Тебе придется жить среди пепла, выжженного камня, льда, тьмы и смерти, пока ты ему не надоешь.
Даже трудно сказать, что огорчительнее. Она не сможет жить в превращенном в мертвую пустыню Зла мире, где не будет заснеженных вершин, птиц в бездонной вышине чистого неба, поросшей выгоревшим на солнце ковылем и пестрыми дикими цветами роханской степи — умрет вместе с ним от тоски. Любви нет места среди смерти и кошмара, и в сердце умеющего лишь уничтожать жизнь и красоту.
Папа все также любит портить ей настроение, он не изменился! Зря она беспокоилась о нем и даже думала, что впредь они будут… больше похожи на любящих родственников. Или на этот раз он не злонамеренно лишил ее малых крох радости жизни, а всего лишь сказал правду? Владеющий величайшим даром красноречия смог кратко и просто облечь в слова ее тайные страхи и тщательно изгоняемые из сердца постыдные сомнения.
Окутанные пушистым снежным покрывалом пологие вершины перестали радовать глаз, став лишь тускло-серыми нагромождениями бесполезного камня. Силмэриэль судорожно вздохнула и плотно закрыла глаза, пытаясь защититься от бросившего в лицо почти невесомую снежную пыль — осязаемая близость Мглистого не показалась ей — резкого порыва ветра.
Хотелось малодушно пригнуться, закрывая голову руками — от непогоды и пронзающих грудь не хуже орочьих стрел слов Сарумана. Но отец замолчал, не добавив более ничего, словно второй раз в жизни пожалел ее. Первый был в день ее рождения, в Белерианде. Может, ему и правда не стоило спорить с судьбой, пожелавшей тут же оборвать едва данную жизнь? Ей просто не было места в мире… и нет. Мгновенно остывшие слезы неприятно склеили ресницы, грозя превратиться в колючие льдинки.
— Там, это где? — заползший в душу ночной кошмар отступил, став совершенно не страшным, как мерещившееся во тьме чудовище за занавеской превращается при свете дня в забытую старую игрушку.
Говорить о давних детских обидах расхотелось. Жестокость и равнодушие Сарумана остались в прошлом — искажавший и склонявший душу отца ко злу Палантир сгинул в глубине заброшенной шахты — и он вновь может видеть не через призму проклятого Ока и быть к ней добрее… будет добрее. Даже если и нет, она не хочет сейчас об этом думать и мстить ему. Саруман не дал ей умереть, не увидев мир… и свою любовь, за это можно простить все остальное.
— Нигде, — выдохнула Силмэриэль, более не ощущая холода. Сомкнувшиеся на талии руки согрели чем-то большим, чем плотская страсть… приблизиться к ней здесь, не нарушив очарования уединения, мог лишь тот, чья душа не воспринимается чужой. Это же не ошибка жаждущего заблуждения сердца и не морок темного колдовства? Всесильный древний маг, изгнанный во тьму за… за что-то очень страшное, она не хочет знать, за что, может обмануть ее разум и сердце, если захочет… или нет?
— Конечно, нет! — Силмэриэль порывисто обернулась. Она наказала себя мучительными сомнениями, когда использовала эликсир Гэндальфа, сама не зная на ком. А вдруг без него и не было бы… совсем ничего: — Прости меня.
Она запнулась, вновь погрузившись в ласково слившуюся с живущим в ее душе мраком черноту глаз, чувствуя, как зрачки расширяются не от заливающего душу зла, а от невыразимого словами удовольствия: — Я дала тебе настой, помрачивший разум. Без него ты бы никогда…
Не полюбил меня.
Силмэриэль испуганно замолчала, вспомнив, что он не говорил ей о любви. Может быть, странную и невозможную связь их душ чувствует только она… или это что-то другое? Про эликсир он и так знал, наверное, раз читает ее мысли, и сейчас рассердится на нее или будет смеяться.
Очень… по-человечески. Прежний Боромир ни разу не смеялся при ней столь искренне, только давным-давно забытый юный роханский конник — она уже нечетко помнит его лицо, а имени так и не узнала. Тьма почти полностью ушла из посветлевших глаз, чуть больше, чем это нормально для смертных, заполненных черными кругами зрачков. Ей должно было стать обидно, наверное, но захотелось лишь теснее прижаться, спрятав лицо на груди… возможно, самого Владыки Тьмы. Смешно, но кого еще мог столь откровенно бояться и ненавидеть отец?
