Ведьма в лесу / The Witch in the Wood

      Он спит.       Сон этот не из приятных.       Его отец только что прислал за Беном пажа. Уже поздний вечер — на стенах горят свечи и масляные лампы, отбрасывающие на гобелены свой тёплый свет. Сверху вниз на него смотрят портреты предков и дальних родственников. И впервые ему не кажется, что, глядя на него, они в отвращении кривят свои губы.       Бен уверенно идёт через коридор — он не чувствовал себя так легко уже много недель. Возможно, даже месяцев. Он не может сказать точно — все дни смешались в один.       Сегодня он проснулся с ясной головой. Голос — мерзкий ядовитый шёпот, так долго отравлявший его мысли, — наконец исчез. Неужели его что-то прогнало? Или это была лишь выдумка?       Нет, это не могло быть выдумкой. Если всё это было его воображением, значит, он безумен. Но сейчас, когда его глаза наконец могут прямо смотреть на эти портреты, гобелены и лампы, он чувствует себя так ясно и здраво, таким невероятно далёким от безумия. Он чувствует себя целым. Даже счастливым. Возможно, теперь он сможет оглядываться назад с облегчением, зная, что всё уже позади.       Дверь в кабинет отца была сделана из толстых дубовых балок, скреплённых кованым железом. Стук Бена едва слышен. — Входите.       Хан стоит у окна, уперев руки в бока, его внимание где-то за витражным стеклом. Час уже поздний. Он снял свой камзол, и одет в одну рубашку и брюки. — Я давно хотел поговорить с тобой, Бенджамин, — хоть в голосе нет обычной грубоватости, он не оборачивается к нему лицом.       На секунду Бен удивляется звуку своего полного имени. Он всегда был для него просто «Бен», а «Бенджамин» — только если сделал что-то не так (случайно выстрелил из арбалета в один из лучших витражей замка; попытался пронести крысу на кухню, чтобы скормить ей все свои нелюбимые овощи), либо сделал что-то значимое (разнял драку двух детей слуг, спрыгнул с лошади и вонзил кинжал в разъярённого кабана, едва не опрокинувшего повозку их охотничьего каравана).       Бен не может вспомнить ни одного своего недавнего проступка. Может ли тогда быть, что его сейчас будут хвалить? Возможно, ему даже поручат первое испытание? Бену исполнилось двадцать лет, и большинство его друзей уже успели покинуть стены замка и вернуться со славой и трофеями.       Конечно, жизнь единственного сына королевы охраняется сильней, чем жизнь детей кузнецов, пекарей или знати, но Бену уже давно пора дать шанс себя проявить. Господи, он уже много лет впадает в ярость. Он не какой-нибудь фарфоровый неженка-принц. Ярость странно утихла, когда в его голове появился этот маслянистый голос, но всё же он чувствовал под кожей, как она затаилась и ждёт, словно ощетинившийся волк — тёплая, клыкастая, в хищном оскале ожидания. Вспышки его ярости никогда не были особенно сильны, но ярость — всё равно ярость.       Так что, возможно, на этой встрече решится его судьба. В груди поднимается надежда — лёгкая и шипучая. — В чём дело, отец? — спрашивает Бен, пытаясь подавить свой восторг предвкушения. Хан — не король, а просто консорт при его матери, но даже он, должно быть, обладает властью давать важные поручения.       Отец оборачивается. Глаза Хана стали холоднее, и сейчас они напоминают Бену кинжал в лунном свете. Твёрдый и блестящий. — Полагаю, ты пришёл сюда за наставлением, — хищный смех лаем срывается с губ Хана.       Бен сглатывает, чувствуя себя, как после пощёчины. — Я… Я надеялся…       Снова смех — более резкий и острый, чем первый. — Предсказуемо, — он подходит к графину с виски, стоящему на столике у стены. Когда он наливает янтарную жидкость в небольшой стакан, графин искрится в отблесках ламп.       Бен сжимает кулаки. — Я не знаю, чем виноват перед тобой, но… — Ты всегда передо мной виноват, — Хан произносит это так же бесстрастно, как если бы указывал на недостатки в брусчатке, а не в поведении сына. Затем он делает небольшой глоток, глядя на стену, словно смотреть на своего сына для него невыносимо.       Беспокойство острыми иглами покалывает нутро Бена. Что-то было не так, неправильно.       Он никогда не был особенно близок со своим отцом, но их отношения если и не были тёплыми, то всегда были дружелюбными и вежливыми. Бен часто видел в детстве, как его друзья подбегали к своим отцам и свободно обнимали их, получая взамен растрёпанные волосы, шутливую борьбу, сияющую улыбку или гордое похлопывание по спине.       Бен же получал лишь рукопожатия и короткие кивки. У королевской знати свои стандарты отношений и привязанности. И он вырос в этой среде, привык к ней.       Но это…       Это просто озлобленность.       Входя в покои отца, он надеялся получить крупицы его одобрения, услышать наконец после всех язвительных замечаний и хриплого ворчания простую похвалу: «Я горжусь тобой. Ты молодец». — Мне жаль, — ответил Бен, не совсем понимая, за что ему приходится извиняться и зачем он это делает.       Хан резко поворачивается к нему, скривив губы, и швыряет стакан в стену. Он разбивается вдребезги, осыпая комнату осколками и брызгами вина, и Бен невольно вздрагивает. — Тебе жаль? — огрызается Хан с таким раздражением, словно Бен только что помочился на его ботинки. — Не говори это мне. Извиняйся перед своей матерью. — Моей… матерью?       Хан указывает на него пальцем. Теперь следы его возраста на коже ещё заметнее — морщины, пигментные пятна, мозоли от многолетних тренировок с мечом. — Как ты думаешь, что она чувствует, когда смотрит на тебя? — Хан усмехается. — Она ждала принца. Кого-то, кем смогла бы гордиться. Храброго, красивого, сильного, — он жестом полнейшего отвращения показывает на Бена. — А получила тебя.       Что-то очень-очень неправильно. Его отец лжёт. Его отец пьян. Его отец — не его отец. Оправдания проносятся в голове Бена одно за другим, но ужас этих слов не позволяет им там осесть. — Ты же знаешь, я был там. Когда ты родился.       Бен смотрит под ноги на неровности каменных плит. — Тогда это не было принято — присутствие отца при родах. Да это до сих пор не принято. Я настоял. Когда твоя мать впервые увидела тебя после того, как ты выполз из неё, словно червь, она хотела разбить твою голову о землю.       