Поглощение

Собачьи бои запретили из-за их безнравственности и вульгарности. Ажитация горожан, ставки, кровопролитие, карманники, столпотворение, драки, потом, когда присыпали песком последнюю кровь — пиво, пьяные шатания и дебоши. Такие зрелища вредили людям и городу, но искоренить их все равно не выходило. Чем грязнее, тем лучше; если в толкучке у барьера не раздавили чьи-то ребра, не размозжили пальцы затвором, то чего-то недоставало, будто в похлебку не покрошили для густоты хлеба. Феликс обожал эти бои. Бабочка, Великий Гюстав, Государыня, Душила. Он мог узнать каждого из них по голосу, по тихому, совсем не собачьему звуку, зарождавшемуся глубоко в их глотках. Он замирал от восторга, когда на секунду встречался с ними взглядом, по его спине проходил холодок от этих пустых глаз. Когда они рвали в клочья другую собаку, или волка, или медведя — или человека — и на песок брызгала кровь, Феликс глубоко вдыхал ее железистый запах. Он впервые попал на бои в одиннадцать лет. Тогда арена располагалась недалеко от Академии, и когда он плутал по узким немощеным улицам, то наткнулся на необихоженное строение, стоящее в стороне от других домов, из которого доносились крики и пронзительный униженный визг. В первую секунду он хотел убежать; потом визг смолк, а голоса стали громче и возбужденней, и ноги сами занесли его внутрь. Тогда он пришел слишком поздно, к концу третьей схватки, и к барьеру было не протолкаться, так что он вскарабкался по балке и заглянул на арену через плечи и головы горожан. Это был последний бой Виконта, живой легенды севера; Феликс потом слышал разговоры о нем, о том, как его хозяин скрещивал самых крупных псов с волками, а потом натаскивал его на диких зверей, даже на больших кошек. Говорили, его сгубил климат — прожив всю жизнь среди снега и льда, он продержался всего один сезон на юге. В последней своей схватке Виконт победил, и Феликс навсегда запомнил, как молча и угрюмо он стоял у трупа своего врага, как он был всклокочен, как его бока вздымались и опадали, покрытые кровавой коркой. Схватка длилась долго, дольше, чем всегда, и Виконт, казалось, был готов рухнуть на песок, но продолжал стоять, не реагируя ни на крики и свист зрителей, ни на зов своего хозяина. С тех пор Феликс побывал на полусотне боев. Некоторые ему приходилось пропускать из-за Академии, когда он не мог отлучиться из дормитория, некоторые — из-за облав, которые он научился чуять, едва подходил к дому с ареной. Он сам не мог бы объяснить, что подозрительного было в прохожих, от которых у него на загривке вставали волосы, но если он отмахивался от недоброго предчувствия, то ему приходилось плутать по трущобам, пытаясь уйти от прочесывающих улицы полицейских. Однажды он едва не попался, и потом еще долго чувствовал тяжесть на плече, как будто его все еще держит высокий унылый мужчина. Если бы Феликс не скинул с себя куртку и не припустил во все ноги, то его бы тоже клеймили раскаленным железом, как других пойманных. Иногда Феликс видел этих неудачников, и его пробирал мороз от вздувшихся темных шрамов на их лбах. Сегодня можно было ничего не опасаться. Сколько бы он ни всматривался в повадки прохожих, те не были подозрительными, и вдобавок ходили слухи, что за этот бой городу заплатили. Наверное, кто-то из ночных гильдий, из тех, чьи налоги шли в казну неофициально. Кто-то из серьезных людей. В эту тему Феликс не лез, романтика грабежа его не привлекала (чужие булочки не в счет, и вообще дураков надо учить), но когда толчешься в толпе, все равно то и дело слышишь имена и названия. Медведи, Крысы, Ромашки, чьи-то грабежи, чьи-то поджоги. Кому-то принадлежит бордель, а кому-то — рынок. Неофициальная канва города, история о коротких взлетах и быстрых падениях. Некоторые ученики Академии поговаривали о том, что ночным гильдиям всегда нужны маги, и платят они хорошо, но Феликс всегда думал, что слишком уж все это опасно. Разбогатеть за год, а потом закончить на виселице? Ну нет. Он протолкался поближе к арене — неглубокой яме, обнесенной