— Ты сама его изготовила? — наконец отсмеявшись, спросил майа, поглаживая ее по волосам. Силмэриэль, не желая поднимать голову и встречаться взглядом, еще сильнее уткнулась носом ему в грудь, почти лишив себя возможности дышать.
— Нет, Гэндальф помог, у меня никак не получалось. — Теперь придется волноваться еще и за Гэндальфа… Почему от ее слов всегда только хуже?
— Олорин менее никчемный, чем я до сих пор считал. — Никак не ожидавшая искренней похвалы спорного поступка Серого мага Силмэриэль машинально отстранилась, позволив приподнять себя за подбородок. — Хороший эликсир сделал, — мечтательно добавил майа, поворачивая ее в профиль. — Дело не в нем, Силмэриэль. Ты так… похожа на меня.
Странное и ожидаемое признание — в любви или в чем? — шокировало и успокоило ответом на сокровенные и невозможные догадки. Именно таким, какой она хотела и не надеялась услышать.
Стряхивать морок расходящегося по всему телу тепла мучительно не хотелось.
— Да… — пробормотала она, зачарованно наблюдая, как меняются черты на свою беду приглянувшегося ей гондорского витязя. Становясь пугающе притягательными вопреки всему — она готова смотреть на них, не отрываясь и не думая ни о чем более, что бы он ни делал… даже самое страшное, даже то, о чем сказал Саруман. — Но ты же хочешь… превратить весь мир в выжженную пустыню, а я так люблю его… неискаженным.
Силмэриэль не услышала собственного голоса из-за нестерпимо громко застучавшего в ушах пульса. Она не могла это сказать… и не сказать тоже, слова сами собой сорвались со ставших чужими и непослушными губ. Несмотря на живущую в проклятых душах общую Тьму, они не одинаковы в самом важном, и это невозможно преодолеть. Больно сдавивший сердце малодушный страх рассыпался, как истлевшие оковы, под напором вдруг поднявшейся лихорадочной решимости — что бы ни случилось, она не отведет взгляд и увидит все.
Как тьма в любимых глазах перестанет быть обманчиво ласковой, наполнится неукротимым безжалостным пламенем, в котором сгорит весь мир… и она. Сейчас. Ну и пусть, она уже не боится. Но мягко удерживающие ее за подбородок пальцы не сжались обжигающим болью стальным кольцом, а лишь чуть дрогнули. Майа болезненно поморщился от промелькнувшего в ее глазах откровенного ужаса, и отвел взгляд в сторону, на отсвечивающие темно-синим с теневой стороны снеговые шапки.
— Кто тебе это сказал?
— Папа… — дрожащим от собирающихся пролиться слез голосом прошептала Силмэриэль. Щемяще неприятное чувство, что она чем-то обидела его, и подвела отца, не сумев промолчать, лишило ее остатков самообладания. — Ай, что это!
Глухой удар, словно в подземных мастерских прогремел взрыв, или вызывающая землетрясения древняя сила пробудилась в корнях Мглистых гор, сотряс башню до основания, чуть не сбросив ее с закачавшейся под ногами площадки.
— Твой папа, — сквозь зубы произнес неБоромир прямо ей в ухо, крепко прижимая к себе, — плохо обращался с тобой, занимает твою любимую башню и слишком много себе позволяет. Ты как-то хотела… сбросить его отсюда.
— Нет… не убивай его! — вскрикнула Силмэриэль, с ужасом и восхищением заглядывая в пронизанную не таким чужим и страшным, как она боялась, пламенем тьму до предела расширившихся зрачков. — Пожалуйста!
Страх за отца смешался с прилившим томительно-сладким жаром к щекам восторгом… он хочет позаботиться о ней, только слишком жестоко и кровожадно. Бедный папа… она уже простила его и совсем не желает лишить телесной оболочки и принадлежащих по праву владений.
— Почему? Тебе жаль его? — откровенное недоумение почти полностью погасило опасное пламя… или ее прикосновения. Желая во что бы то ни стало спасти Сарумана от скоропостижного развоплощения, Силмэриэль приподнялась на цыпочки, ближе к гневно поджатым губам, и на миг задержав ладони на груди, скользнула вниз легкими щекочущими движениями, забираясь под одежду.