Бен поднимает глаза, надеясь увидеть хоть что-то, что укажет на неискренность слов отца, что-то, что заверит его, что это лишь ужасная затянувшаяся шутка или жестокий розыгрыш. Что угодно, кроме этого. Он делает глубокий вдох, который получается неровным и неуверенным. — Это неправда, — говорит он дрожащим голосом. Глаза наполняются слезами, которые предательски вырываются наружу. Отец смотрит на его слёзы как на желчь. Проклиная себя за слабость, Бен резким движением руки вытирает их. Мужчины не плачут от критики, это удел детей. Возможно, отец не так уж далёк от истины в своих обвинительных суждениях. — Да? — Хан фыркает и подходит ближе к Бену. — Это я не дал ей сделать это. Я сказал, что у тебя есть потенциал, — он качает головой. — Если бы я знал, как сильно ошибаюсь, я бы не стал мешать ей, — он проходит по осколкам стекла, которое трещит под его сапогами. Большой двуручный меч прислонён к одной из стен, и кажется, что красный камень на его рукояти смотрит на Бена с осуждением. На мгновение ему хочется, чтобы отец ударил его этим мечом, потому что телесные раны хотя бы теоретически могут затянуться. — Почему ты так говоришь? — Бен отходит к двери, как будто сможет защитить себя, увеличив расстояние между ними.       Хан следует за ним. Он разворачивается так, что Бен уже не пятится к двери, а подходит к окну. — Правда, разлитая по бутылкам и запечатанная, рано или поздно взорвётся, — говорит Хан. — Разве не этому учил тебя твой наставник? Или ученик из тебя такой же жалкий, как и мужчина?       «Я не жалкий ученик», думает Бен. «У меня есть потенциал, так говорил мастер Люк. По крайней мере раньше… до того, как…»       Страшная мысль топчется на задворках его сознания, и он отчаянно пытается поймать её, чувствуя, что она может объяснить то, что сейчас происходит; объяснить, что этого на самом деле не происходит, потому что…       Хан усмехается. Ухмылка слишком широка для его рта, и на губах появляются трещины. От этого зрелища у Бена скручивает живот. — Ты слабак, — говорит ему отец. — Ты всегда был слабым. Ты можешь сколько угодно таскать на плечах эти мешки с мукой и до упора натягивать тетиву лука, но это не изменит правды, — он тыкает в грудь Бена своим морщинистым пальцем. Неужели он всегда был таким морщинистым? — Правды, что ты слабая, жалкая пустышка, которой лучше было бы остаться кровавым пятном у ног твоей матери.       В спину дует холодный воздух. Бен оглядывается через плечо. Окно открыто. Земля очень далеко. Падение было бы лёгким.       Как много людей думают о нём так же? Неужели его оружейный мастер плюётся в отвращении всякий раз, когда Бен промахивается мимо цели? Неужели приезжие дворяне шепчутся и смеются за его спиной? Кто ещё чувствует его острую непригодность для этого мира?       Каблуки его сапог со стуком упираются в стену, и он хватается руками за холодный камень подоконника позади себя, чтобы не упасть.       Отец наклоняется к нему. На его растрескавшихся губах блестят капельки крови. — Сделай это, — шепчет он. В его дыхании есть какая-то мерзость, гадость. Оно пахнет знакомо. Оно пахнет как… — Сделай это! — повторяет Хан громче, и кажется, что его приказ, змеёй вползает в мышцы Бена.       Может быть, ему действительно стоит прыгнуть. Окно открыто. Земля очень далеко. Падение было бы лёгким.       На лице его отца проступают рябые пятна, и старая, растянутая сверх всякой меры кожа смещённым изображением накладывается на так хорошо ему знакомые черты. Подобную трансформацию он уже видел раньше — то же самое наложение Бен видел в зеркале ежедневно. Вплоть до сегодняшнего утра.       Осознание просочилось и тиной растеклось по нему.       О боги. — Это не ты, отец. — Сделай это. Избавь мир от своего паразитического существования. — Нет. — Существо — Сноук, как оно себя называло, действительно покинуло разум Бена. Но ушло оно не далеко. — Всего один шаг, Бенджамин. Ты ничтожество. Ты — пустышка. Так сделай это. — Нет. — Сделай, или это сделаю я.       Руки — не отцовские, теперь он знает это — поднимаются вверх, ладони вытянуты, пальцы превращаются в хищные когти.       Взгляд Бена падает на меч у противоположной стены, и когда он бросается к нему, руки ударяют его шею, но смыкаются в воздухе.       Двуручный меч отца всегда казался Бену слишком тяжёлым и неудобным для использования, но в последний раз он брал его, должно быть, уже много лет назад, потому что сейчас ему кажется, что он словно был сделан для его рук. Вынимая меч из ножен, он слышит его шипение и видит блеск в свете ламп.       Хан подходит к нему, и кажется, что от его кожи сочится тёмный туман.       Бен сжимает меч и высоко поднимает его. — Не приближайся, иначе я… — начинает он. — Иначе что? — его отец — нет, это существо, Сноук, — насмешливо отвечает. — Может, ты меня прикончишь? Ты не сможешь. Ты слабак, Бенджамин. Слабость мне ни к чему. Слабость не нужна никому.       Слёзы падают с лица Бена на тунику. Он чувствует их влажность на своей груди.       Рот отца раскрывается слишком широко от неестественного звука слишком резкого смеха.       Бен знает, что он должен сделать. Но не знает, хватит ли у него сил. Лицо его отца всё ещё здесь, пусть и искажаемое злобной клокочущей маской, и он помнит, как это лицо улыбалось ему. Не часто и не без смущения, но всё же были моменты, когда Хан гордился им, хоть и никогда не говорил прямо. Наверняка были.       Сноук теперь ближе. На расстоянии вытянутой руки. Слышны гудение, жужжание и какая-то высокая нота, острыми когтями хватающая голову Бена в тиски. Слова в этом шуме, может быть, даже музыка, успокаивают, как отравленный шип. — Не заставляй меня делать это! — пожалуйста. Он бросает слова в пустоту, не зная, спрашивает ли он эту сущность или то, что осталось от его отца. — Прощай, Бенджамин, — говорит Сноук. Больше никакого притворства. От голоса его отца не осталось и следа. Хан ушёл. Гудение становится всё громче, всё настойчивей.       Бен с воплем подаётся вперёд, и меч без сопротивления пронзает тело его отца.       Гудение превращается в громкий свист, достигая крещендо — вопля, буквально пронзающего голову Бена и резко обрывающегося на пике. Раздаётся крик гнева и ужаса. Волна энергии вырывается из тела Хана в тщетной попытке сбить Бена с ног. Окна трескаются, и несколько витражей на стенах разбиваются. Тело отца обвисает. В голове Бена звенит. Его руки дрожат, и тело на мече дрожит вместе с ними. Из его груди вырывается рыдание.       Голова его отца поднимается, и он смотрит на Бена ясными и растерянными глазами. — Бен?       Рот Бена открывается в тщетной попытке ответить. Нет. Прошу. Нет. Мне пришлось это сделать. Прости. Пожалуйста. Везде кровь. Он не видит её, но чувствует, как она течёт по рукам, капает на сапоги. Слишком много крови.       Хан поднимает руку, нежно касается лица Бена, и его тело падает с меча на пол.       Сон меняется. Теперь он на поляне, в долине, прекрасной в своём летнем убранстве, и у мысков его сапог лежит уже тело оленя. Всего лишь оленя. Его плечи поникли, неровное дыхание вырывается из ноющих лёгких.       В руках что-то тёплое, и когда он смотрит вниз, то видит, что сердце оленя держит не ведьма, а он сам. Густая кровь стекает по его запястьям, сочится сквозь пальцы. — Бен.       Это шёпот, такой же нежный, как дуновение ветерка у лица, и исходит он от оленя.       Нет, не от оленя.       