его осуждающий взгляд, как у школьного учителя, заставляет меня сломаться. Истеричные рыдания выходят сами собой. - Нет, это ужасно, как это остановить, останови это, пожалуйста! - А все, раньше надо было думать, когда ты обматерил мою девочку и послал ее к черту, то бишь ко мне. Сиди теперь в своих кошмарах, пока не отпустит. Когда он произносит "мою девочку", меня словно еще раз прислоняют чем-то по лицу. С каким-то вызовом, не контролируя себя, я кричу ему в лицо, видимо с внутренним чувством справедливости к достоинству Кайл, слишком молодой для всей этой грязи: - Хватит ее так называть! Она не твоя девочка! Ганза отклоняется назад с выражением крайнего удивления и переглядывается с Дюно. После, правда, она смотрит на меня с тоской, как будто я узнал что-то, чего мне знать не полагается, и уводит глаза, грызя ногти. Клетус же спокойно произносит: - Еще как моя девочка. Я ее дядя. Поэтому не люблю, когда ее кто-то обижает, усек? Несмотря на медлительность разума, в голове, будто на варп-скорости, выстраиваются все факты. Все, что когда-то говорила мне сова, обрело смысл. И этот смысл бьет под дых так сильно, словно предательство, нож в спину. Они оба ничего мне не обязаны, их жизнь не должна меня волновать, это не мое дело, но дикая, первобытная злость и оскорбленность, очернение чистоты, выбивают пол из под ног. - ОНА ТВОЯ ПЛЕМЯННИЦА? И ТЫ, БЛЯТЬ, ДЕРЖИШЬ ЕЕ ЗДЕСЬ? - Блез, пожалуйста... - она бросается между нами, но Клет с невозмутимым лицом удерживает ее рукой, задвигая обратно, за себя. - Да, держу ее здесь. Тут она в безопасности. - Ты ублюдок! Ты собственную кровь, семью подсадил на иглу! Гандон! Мерзавец! Ганза смотрит на меня в упор. Сложно понять, что за эмоции он испытывает, так как восковая маска его лица не меняется ни на микрон. Но он разлепляет тонкие губы и отвечает: - Ты ничего не знаешь ни обо мне, ни о ней, ни о нашей жизни до, ни о нашей жизни сейчас. Ты плаваешь на поверхности всего, что здесь происходит, а потому тебе никогда не понять, что я сделал для своей крошки. Поэтому закрой свой рот, Фостер, и не смей винить меня в том, о чем не имеешь ни малейшего представления. - Мне достаточно знать, что ты блядский дилер, который стащил в свою вонючую яму человека, у которого впереди была вся жизнь. Он моргает, но я успеваю заметить, как его взгляд дернулся в сторону, а уголок губ дрогнул. Спустя мгновение он поднимается и прибивает меня гвоздями своих желтых глаз к ступенькам. - Ты идиот. И нанес мне смертельное оскорбление. Я больше не буду помогать тебе в этом доме. - Нет, Клет! Он же не понимает, он еще не в норме! - Дюно не то, чтобы плачет, но из ее глаз катятся тонкие ручьи слез. Я не понимаю ее грусти, и выплевываю слова, будто на ноги Ганзе: - Мне и не нужна твоя помощь, урод. - Блез! - она испуганно кидается от него ко мне и обратно. - Клет! Не надо... - Вот и отлично, можешь накидаться любых колес на свой выбор. Мне все равно. Если ты сдохнешь внизу, я не пойду тебя искать. - Не обращая внимания на ее просьбы взять слова назад, он продолжает. - Можешь забыть, что я врач. Для меня ты теперь никто. - А как же клятва Гиппократа? Или ты вообще никаких ценностей морали не признаешь? - скалюсь я, но внутренне чувствую, что совершаю ошибку. Директор лишь вздыхает и взмахивает ирокезом: - Я с самого начала видел, что ты дерзкий и упрямый. Надеялся, что ты поиграешься и вернешься обратно, в нормальную жизнь. Но не думал, что ты настолько тупой. - Ганза наклоняет голову к Кайл, но смотрит в пол. - Будь аккуратнее с ним. Он может довести тебя до беды, но даже не понять этого. - Не могу его бросить, не сейчас. Я все еще верю, что из него что-то получится. - Она утыкается лбом в его плечо. - Зря. Я увидел достаточно. - Только и отвечает Клетус. Отходя от нас, он бросает на меня короткий взгляд. Не думаю, что я злюсь на него сейчас, но мышцы лица еще сведены судорогой. Наверно, он воспринимает это как невербальный ответ и быстрыми шагами уходит вниз. Стоя на лестнице, рядом с Кайлин, человеком, который верит в хороший финал даже для меня, мне же кажется, что с каждым удаляющимся шагом Ганзы я сам все дальше от спасения.