— Да… не делай ему ничего плохого! — Силмэриэль прикусила губы и замерла, незаметно для себя зайдя слишком далеко в невинных ласках. — Пожалуйста, обещай мне.
— Ладно! — Пальцы непроизвольно сжались чуть сильнее, чем нужно.
Легкое и быстрое согласие удивило ее, озарив потемневший от зашедшего за тучи солнца мир радостным облегчением.
— Посмотри, как красиво… то, что папа ещё не испортил своими мастерскими. Ну, посмотри же! Да не сюда… — Силмэриэль отстранилась и обняла его сзади, все-таки заставив развернуться и посмотреть на позолоченные заходящим солнцем вершины.
— Я правда хотел сделать то, о чем сказал Саруман… очень давно. Этот мир не казался мне таким прекрасным, как тебе.
— А сейчас?
— В нем стало больше хорошего. — Без особого интереса, но и без отвращения скользнув взглядом по начавшей темнеть степи, неБоромир зажмурился от прикосновений вновь осмелевших пальцев. Как ей надоело называть его этим дурацким именем, когда он все-таки сказал ей настоящее. — В этом человеческом теле и после… я потом тебе расскажу, чего. — Улыбка сползла с лица майа и заполняющая глаза тьма на миг стала холодно-непроницаемой, как мрак под капюшонами назгулов. — Хотя не стоит, тебе не будет интересно — все по-другому.
— А ты мечтала сжечь деревни коневодов… совсем ещё недавно.
— Да. — Силмэриэль задрожала от вдруг почувствовавшегося промозглого осеннего холода. — Они так…
Невыносимо наслаждались радостями смертной жизни… и любовью. Невозможно объяснить… тому, кому этого не нужно.
— Ты не понимаешь! — Так хотелось верить, что тоска одиночества и отчуждения от поглощенного более важными делами отца и равнодушно-раболепного слуги навсегда остались в прошлом, но…
— Понимаю… — Майа рывком развернул ее лицом к себе и прижался губами к запястью, заглядывая в глаза. — Эти аданы раздражали тебя, и еще раздражают. Я хотел уничтожить не мною созданный мир, как ты роханские деревни.
— Ты тоже чувствовал это? Они уже не раздражают меня… почти.
Не дожидаясь ответа — она ощутила его без слов от успокаивающе-теплого соприкосновения осанвэ — Силмэриэль прислонилась к каменному крылу, прикрыв глаза. Саруман использовал венчающую Ортханк смотровую площадку для наблюдения за звездами и обдумывания великих планов, а она для мечтаний о любви, и чем-то большем, невыразимом словами… таком, как сейчас. Сделать это здесь будет правильно, и хорошо… если только отец не придет.
— Знаешь, что это значит? Что мы должны жить долго и счастливо, как… — Силмэриэль закрыла глаза, растворяясь в томительно-сладких ощущениях. Может быть, он больше не поцелует ее в этой жизни… а другой не будет. Если кто-нибудь из них умрет, или его чувства к ней пройдут. Чрезмерное идеальное счастье не могло достаться ей навсегда и просто так, она его не заслужила.
— Как в твоей человеческой сказке? — Он правда воспринял ее слова всерьез, ответив без тени насмешки и презрения к аданам, или очень хорошо притворился? Не важно… холод осеннего вечера без всякой магии сменился влажным теплом летней ночи, каменное крыло оказалось совершенно не жестким.
— Да, и завести много детей, в конце всегда так было. Отец очень ругался, что капитан стражников рассказывает мне глупости.
— Прямо сейчас? — По летнему тёплый ветерок коснулся полуобнажённой груди, горячие ладони скользнули вверх по бёдрам и легко приподняли ее, заставив задрожать от до боли острых ощущений.
— Когда ты вернешься. Ты же… может быть, лучше останешься здесь?
Не дождавшись или не расслышав ответа, Силмэриэль широко открыла глаза от все еще непривычного и неожиданного ощущения. Папа расстроится от такого использования его смотровой площадки, и его приемной дочери, а она всегда знала, что это особенное место — счастливое и созданное специально для нее.
***
— Энтам нет дела до вашей войны, маг! Как и тебе самому… на самом деле.
Гэндальф поморщился, как от отравляющей жизнь смертным зубной боли, плотнее кутаясь в поношенный серый плащ. Грубая колючая ткань почти не спасала от мертвяще-промозглой сырости древнего леса. Обманывать и убеждать, искусно играя словами, затрагивать тайные слабые струны в сердцах у Сарумана получалось намного лучше. Только вряд ли бывший глава Белого Совета станет убеждать энтов разрушить свою собственную крепость.