На траве с зияющей дырой в центре груди лежит его отец, и это его кровь растекается по сырой земле. — Бен.       После пробуждения его дыхание и сердцебиение заходились в неистовом темпе, зубы были плотно сжаты от беззвучного крика, а лоб похолодел от пота. Было тихо, если не считать негромкого потрескивания огня и скрипа старой древесины.       Ладонью он грубо потёр лицо, но это мало помогло успокоить нервы. Образ крови оставался перед его мысленным взором, словно был там выжжен, а его руки сжимали воздух, будто ожидая, что вот-вот сомкнутся на чём-то тёплом и скользком.       Если не считать незначительных вариаций, этот сон всегда был один и тот же. Ему никогда не снилось ничего, что было после, как будто схватка с главным стражником его отца — неистовый лязг стали, глухой треск, когда одна сторона кроссгарды раскололась под мощным ударом, жгучая боль, когда клинок Чуи рассёк его бедро, — были совсем неважны. Ему также никогда не снилась горничная, которая ворвалась в забрызганную кровью комнату с криком, что слышала всё, что здесь происходило до прихода Чуи. Её заявление остановило схватку и позволило Кайло удержать голову на плечах.       Лёжа на тюфяке в ведьмином Древе, он нахмурился.       Кайло.       Кто же это теперь, седьмое пекло? Он сменил имя после той проклятой ночи, надеясь, что сможет похоронить того, кем был раньше.       Потому что Кайло Рен не поддался бы магии. Кайло Рен скинул бы цепкие руки, сковавшие разум, и сразил бы врага задолго до того, как ему пришлось бы сразить своего отца.       Но похоронить прошлое невозможно, во всяком случае, по-настоящему похоронить. Он мог бы называться кем угодно, продолжать выполнять задания и квесты, так что записей о них хватило бы не на один том, но оно всё равно останется там. Прошлое — не монстр на заклание, и что бы он ни делал, убить его невозможно.       Глупо было надеяться, что он сможет спрятаться за маской Кайло Рена. И всё же он больше не был Бенджамином — беззаботным мальчишкой, принцем, полным надежд. Ему нужно поправить ведьму, которая так называет его.       Внизу, на своей кровати, она пошевелилась под мехами и просопела во сне.       Бен потёр тонкое одеяло большим и указательным пальцами. Нет, не «ведьма».       Рей. Красивое имя, такое же лёгкое и нежное, как и девушка, что его носит. Он и сам не понимал, почему не может заставить себя произнести его вслух. Возможно, это означало бы какую-то близость, фамильярность, и неважно, как сильно он восхищался её способностями и терпением, или какой магией она создавала эту божественную медовуху, она всё равно оставалась ведьмой, живущей в мире, презирающем магию. В конце концов Бен вернётся в королевство и оставит ведьму в её лесу.       За последний месяц земля смягчилась, а воздух нагрелся настолько, что Бен больше не замёрзнет, если ему придётся ночевать на сырой земле без спального мешка. Дичи было много, ручьи в половодье. У него даже была простая маска, сделанная из куска коры, которую он пару раз использовал, когда нужно было выходить ночью в лес, и пара сапог, которые, правда, были больше похожи на тонкие кожаные мешки, которые он надевал на ноги и завязывал вокруг лодыжек, чтобы защищать ступни от сосновых игл и острых камней. По мере того как погода становилась теплее, он каждый день ловил на себе взгляд Рей — любопытство, смешанное с разочарованием. Она знала, что он уедет, вопрос только когда именно.       Если он решит уехать, то сможет это сделать, и, хотя ему потребуется почти месяц, чтобы вернуться в замок, он вернётся живым. Не то чтобы он должен был скоро вернуться — никто в Альдераане не будет скучать по нему, кроме матери, да и она, без сомнения, найдёт достаточно развлечений в круговороте придворной жизни и своих королевских обязанностей. Когда он покинет ведьму, то сможет использовать солнце и звёзды в качестве ориентира в густом непроглядном лесу. И вместо того, чтобы следовать внутренней тяге к магии, он просто будет отдаляться от неё, направляясь туда, где она покажется наиболее слабой.       Но всё же…       Причины остаться сейчас перевешивали причины уйти. Во-первых, ему нужна обувь получше. Хотя мешки для ног были полезны, они вряд ли могли служить достойной заменой прочным сапогам.       И ещё ему нужно оружие. Если у него будет достаточно времени, он сможет сделать себе копьё. Остриё расколотого камня нанесло бы больше вреда, чем остриё обтёсанного дерева, что, конечно, потребует длинный рабочий вечер.       К тому же Бен всё больше узнавал о своей силе: ему, само собой, ещё не удалось вырастить ни одной почки на лиственнице, но он уже мог общаться с грызуном и птицей, что, казалось, намекало на определённый прогресс. Вчера вечером после ужина они продолжили свой разговор. И каждый раз, когда По говорил, это звучало всё меньше как чириканье, и всё больше как слова, и засыпать Бену пришлось под бесконечные вопросы белки, жужжащей ему в ухо. Бен был первым человеком мужского пола, с которым По получил возможность поговорить, поэтому он оказался в странной ситуации, где был вынужден уклоняться от неудобных вопросов белки про свои гениталии.       Бен обнаружил, что когда он концентрировал свои мысли, как учила его Рей, постоянное кипящее присутствие ярости начинало ослабевать. Казалось, что у себя в голове он постоянно слышит чужой шёпот, но в каждое краткое мгновение, что ему удавалось сосредоточиться, этот гул умолкал, позволяя ему расслышать мир.       И последняя причина, которую он рассматривал немного в нерешительности, заключалась в том, что они оба друг другу снились.       Он чуть вслух не фыркнул, прежде чем вспомнил, что Рей спит совсем рядом.       Из всех причин оставаться здесь эта была самой сентиментальной. Но Бен был воспитан на сказках о романтике и судьбе. И игнорировать такую причину ему было сложно.       За месяц, проведённый в её присутствии, всякий раз, когда его не терзали кошмары, Бен просыпался с блекнущими воспоминаниями её обнажённого тела в солнечном свете и с ощущением её мягкой кожи на кончиках своих пальцев. Иногда он слышал звуки, доносящиеся из её постели, хотя обычно они длились совсем недолго, и за ними следовал звон кружки и льющееся журчание чая. Неужели он всё ещё ей снится? Мимолётное видение из её головы говорило, что раньше он точно ей снился, но больше ей в голову он не заглядывал, поэтому наверняка не знал.       Рей снова зашевелилась в своей постели. Деревянные столбы заскрипели, нарушив своей неожиданной громкостью тишину комнаты. Её дыхание перестало быть глубоким и ровным, она делала короткие, резкие вдохи.       