шаткой деревянной оградой. У Феликса было свое любимое место, где толпа напирала не так сильно, но порой и здесь он боялся за свои ребра. В круг заскочил хозяин Государыни, держа ее на длинной палке, оканчивающейся петлей; в прошлом бою ей выпустили глаз и разорвали плечо, но это как будто сделало ее еще злее. Феликс отдернулся, как будто до него могли долететь хлопья пены с ее пасти. По другому проходу провели медведя, и толпа заулюлюкала, отдавая ему последнюю дань уважения. Он еще держался, но то, как он пошатывался, каким он был исхудавшим, как клонил голову набок, говорило о том, что бой будет быстрым и легким. Феликс ощутил приятный холод у сердца. Хозяин ловко сдернул с шеи Государыни петлю и его втащили обратно за границу. Медведь попытался встать на дыбы, но качнулся, будто ему приставили чужие лапы. Собака уже впилась ему в зад, рванула шкуру и отскочила из-под когтей; сделала круг по арене и врезалась в другой его бок, вгрызаясь под ребра. Медведь завалился на сторону, неловко отмахиваясь обеими лапами, но Государыня прихватила его и за них. Рев боли поглотила толпа. Ставили на то, что он и десяти минут не протянет. Каким бы он ни был слабым, медведь все же крепкий зверь, выносливый, и шкура у него толстая. Феликс слышал также разговоры, что зубы у Государыни уже не те — мол, хозяина видели у кузнецов, и он заказывал железные клыки. Может быть, клевета, а может и нет. Феликс бы поставил на десять минут, как все, только у него не было денег. Порой звери кричали так, что кровь стыла в жилах. Как дети, как кладбищенские духи, они против своих обыкновений не лаяли, не визжали и не ревели. Иногда арена слышала жалобный плач, ничем не отличающийся от человеческого. После такого много кто прятал глаза, рассовывая выигрыш по карманам или уходя ни с чем. Раз такое услышишь — никогда не забудешь. В этот раз крик был не такой. Медведь даже не ревел — так, глухо ворчал, взвизгивал от боли, но больше слушать было нечего. Феликсу даже показалось, будто у него завязана пасть, но разглядеть наверняка он не смог. А потом изорванная в лоскуты шкура завернулась и показалось человеческое тело. Толпа засвистела еще сильнее, подначивая Государыню атаковать упорнее, подлезть к открывшемуся брюху и рвать дальше прореху в шкуре, грызть глубже. Все люди здесь были не такими уж и плохими; в обычной жизни они были не хуже других. Может быть, кто-то давал милостыню, кто-то — содержал пару сирот, но сейчас в старом амбаре стоял запах человеческой крови, и все молились на то, чтобы она залила собой весь песок. Феликс молча стоял у границы арены, не отрывая взгляда от медведя. Должно быть, он провинился перед кем-то из серьезных людей; кто еще может зашить человека в звериную шкуру. В глубине души он еще надеялся, что вот-вот бой остановят и все обойдется парой ран. Зубы собак ядовиты, это им говорили на уроках медицины, и стоит только присмотреться к пасти Государыни, чтобы понять, что в этой пене много скверного, но он еще может выжить. Разве этого наказания недостаточно, чтобы искупить что угодно? Государыня наскакивала на него и рвала мясо до тех пор, пока он не перестал шевелиться, и даже после этого хозяин не сразу сумел ее угомонить. Собирался новый бой, теперь уже с собаками, и монеты ходили из рук в руки, но Феликсу уже не было жаль, что он потратил все деньги на сладости. Развернувшись, он вдоль стены скользнул к выходу. На секунду он встретился взглядом с высоким парнем, стоящим в окружении приятелей, и вздрогнул. В темных глазах был тот же холод и та же жажда, что у зверей на пороге боя; так смотрела Государыня, когда петля еще держала ее за горло. На ногах у парня были старые ботинки красной кожи, и отчего-то эта деталь глубоко врезалась в мысли Феликса. Снаружи полицейских не было, и не было людей, перетряхивающих карманы вышедших с боев горожан. Кто-то попытался схватить Феликса за руку, когда тот пробегал мимо пивнушки, но он легко вывернулся и скрылся в проулке. Пока что ему везло. Сейчас ему казалось, что так будет всегда.