Серый маг искоса взглянул на смутно виднеющуюся вдали черную стрелу Ортханка. В почти не пропускающем свет и воздух переплетении ветвей леса Фангорн видеть дальше, чем на пару шагов вперед, не получалось, и, поднявшись на пологую возвышенность, позволившую увидеть чистое небо и глубоко вздохнуть, Гэндальф испытал несказанное облегчение.
Будет ли энтам место в заново сотворенном после исполнения Второй Песни мире? Если даже насчет себя уверенности не было. И не будут ли его мучить… воспоминания и сожаления? Древень прав, он всегда слишком много сомневался и предоставлял судьбе принимать решения. Или другим. Саруману, когда Белый маг убедил его не разыскивать кольцо, и Галадриэль.
В том, что восхищавшая его силой духа и решимостью Владычица права, сомнений не было, но искушение в очередной раз чуть-чуть помочь судьбе и положиться на ее волю оказалось сильнее. Именно поэтому (он сам не понял, почему, и рассчитывал ли именно на такой эффект, или не хотел понимать) он, повинуясь безотчетному порыву, сделал злосчастный эликсир. Многое ли он на самом деле изменил?
Ничего. Не успел Серый маг вздохнуть от смутного разочарования и откровенной радости — одно из двух противоречивых чувств оказалось намного сильнее другого — как Галадриэль напугала и удивила его. Где та грань, за которой решимость становится бесчеловечностью, а доброта слабостью и мягкотелостью, он так до сих пор и не смог понять. Или на этот вопрос нет и не может быть однозначного ответа?
Вправе ли он рассуждать о морали и справедливости, если подтолкнул Силмэриэль в объятия собственного отца? И говорил о великой благотворной силе так нужной ей любви. Потому что действительно верил, что такая любовь лучше, чем никакой, причем для всех. Он правда хотел, как лучше, а не…
Саруман будет продолжать сжигать деревья в печах Изенгарда, оставляя пустоши вместо еще недавно живых лесов. И выводить отвратительные порождения мрака, скрещивая орков с людьми. Вместе с дочерью принесшего Тьму и искажения в мир.
***
— Твой отец обещал заботиться о тебе… лучше, чем раньше. Подожди… — Как и в прошлый раз, неудачно завершившийся появлением орков и Сарумана, майа еле заметным прикосновенном привёл в порядок ее одежду. — Это тебе, только…
— Никому нельзя показывать, также как и называть твоё имя. — Силмэриэль попыталась пошутить, приглаживая волосы, но томительно тревожное чувство, непрошено поселившееся в сердце, никак не желало уходить.
— Можно, они не увидят ничего особенного, — странно по-доброму, она и помыслить не могла, что он на такое способен, улыбнулся ещё не принявший образ Боромира маг.
Ты хочешь жениться на мне?
Чуть было не спросила Силмэриэль и на всякий случай замолчала, чуть испуганно глядя на кольцо, почти полностью чёрное — золото лишь еле заметно пробивалось через непонятно как нанесённое покрытие. Сказать, что снятое любимым с собственного пальца странное украшение вряд ли придётся ей впору, так же не пришлось — колечко волшебным образом (а как же ещё) сжалось вокруг ее безымянного пальца, мгновенно став почти неощутимым, как продолжение кожи.
— Я уже не хочу… знать, кто мой настоящий отец. Раз я нашла тебя, — прошептала Силмэриэль, зачарованно глядя в переполненные темнотой тёплой летней ночи глаза. Ее едва родившаяся после признания Сарумана сокровенная мечта прожила совсем недолго, став ненужной.
— Курумо не твой отец?
— Нет, он нашёл меня в Белерианде. Когда случайно попал туда из-за своих экспериментов. Мне бы могло быть шесть тысяч лет… почти как тебе, — спокойно продолжила Силмэриэль, не отрывая глаз от согревающего палец чуть ощутимым теплом кольца.
Это все настолько далеко и давно не важно — тем более сейчас, когда они вот-вот расстанутся. Лучше пусть он поцелует ее ещё раз и проведёт последнюю ночь в ее постели. Саруману останется лишь молча неодобрительно поджать губы и закатить глаза, и ещё чуть-чуть побыть не хозяином в собственной башне.