Щупальцы возбуждения скрутились низко в животе Бена, и он сглотнул. Он не мог не слушать эти звуки, в конце концов, она была прямо под ним. Она вдруг вскрикнула высоким, дрожащим стоном, который оборвался чередой глубоких, неровных вздохов. Похоже, она сама себя разбудила. Если её сны были похожи на те, что он не раз испытывал сам, он знал, что просыпается она с желанием, почти болезненно сжимающим её в свои тиски.       Звуки стихли, почти подозрительно стихли. У Бена мелькнула мысль, что она, возможно, прислушивается, не проснулся ли он. Но… зачем? Могла… могла ли она вообще думать о том, чтобы…       С кровати донесся еще один стон. Гораздо мягче, чем предыдущий, едва слышный.       Бен снова сглотнул, и его рот слегка приоткрылся. Лёгкие были напряжены, кожу покалывало от жара. Член требовательно тыкался ему в бедро. Если сейчас его руки хоть немного крепче вцепились бы в одеяло, оно наверняка бы порвалось.       Она тяжело дышала. Послышался всхлип. Он слышал в нём нотки разочарования и желания. Он раздавался снова и снова. Её голос стал приглушённым, как будто она зарылась лицом в подушку. Он отчетливо представил себе это: глаза плотно зажмурены, лоб нахмурен, рот приоткрыт, и она тяжело дышит в ткань и перья. Или, наоборот, одной ладонью она прикрывала рот, а пальцами другой яростно себя гладила.       Старые волокна одеяла заскрипели в его руке. Член набух и начал настойчиво пульсировать, отдаваясь эхом в основании черепа и кончиках пальцев ног. Он мог бы скользнуть рукой под одеяло, взять его в руку и так же отчаянно потакать желаниям своего тела, как это делала она на кровати внизу.       Или он мог бы спуститься к ней. Он мог бы пройти по ступенькам лестницы, скользнуть под груду меха и заменить её пальцы своими. Её прерывистое дыхание обжигало бы его щеки, а её стоны и крики падали бы прямо в него без ненужных барьеров, их разделявших. Было бы ложью сказать, что он никогда не думал об этом, просыпаясь от собственных пропитанных потом грёз, а она всегда была так близко. Всего в паре шагов. В одном тихом слове.       Возможно, она будет ему рада.       Но.       Также возможно, что она отпрянет от него. На один шанс того, что она притянет его к себе ближе, была тысяча возможностей, что она насмешливо фыркнет, или отвернётся, или обвинит его в том, что он просто хочет по-быстрому переспать, потому что ему одиноко и скучно, и он ищет, куда бы приткнуть свой член.       Бен стиснул зубы и собрался с духом, чтобы не поддаться зову настойчивой пульсации. Он принялся отвлекать себя мыслями о технике боя, о старых сухих стихах, о своём кровавом сне. Тюфяк заскрипел, когда он перевернулся на бок, и звук получился гораздо громче, чем он ожидал.       Её стоны мгновенно стихли. Стало слышно, как потрескивает в камине огонь. Как трутся друг о друга волокна древесины в стенах дома. Поверх всего этого Бен услышал тяжелый одинокий вздох, полный того же разочарования, что он слышал в её стоне, и в доме снова воцарилась тишина.       Черт бы всё это побрал.

***

      На следующее утро Рей никак не прокомментировала свой сон, а Бен, в общем, этого и не ожидал.       Кожа в его руках была жёсткой — неразработанной, и он чуть крепче сжал края, чтобы костяная игла не соскользнула. Несколько дней назад Рей обронила, что ей нужно сделать себе новую сумку — достаточно большую, чтобы поместилась еда, но достаточно маленькую, чтобы её было удобно перекинуть через плечо. У неё уже было несколько сумок, но каждая могла похвастаться множеством протёртых на дне дырок.       Бен предложил сделать для неё сумку из очищенной и выскобленной кожи, которую они обработали накануне. Для себя он шил неплохо — мог залатать прорехи в рубашке, отремонтировать сломанное оголовье снаряжения коня, но сделать что-то посложнее раньше никогда не пытался, так что у него появилась хорошая возможность расширить арсенал своих навыков. Тем более, что ему сейчас буквально требовалось дело, способное отвлечь и полностью занять его мысли.       Сегодня утром Древо показалось ему гораздо меньше. Бен поймал себя на том, что стал острее замечать, как Рей случайно задевает его руку, проходя мимо. Стал замечать привлекательный изгиб её спины, когда она присаживалась на моховой пол, чтобы изучить землю в своих горшочках, или как она, чуть фальшивя, напевала какую-нибудь мелодию, пока вытирала пыль со стола старым лоскутом ткани.       Они позавтракали сушёной олениной и гусиными яйцами, которые Рей поджарила на огне очага. Бен не раз ловил беглый взгляд Рей, который она украдкой бросала на его лицо, когда думала, что он не видит, а затем поспешно поднимала глаза на пустые стропила. Наверное, смотрела на шрам. Он несколько раз мельком видел себя в её пыльном зеркале — шрам был длинным, уродливыми и едва ли украшал его внешность. Впрочем, он даже соответствовал его длинному лицу с длинным носом.       Он погрузился в себя и бездумно облизал жидкий желток с большого пальца, едва не пропустив, как ведьма в этот момент уставилась на его рот: её глаза потемнели, нижнюю губу она чуть прикусила зубами.       Когда он обратился к ней, она вздрогнула от неожиданности, затем неуверенно пробормотала, что день уже клонится к вечеру. На её шее был румянец, а в движениях — заметная неловкость.       Бен вернул мысли к работе. Аккуратно и с силой проткнул костяное шило сквозь слои кожи, чтобы игла прошла, не сломавшись. Ему удалось сшить отрезок длиной с его руку. Сделать предстояло ещё много, и размышлять о румянцах, пристальных взглядах и снах ему сейчас точно не следовало.       Рей встала и потянулась, закинув руки за голову. Он сосредоточил внимание на сумке, заставляя себя не замечать, как ткань её платья натянулась на груди, или на её тихое «м-м-м» удовольствия. — Пожалуй, я сегодня пойду на реку, — сказала она. Её глаза метнулись к нему. — Ты хочешь собрать воду? Нужна моя помощь?       Она была сильной для своего роста, но, когда он отнёс тушу оленя к Древу, её благодарность была очевидной.       У Рей появилось такое выражение лица, словно она собиралась с мыслями. — … Нет, — нерешительно ответила она. — Я собираюсь искупаться. — Вода, должно быть, прохладная, — сказал он, отчаянно пытаясь не представлять её обнажённой, мокрой в мягком течении реки. Вчера она была в одной сорочке для ритуала — лёгкая льняная вещь длиной до колен, обнажающая руки — и он не мог отвести глаз от того, как ветер трепал ткань по изгибам её тела. Его воображению не составило большого труда мысленно от неё избавиться. Ещё проще было представить, как он сам её снимает.       