Between Enceladus and Iapetus

«Я не буду с тобой встречаться в период с трёх дня до семи вечера, потому что у меня есть свои дела. Если ты спустился с небес, то это ещё ни черта не значит.» «Пх, очень-то и надо 😒 Без шоколадок останешься ты, а не я. Поеду ужинать с другом, а тебе скину фотографии, человек, и ты будешь давиться слюнями, зная, что сам отказался.» Вопреки угрозам Минхо скидывает лишь ночное море и какие-то небольшие вырезки текста, связанные с историей Греции. Небесный кажется настолько земным, что в Сынмине просыпается странное — какая-то безысходность и смятение. Такое вообще возможно? Чувствовать себя инопланетянином, когда общаешься с таковым, пожалуй, по-настоящему необъяснимое явление; физика и математика бессильны.

***

— Ешь, — спокойно говорит Хёнджин, кому-то печатая сообщение в телефоне. Сынмин заметил: у Хёнджина нет времени на глупости (отдых). Разговоры по делу, день распланирован чётко, однако в случае какие-то неурядиц, Ким уверен, всё у него пройдёт складно. За то время, что он знает Хёнджина, научился правильно пользоваться одновременно ножом и вилкой, а разделать краба — это не такая уж и проблема, только вот больше практики необходимо. Сынмин носит голубые джинсы, купленные без Хёнджина, но с его водителем и за его же деньги; Сынмин не уверен, что не привыкнет к этому, но по-настоящему благодарен. Никаких бесед по поводу чего-то сокровенного, никаких поцелуев на ночь или сообщений с простым «как дела?» или «что делаешь?». Сынмин не из тех, кому это жутко необходимо, но хотелось бы — не скроет. — Куда мы поедем после? Хёнджин медленно поднимает глаза, смотря очень пристально секунд десять, а после флегматично отвечает: — Сложно сказать, учитывая то, что ты хочешь что-то спросить. Сынмин думает: «Неужели заметил?». — Ты сказал, что, когда поднимется солнце, расскажешь мне. Помнишь? — Солнце село, — замечает Хёнджин, чуть кивнув в сторону окна — уже темно. — Говорить здесь, где большинство считают чужие деньги, вываливая при этом бешеные суммы за свой ужин, неуместно. Я расскажу тебе утром. Ни черта не понимая, потому что сам же Хёнджин тратит бешеные деньги на него (одежда, еда), Сынмин рассеянно кивает. Эти недо- или, быть может, пере отношения не похожи ни на какие, которые Мин видел или слышал; Хёнджин на приличном расстоянии находится всегда, зато Сынмин чувствует это иначе. — Когда я проснулся, тебя не было. — Разве это моя проблема? — справедливо, но колется, однако. — Ты прав, что я хочу задать вопрос, — меняет тему Сынмин, потому что опасается, что это может быть чревато не ссорой, но чем-то неприятным. — Тебя не смущает, что ты ужинаешь с человеком? Что скажут другие небесные? — Я должен занимать свои мысли этой несуразицей? Ешь, — вновь повторяет он, но, чуть помедлив, добавляет. — Запомни одно: деньги равнодушны к тому, кто с кем спит. Если денег нет, возникает осуждение, которое почему-то беспокоит вас — людей, и прочие ненужные чувства. — То есть… всем всё равно? — Официантке, которая не имеет ни капли воспитания, если прожевала тебя глазами ровно семьдесят четыре раза и, держу пари, представила сумму на моем счету, — нет. Кан Ёнину, сидящему за столиком слева вместе со своей неофициальной женой, — да. Моему водителю — да, но ты ему нравишься и он беспокоится о тебе. Сынмин раскрывает рот, потому что Хёнджин всё-таки замечает. Хёнджин, который похож больше на статую или ледяную скульптуру, единственная мера для которой это время, замечает. Он понимает, что от этой мелочи становится на шаг ближе. Хёнджин привычно смотрит в глаза. Голубая радужка кажется ярче, чем когда-либо. Город с высоты двадцать первого этажа выглядит потрясающе; Сынмин, не оборачиваясь, цепляется пальцами за белоснежную рубашку старшего и подставляет шею под поцелуи. Хёнджину двадцать семь лет. Он родился в аномально холодный март (который был в тот год на Земле, разумеется), и он считает считает деятельность *ASRI недооцененной. Сынмин постепенно привыкает, что всё так или иначе сходит на космос и с ним связанное — даже так хорошо; в городе звёзд нет, только густые серые облака. Сынмин не любит, но отрицать очевидное не будет, если кто-то спросит — Хёнджина ему нравится узнавать и просто смотреть на него. Его молчание в машине не напрягает, его неумолимая привычка иногда поднимать голову, чтобы посмотреть в глаза, пускает лишь мурашки по коже; Сынмин боится, но это другой страх. — Не покупай мне больше одежду. Она мне не нужна, этого достаточно, —бессвязно то ли просит, то ли вообще ставит перед фактом Сынмин, как только ремень на джинсах оказывается расстегнут. Сынмин не чувствовал абсолютно ничего, когда видел небесных, которые всегда носят строгую одежду, лишь те, что помоложе и с зелеными глазами, могут позволить себе более «земной» вид. Сынмин не чувствовал