Бен едва ли обладал богатым сексуальным опытом, но не был девственником. Он не был им с тех пор, как ему исполнилось семнадцать лет, и дочь одного приезжего дворянина убедила его пойти с ней за толстые портьеры в укромном уголке замка. Они целовались, касались друг друга, и в тот самый момент, когда её проворные пальцы скользнули в его брюки, он кончил прямо ей в ладонь. Даже пятнадцать лет спустя это воспоминание всё ещё заставляло его краснеть. Она только хихикнула, потом пожала плечами и запустила его руку себе под юбку. Следующие несколько минут были для него уроком, демонстрирующим многообразие способов использования своих пальцев на женщине, а также то, как много на самом деле времени требуется его телу, чтобы затвердеть повторно. Само же действо было очень быстрым — исступлённый темп и приглушённые ладонью звуки.       Потом ещё была горничная одной дамы и странствующая арфистка. Торопливые и неловкие встречи были с каждой из них: горничная всё время переживала, что будет замечена своей госпожой, а арфистка просто пыталась расслабиться перед своим выступлением.       А потом он убил отца и поклялся направлять свою энергию в более благородное русло.       Бен снова сосредоточился на коже в руках, провёл иглу через пробитое отверстие, туго натянул нить.       Голос Рей вывел его из задумчивости. — Я думаю, что и тебе будет полезно составить мне компанию.       Вместо кожи он проткнул свой указательный палец. — Что?       Рей повернулась к нему лицом. — Пойдём со мной на реку.       У него перехватило дыхание. Милые, священные шары Святого Гартея. Неужели она действительно ему это предлагает? Он живо представил всё, прежде чем успел себя одёрнуть: обнажённые тела и отчаянные прикосновения — мыльные мокрые руки, скользящие по округлостям её груди, по талии, его губы на горячей шее — голодные и торопливые, задыхающиеся крики, её тело — мягкое, тёплое и влажное вокруг каждого нетерпеливого толчка его члена… — Бенджамин?       Он поперхнулся воздухом, скопившимся в лёгких. — Я… ты… ты предлагаешь мне…       Рей потёрла лоб, после чего испустила сокрушённый вздох. — Вам нужно помыться, сир. Полностью погрузить свою личность под воду, — она прикусила губы. — Я практически слышу твой запах из противоположного конца дома.       Оу.       Смущённый румянец согрел его уши, и он встал. Коротко кивнул. — Прохладная вода мне действительно не повредит, — надеюсь, она смоет не только грязь.       До реки был долгий путь через лес. На ветвях уже порос лишайник и покрывал обнажённые корни, которые волнообразно двигались по лесному ковру. Яркие цветные птицы с трелями порхали между распускающимися ветвями над головой Бена. Лёгкий ветерок щекотал ему нос свежими запахами пробуждающегося леса: сосны, влажной земли и сладкого, раннего цветения. Камни и корни впивались в его ноги, и он сосредоточился на боли как на хорошей возможности отодвинуть теперь уже вездесущее возбуждение на задний план своих мыслей. Новые, более толстые ботинки были бы удовольствием после этого безобразия.       Когда Бен вслух удивился, как Рей удалось сделать себе высокие кожаные сапоги со шнуровкой — куда более искусные, чем всё, что она делала из кожи при нём, — она рассказала, что многие вещи оказались в доме из брошенных телег и караванов, застрявших по дороге через лес. Финн всегда внимательно следил за проезжими странниками, и замечал, если время от времени, когда ломалось колесо или уставала или калечилась лошадь, люди были вынуждены бросать на полпути свои тяжёлые сундуки с пожитками. Тогда Рей отправлялась туда выбрать себе всё, что пригодится: хорошие ботинки, шерстяное платье, связку свечей. Иногда там оказывался интересный камень или красивый кусок гранёного стекла, она и их брала.       Отложить пару сапог для крупного мужчины ей никогда не приходило в голову. Но она сказала, что он может в следующий раз пойти к каравану вместе с ней, поискать себе подходящую обувь или даже оружие.       Свободные льняные брюки, в которые сейчас был одет Бен, тоже были трофеем одной из таких вылазок. — Этим брюкам тоже не повредило бы мыло, — сказала Рей, сморщив нос, когда они покинули Древо. — В следующий раз ты будешь нести мёртвого оленя, а я буду оставлять едкие замечания о твоём амбре.       Она улыбнулась. Бен уже привык к скупости речи и эмоций Рей — не удивительно, учитывая, как много лет она прожила одна. Но, боги, когда она улыбнулась, казалось, что его осветил столп света с небес. — Договорились, — сказала она со смехом, от чего на её щеках появились ямочки. — Когда настанет день, когда я понесу на плечах мёртвого оленя, тебе будет позволено не стесняться в выражениях о моём зловонии.       Когда они добрались до реки, то увидели половодье от таяния снега с далёких горных хребтов.       Беку бы здесь понравилось, подумал Бен. Свежие побеги травы, текучая вода, где он мог бы попить и намочить копытца, шероховатая кора деревьев, о которую можно потереть бока. Где же теперь его конь? Может быть, принцесса продала его какому-нибудь настырному торговцу? Мог ли он пасть в лесу раньше, чем они добрались до цивилизации? Или он смог найти замок и сейчас нежится под заботливым гребнем конюха?       Бен предпочитал верить в последнее, каким бы невероятным такой сценарий ни был.       Он снял с ног кожаные мешки и шагнул в прохладную воду. Под ногами чувствовались камни и ил. Вода была прозрачная, так что было видно дно даже там, где вода поднималась почти на метр в высоту. И после нескольких недель умывания влажной тряпкой или плескания руками в мелком ручье это была самая лучшая ванна в мире.       Он стянул через голову рубашку и бросил её на мелководье, чтобы она отмокла рядом с его кожаными брюками, подвернул льняные штаны до колен и вошёл в воду, держа в руке кусок мыла. Мыло тоже было взято из каравана. Кусок, которым она чистила одежду, принесённую в тростниковой корзинке, благоухал, как цветы, а тот, что она дала Бену, пах ещё богаче — пряностями и фруктами. Дворянское мыло. Может быть, даже королевское.       Бен усмехнулся, окуная голову в воду. Королевской особе не пристало купаться в реке, что, кстати, было одной из многих причин, заставивших его отказаться от титула. У матери было, кому передать корону: Лорду Дамерону из Эшвинга или герцогине Тико, это навскидку, поэтому Бен не терзался виной из-за своего решения.       Он чуть приподнял голову, чтобы втереть в волосы густую мыльную пену, и снова нырнул. Поток хлестал его и трепал волосы твёрдыми, почти массирующими пальцами. Он стоял согнувшись и плескал водой себе на грудь и плечи. Холод пронизывал всё его тело, и он легко мог притвориться, что этого достаточно, чтобы погасить огонь, который разожгла эта ночь.       Поднявшись, он пригладил волосы на затылке, после чего откинул голову назад, наслаждаясь тем, как воздух ещё больше холодит его кожу. Солнечный свет просачивался сквозь деревья и мерцал на капельках воды, оставшихся на его ресницах.       Рей подняла на него взгляд, когда он начал пробираться обратно к своей одежде, и её глаза горели, словно в неё внезапно ударила молния. Она сидела на корточках на берегу реки, оттирая упрямое пятно на одной из своих сорочек, но теперь эта сорочка казалась забытой. Её широко раскрытые глаза словно приклеились к его торсу.       Бен смущенно опустил глаза на своё тело. Вода ручьями стекала по его покрытой шрамами груди и трепала низкую талию его брюк. А. Его замешательство сменилось досадой. Что она, должно быть, думает о его изуродованном теле?       У знати замка Альдераана отношение к шрамам было однозначным: их, как и прочие болячки, следовало скрывать. Шрамы позволительны лишь бедным батракам, нищим, зарабатывающим на жизнь грязной работой, или воинам с таким незначительным влиянием, что им приходилось сражаться самим. Всякий раз, когда он возвращался в замок с очередным рубцом или оспиной, за ним мрачной тенью следовали взгляды, полные ужаса и отвращения.       Бен сглотнул и потянулся, чтобы провести рукой по волосам, но остановился, когда понял, что только сильнее пригладит их. Уши у него будут торчать, как ручки глиняного кувшина. В детстве они часто становились предметом насмешек товарищей по играм и приезжих аристократов, по крайней мере, пока он не отрастил достаточно длинные волосы, чтобы скрывать их.       Мыло выскользнуло из пальцев Рей и упало на мелководье. Она вздрогнула от звука, вырвавшись из своего странного транса, и схватилась за упавший кусок среди камней.       Бен повернулся к ней спиной и нахмурился, глядя на камни под ногами, будто дрожащие от сильного потока. Он мог бы поспорить, его наружность не застигла её врасплох, когда он впервые появился у неё на пороге. И хотя она видела его без рубашки и раньше, но невозможно как следует рассмотреть тело человека, лежащего ничком на кровати или ссутуленного в тусклом свете луны.       Он скрёб пряным мылом по рукам и груди, как будто мог стереть с них все изъяны. Брызги возвестили о медленном приближении Рей. Когда Бен оглянулся через плечо, он чуть не упал в реку, потеряв равновесие от того, как быстро повернулся к ней лицом.       Её платье исчезло. Куда именно, он не знал, и выяснять не имел желания. Она была в одной сорочке — всё та же тонкая льняная ткань с узкими бретелями на плечах — и, ступая всё глубже, начала поднимать её на бедра. Чтобы снять. — Что ты делаешь? — выпалил Бен. В нём боролись паника и возбуждение. Паника победила.       Рей посмотрел на него так, словно он только что спросил, почему вода мокрая. — Я моюсь, — медленно произнесла она. — Но… ты… — он махнул рукой в сторону её сброшенного платья, которое, как он теперь увидел, было сложено на залитый солнцем камень. — Это… то есть… ты не можешь.       Если она продолжит и снимет сорочку, то окажется голой.       Полностью и совершенно голой.       Бен сжал кулаки. Он и раньше видел обнажённых женщин, хотя и без сексуальной подоплёки: дворянская дочка была слишком обеспокоена тем, что их могут поймать, чтобы снять с себя хоть один предмет одежды; горничная настаивала на задувании свечей; арфистка лишь приподнимала юбки и садилась на него верхом, решив, что не хочет, чтобы её платье помялось. До того как он начал свои путешествия, его познания о женской наготе основывались на быстрых зарисовках и плохих изображениях, нацарапанных на стенах домов. Затем он начал своё путешествие по стране в бесконечной череде испытаний, и, хотя он насмотрелся вдоволь и мира, и женских тел, не было ничего эротичного в виде кормящей матери, полураздетых проституток, предлагающих свои услуги, или кроваво-красной плоти разгневанного суккуба.       Ведьма собиралась мыться. Вот и всё. Она собиралась стереть все засохшие струпья крови, оставшиеся после жертвоприношения, и грязь, запёкшуюся под ногтями. В этом не должно быть ничего эротического, но сейчас, когда ведьма стояла перед ним в сорочке, задранной так, что её подол завис чуть ниже интимных волос, сердце Бена готово было выскочить из груди. Одно дело воображать или видеть её наготу во сне. И совсем другое — столкнуться с этим.       Рей фыркнула, и её усмешка не была ни милой, ни женственной. — Ты хочешь сказать, что я не могу мыться? — …Нет, но… — какой толк от этой холодной воды: его кожа была горячее кучи тлеющих углей. — Это не… если ты разденешься… — он судорожно сглотнул. — Это неприлично.       Её смех вырвался так быстро, что она чуть не подавилась. Она пристально посмотрела на него, словно проверяя, не шутит ли он, затем вновь усмехнулась и опустила подол сорочки. — Прекрасно, — отрезала она. Она схватила с берега лоскут грубой ткани и зашагала вброд вверх по течению от места, где стоял Бен. — Надеюсь, теперь будешь доволен и ты, и твои…приличия, — последнее слово прозвучало низким рычанием.       Она начала тереться так яростно, что можно было подумать, что она пытается снять кожу с помощью куска этой рогожи. От её усердия кожа быстро покраснела, а белье сорочки — потемнело, намокнув. Попытка потереть себе спину только заставила её выругаться, после чего она выругалась ещё громче, уронив свою мочалку из ткани в воду.       Бен смотрел, как поток уносит её, и наклонился, чтобы поймать, когда она проплывала мимо него. Когда он выпрямился, Рей сердито смотрела на лес выше по течению, скрестив руки на груди. Чувство вины пронзило его, как осиное жало. Это он ворвался в её жизнь, и как он мог навязывать ей свои обычаи, требовать, чтобы она изменяла привычкам, подстраиваясь под его чувство нормальности? — Все было бы куда проще, если бы не твоя… мораль, — сказала она деревьям.       Бен бросил мыло на берег и начал медленно подходить к ней. Течение с каждым шагом подталкивало его ноги. — Это не моя мораль. Так заведено в мире. — Тогда мир слишком сложен, и я рада, что больше не имею к нему отношения.       Он подошёл к ней, и единственной реакцией на его присутствие был её колючий взгляд, брошенный через плечо — голое, если не считать тонкие бретели сорочки. Он шагнул ближе. Её близость выводила из равновесия больше, чем скользкая галька под ногами. — Прости, — искренне сказал Бен, не зная, извиняется ли он за себя или за весь мир. Маленький лоскут ткани был холодным и тяжёлым в его руке, и с него капало, когда он поднёс его к крылу её лопатки. Она слегка втянула воздух, когда он коснулся её кожи, и он уже почти отстранился, как она издала тихий звук удовольствия. — Кажется, ты впервые извинился предо мною, Бенджамин, — сказала она голосом таким же мягким, как движение воды у его ног. — Бен, — он провёл тряпкой по её коже, скользя по старым тонким шрамам, тянувшимся почти на всю ширину спины и исчезавшим под сорочкой. Наверное, ещё детские. При их виде в нём начинал медленно закипать гнев. Он промыл ей спину тряпкой, словно мог каким-то образом исцелить эти шрамы. Прошёл вдоль льняных лямок, потёр её руку. — Зови меня… Зови меня Бен. — Бен, — повторила она, словно пробуя имя на языке. Она скрестила руки на груди, чтобы перебросить волосы через покрытое веснушками плечо, и он провёл тряпкой по нежной коже её обнажённой шеи. Мягко, благоговейно. — Оно идёт тебе, — сказала она, — Бен.       И, милостивые боги, как она произнесла его имя — выдыхая, проводя языком по согласным, пробуя на вкус. Его рука сжалась вокруг мокрого куска ткани, и дорожки речной воды потекли по её коже, рассыпаясь бисером вдоль ключиц. Одна из них спускалась всё ниже, пока не коснулась лифа, и — о боги! — льняное полотно прилипло к телу, почти прозрачное после стирки. Рост Бена позволял ему, стоя у неё за спиной, видеть быстрое дыхание, поднимающее грудь, заострившиеся вершины сосков, идеальные округлости груди.       Возбуждение мгновенно ударило его. Кровь устремилась к члену так быстро, что закружилась голова. Он мог просто медленно отодвинуться, погрузиться по пояс в воду. Она никогда не узнает.       Но её нога поскользнулась на камне, и она инстинктивно попятилась назад, чтобы не упасть, упираясь мягкостью своих бёдер в твердую головку его члена.       Рей ахнула и начала оборачиваться к нему, но Бен не мог заставить себя посмотреть в её полное ужаса лицо. — Мне очень жаль, — выпалил он, после чего выронил тряпку, даже не ожидая, поймает ли она её, прежде чем та соскользнёт с её кожи, и быстро зашагал с мелководья в лес.       Она крикнула ему вслед: — Подожди, я… Бен!       Он не мог слушать это. Не мог ни секунды больше здесь оставаться. После всего, что произошло. Ветки впивались ему в ноги, листья и семена цеплялись за лодыжки, член тяжело и сердито подпрыгивал, упираясь в льняную ткань брюк.       Смущение и презрение змеями извивались в его груди. После того как он согласился остаться с ней — неважно, насколько, — он не видел от неё ничего, кроме доброты и честности. И как же он выразил ей свою благодарность? Ударом своей эрекции.       Убедившись, что она не идёт за ним, он замедлил шаг и прислонился к стволу кривого дуба.       Он знал рыцарей, которые бы остались. Они бы не стали стесняться своего возбуждения, даже гордились бы им. Вместо того чтобы рвануться прочь, они бы прижались к ней так, чтобы развеять у неё все сомнения, чего именно они хотят. И да, большая часть Бена хотела только одного — чтобы её рука сомкнулась вокруг его плоти, чтобы он повёл её к берегу и накрыл её тело своим.       Но.       Сомнения кружили в нём, как стая летучих мышей, и на каждого, кого он убеждал убраться из роя, оставалась ещё сотня.       И всё же Бен не собирался возвращаться к реке, пока не решит насущную проблему. Со вздохом покорности он вытащил из брюк свой член. Он выпрыгнул вперёд, пунцовый и отчаянный, вены вдоль него практически пульсировали. Его рука начала двигаться вдоль него быстрыми, грубыми движениями. За последний месяц он не был достаточно уединён, чтобы предаваться этому занятию, и искра удовольствия быстро вспыхнула и распространялась по его телу.       Он не собирался о ней думать. Это была простая необходимость — способ ослабить напряжение, которое раскаляло его кожу и ускоряло сердцебиение.       Он не станет представлять себе изгиб её шеи, или сияющую пухлость губ, или длинные, атлетичные ноги, и определённо не будет думать ни о каких снах, где…       Седьмое раскалённое пекло.       И одна мысль об этих снах сорвала балки-опоры из плотины, сдерживающей его воображение. Образы, чувства и звуки хлынули в сознание бурлящей штормовой волной, сбивающей на своём пути всё.       Ноги вокруг его талии прижимают его всё ближе; её бедра подняты к её груди; её крики звали его всё глубже; пот с её шеи солонел на его языке; её пальцы запутались в его волосах, притягивая рот к своей груди; бусинки в её волосах постукивали, когда он брал её сзади.       Бен обхватил яйца ладонью и провёл между ними большим пальцем. Теперь его рука двигалась вдоль члена всё быстрее — почти с остервенелым темпом. Ритмичное шлёпанье по коже звучало слишком громко и агрессивно для тишины мирного леса. Стыд щекотал краешек его сознания, но был подавлен другими, более сладкими мыслями.       Вскрикнет ли она в момент кульминации или просто сожмётся и слегка вздохнёт? Может быть, она зажмурит глаза? Будет ли она смотреть на него на пике, позволяя ему увидеть тот самый момент, когда её оргазм достигнет вершины?       Свободной рукой он ухватился за ствол дуба, и его пальцы впились в кору с такой силой, что куски дерева и грязи закрутились в разные стороны. Каждый дюйм его кожи горел огнём, и он всё ускорялся и ускорялся.       Он подумал о том, каково это — чувствовать, как её влагалище сжимается вокруг его члена, обволакивая и сокращаясь…       Бен кончил с дрожащим стоном. Он прислонился к дубу, тяжело дыша, и уставился на блестящие белые капли, мерцающие на траве. Чувство удовлетворения опустилось на его плечи, хотя вместо этого он должен был чувствовать вину, должен был ругать себя за мысли о ведьме, приближающие его завершение.       Сверху послышался скрип и шорох, и Бен, вскинув голову, увидел По, сидящего на одной из низких ветвей дуба.       Я всегда считал, что этой активности стоит предаваться вдвоём.       Бен зарычал и засунул свой начинающий обмякать член в штаны. — А тебе какое дело, грызун? — его дыхание вырывалось неровными глотками. Речная вода на теле давно высохла — вместо неё по груди и лбу стекал пот.       По фыркнул раздражённым чириканьем:       Показалось, что она хотела бы получить от тебя что-то большее, чем неловкий тычок в реке.       Он уставился на белку. — Ты что, наблюдал?       Я живу в лесу. И вы были в лесу.       Бен оскалил зубы на животное. Унижение бурлило в нём, но сменилось внезапной лёгкостью, когда значение слов По наконец до него дошло: «Показалось, она хотела бы большее».       Большее.       Сцена у реки внезапно обрела смысл. Она не смотрела на него долгим взглядом, полным ужаса — она смотрела на него с возбуждением. Она видела его обнажённое тело, и оно ей нравилось. Бен широко улыбнулся глядя на длинную полосу голубого неба, видневшуюся сквозь ветви деревьев. Ему нужно немедленно вернуться к реке и закончить начатое.       Прежде чем он успел передумать, Бен развернулся и пошёл обратно к реке. По с высоко поднятым пушистым хвостом запрыгал по веткам над его головой.       Почему ты не предложил ей большее? — Потому что она… Я… Потому что я был дураком, — он крепко сжал губы.       Ты дал обет безбрачия? — белка перепрыгивала с одной ветки на другую, скользя между теми, которые не могла перепрыгнуть, и старалась не отставать от длинных шагов Бена.       Бен остановился и, прищурившись, уставился на По. — Что может знать белка об обете безбрачия?       Ты бы удивился, если бы узнал, что за люди пытаются путешествовать по этим лесам. У меня есть глаза. И уши тоже.       Бен покачал головой и продолжил идти.       Честно говоря, было бы лучше, если бы ты не был у неё первым.       Его ноги снова застыли. — Что?       По растянулся на ветке и зевнул, обнажив ряд длинных пожелтевших зубов.       Она никогда раньше не заводила любовника, а ты… Хм. — чёрные глаза-бусинки остановились на пахе Бена, и он усилием воли заставил себя не прикрыть его ладонью. — Какого чёрта ты хочешь этим сказать?       Внушительных размеров. По крайней мере, куда внушительней, чем я видел раньше.       Бен ощетинился: — Если ты так много знаешь о членах, почему же ты всё это время приставал ко мне с расспросами о моём?       По присел на корточки и почесал живот быстрой барабанной дробью лапки.       Речные камешки, что были под твоими ногами. Как они называются? — Я не понимаю, как это…       А как они туда попали? Откуда взялись?       Бен пошевелил челюстью. — Если ты хочешь что-то сказать, говори прямо.       Просто потому, что ты видел много, ещё не значит, что действительно разбираешься в них.       Хотя ему было больно даже думать об этом, он должен был признать, что белка права. Тело Бена было широким и длинным, и член его имел такие же пропорции. Он нахмурился, глядя на свои брюки.       Все его сексуальные контакты происходили с женщинами с определённым опытом. Они знали, как подготовить своё тело, чтобы принять его, а он с готовностью следовал их инструкциям.       Рей же ничего этого не знала.       По перепрыгнул вниз по своей ветке и сел поближе к Бену.       Я знаю Рей всю свою жизнь. Я переживаю за неё. И я не хочу, чтобы ей было больно — его хвост несколько раз дёрнулся. — А ты, кажется, как раз из тех, кто может причинить ей боль, пусть и неумышленно.       Почувствовав покалывание в кончиках пальцев, Бен поднял руку и уставился на глубокие отпечатки, оставленные на его коже корой, и на неглубокие порезы от острого края дерева.       И сейчас было слишком легко представить, как расцветут на её бледной кожи синяки от его страстных объятий.       Если они будут вместе, он причинит ей боль — много разной боли.       И… боги, что, если он впадёт в ярость во время акта?       Бен судорожно сглотнул. Он не чувствовал всепоглощающего буйства своей ярости с тех пор, как уничтожил стаю пожирателей лиц, и всё же он знал, что она ещё была в нём. Рей утверждала, что это всего лишь подавленная магия: и хватка ярости действительно ослабла с тех пор, как он пытался вызывать бутоны почек, поднимать в воздух подсвечники и общаться с надоедливыми грызунами, но она всё ещё сидела у его ног, ощетинившись и нетерпеливо выжидая.       Что, если она возвысит голос и разрушит его самообладание, когда Рей будет в его объятиях?       Нет. Он не позволит себе этого сделать, потому что не позволит их отношениям дойти до этого. Он сжал кулаки и зашагал к реке.       А куда ты… — Мне нужно постирать одежду, — бросил Бен через плечо. Если повезёт, Рей уже закончит со своей одеждой и телом.       Но ему не повезло.       Бен увидел её ещё до того, как вышел из-за деревьев, и остановился так быстро, что чуть не споткнулся. Она, видимо, решила, что он ушёл, потому что сняла сорочку и стояла по пояс в реке, повернувшись к нему спиной. Вода плескалась о округлости её ягодиц. Кожа блестела на солнце, мокрые волосы прилипли к плечам.       Он закончил мыться гораздо выше по течению.

***

      Они почти не разговаривали, когда собирали свою мокрую одежду и начали обратный путь к Древу. Купание Рей было очень тщательным.       Краем глаза Бен заметил, что она пристально смотрит на него по дороге, словно пытаясь заставить его объясниться, но потом резко отвернулась, поджав губы, когда он посмотрел на неё. Он видел разочарование в складочке её сдвинутых бровей и лёгкое замешательство. — Прости меня.       Она слегка споткнулась, когда он заговорил, и чуть не уронила свою корзину с бельём. — За… — она сглотнула. — За что?       Бен мысленно выругался. Он не думал так далеко вперёд. Он сжал край мокрых брюк между пальцами, выжимая воду. — Мои действия в реке были непри…       Её лающий смех напугал его. — Если ты скажешь «неприлично», я могу наложить на тебя вполне законное проклятие.       Когда-то эти слова наполнили бы его ужасом, теперь же они заставили его только пыхнуть и скривить губы в лёгкой улыбке. — Если хочешь знать… — она замолчала, почти взволнованно. — Да? — Я не против этого. — Не против чего?       Её голос стал мягче, тише. — Твоей неприличности, — она заправила влажную прядь волос за ухо, и Бен не мог отвести взгляд от изгиба её пальцев.       Его мокрая ступня чуть не поскользнулась на корне, и теперь был уже его черёд запинаться.       Я рад, хотел сказать он. — Эти корни очень коварны, — сказал он вместо этого.       Бен не сразу понял, что они синхронно остановились. Она повернулась к нему, её ореховые глаза сияли с лёгкостью — весельем, или возбуждением, или желанием, — и самая нежная из улыбок появилась на её губах. О, как он хотел прикоснуться к ней, встретиться губами, и, чёрт возьми, всё в его теле уговаривало его наклониться и попробовать её на вкус, потому что она была бы сладкой и совершенной, но он не мог, потому что знал, что тогда уже не сможет отстраниться.       За плечом Рей послышалось едва заметное движение в воздухе. Бен поднял взгляд, и у него перехватило дыхание.       На дальней ветке, почти скрытой густыми деревьями, сидела птица. Нет — не совсем. Он видел птиц — и хищных, и орлов, и ястребов. Но эта была ни на кого не похожа.       Крупные серебристые крылья чинно сложены на крупном серебристом теле. Бледные пушистые перья на груди шевелились от лёгкого ветерка. Уши из перьев, как у филина, изогнулись на его голове. Это мог бы быть орёл. Но у орла бы были глаза. И клюв. Там, где пара золотистых глаз должна была бы смотреть на деревья, были лишь две бесформенные пустые дыры. А вместо клюва — боги, о боги, почему у него нет клюва? — его пасть представляла собой зияющую пустоту, усеянную сломанными зубами, которые торчали в разные стороны, как старые надгробия. — Бен?       Рей повернулась, чтобы проследить за его взглядом. Она увидит его, пожмёт плечами и скажет, что это просто ещё один лесной дух, и тогда они вместе посмеются над его беспочвенным страхом.       Он потёр глаза костяшками пальцев, злясь на необходимость отвести взгляд даже на секунду. — Что случилось, Бен?       Он резко открыл глаза и увидел пустую ветку. Птицы нигде не было видно. Не было слышно ни взмаха крыльев, ни кружащейся над головой тени. Возможно, её там никогда и не было. — Усталый разум, наверное, — неуверенно сказал он. День был длинный, и в лесу становилось темно. В тусклом сумеречном свете было довольно легко вообразить себе подстерегающие на каждом шагу кошмары.       И всё же он не переставал оглядываться через плечо, пока они не добрались до её дома.