ничего, когда видел профессора Со в тёмном костюме. Но чувствует что-то странное и прекрасное, когда сам расстёгивает и снимает его с Хёнджина; пусть, пожалуйста, он никогда не встретит такую охотницу, как Хвиин. Ну и хорошо, что в рубашке и брюках идеальность Хёнджина будто бы скрыта под ледяным тюлем. От него на полном серьёзе могут таять Кунгурские пещеры и весь Антарктический щит. Сынмин знает, что на голубом полотне простыни выглядит недостаточно хорошо, но что-то есть в этом блеске глаз напротив. Что-то должно быть. — Какая Луна? — глубоко дышит Сынмин, приподнимаясь на локтях, пока собственные бедра придавлены телом небесного. — Она красивая? — Уродливая. — Почему? Хёнджин заставляет перевернуться на живот, прогнувшись. Сынмин никогда не отличался особой пластичностью и любовью к чему-то близкому — танцам и прочему, и всё же. Мин не видит лица старшего — его губы, невероятные глаза, но чувствует тело к телу, и этого достаточно. Сынмин прекрасно понимает, что если бы выпил немного вина, которое так усердно расхваливал официант, то непременно бы сказал лишнего ещё в лифте; можно было бы списать на алкоголь, случись нечто непоправимое. — Давай, — пытается сам насадиться на пальцы старшего, позвоночник ломает. Сынмин недовольно хнычет, потому что больше похоже на издевательство и держание на расстоянии, когда это совершенно неуместно. — Мне не больно. — Ложь. — Пожалуйста, Хёнджин... Хёнджин входит лишь наполовину, заставляя испытать боль, граничащую с наслаждением, которое накрывает с головой. Сынмин чувствует, как становится впервые с кем-то по-настоящему единым целым; Хёнджин никогда не стонет — хрипит, но оставляет ледяные ожоги фиолетового цвета от пальцев. Мин давится сухими рыданиями, как и криком, обращенным к старшему, — дай ещё эмоцию, хотя бы одну. Позаботься обо мне, не только потому что мы занимаемся сексом; сделай это утром, выполни данное обещание. «Ты сказал, что мои глаза необычные, но в мире всё относительно. Однако я позволю тебе выбирать так же, как выбирал я. Будить не буду никогда. Деньги трать на своё усмотрение, флешка для тебя. Удачного дня, Сатурн.» Сынмин недоуменно перечитывает записку, даже переворачивая листок, чтобы убедиться, что ничего не упустил. Лежащая на кухонном острове угольно-черная флешка даже не блестит на солнце — она будто бы его лучи поглощает, засасывая. Машина ждёт внизу. — Здравствуйте, — Сынмин привычно садится на заднее сидение, однако всё равно чувствует себя чуть скованно. — Здравствуйте, господин Ким. Я же говорил Вам, что обязательно встретимся снова! Сынмин улыбается; в стекле заднего вида это не остаётся незамеченным. У него смешанные чувства из-за написанного Хёнджином, однако сегодня он чувствует себя точно лучше, чем когда-либо в последние лет пять. — Расскажите о «зелени», пожалуйста. Мне очень хочется послушать. Недавно я встретил неплохого небесного. Его зовут Ли Минхо и, знаете, мне хотелось бы понять кое-что. Водитель понимающе кивает. — Мы похожи на вас больше всего. Казалось бы, верно? Все некогда жили на одной планете, а потом произошло это разделение. Мы вспыльчивее, чем вы, но всё-таки у нас также много общего с «холодными». Часто даже рождаемся тут, потому что в наших женщинах часто просыпаются какие-то инстинкты, происхождение которых не объяснить никак. Например, вот если ваши хотят чего-то экзотического в плане еды, то наши: «хочу понюхать траву», «хочу посмотреть на настоящий океан» или же «хочу в старую-старую библиотеку». Наверное, это золотая середина. — Вы не кажетесь мне таковым. Вы… добрый. — А Ли Минхо не добрый разве? Вы же сказали, что он неплохой. Хороший вопрос. И Сынмин не знает, как на него отвечать, потому что неприятный осадок из-за обмана не даёт забыть. Сынмин ловит себя на мысли, что начинает невольно сравнивать Хёнджина и Минхо, которых знает плохо (особенно последнего). Мин не понимает, откуда эти глупые мысли; но зачем небесному Ли Минхо писать и настаивать о встрече? Всё равно что выбирать между Меркурием и Ураном, не имея ни малейшего представления об их основных характеристиках в целом. Жизнь там и там — нет; Сынмин свою жизнь вроде бы любит, а вроде и нет. Сынмин понятия не имеет, что творится в разуме Хёнджина. Как преодолеть тысячелетние стены изо льда, не будучи убитым одной из глыб, как смириться с прохладным отношением. А потом не умереть от внезапной искры; что значили его слова? Что на флешке? Даже страшно думать о том, что происходит в голове Минхо. Почему его резкие переходы настолько безумные, порой даже до ужаса неожиданные. Вчера он бездомный, сегодня он небесный, а завтра? Почему он может смотреть с таким презрением, что чувствуешь себя мусором (как тогда на кухне), а потом смеяться как-то по-особенному, непривычно искренне для небесного, поддерживая визуальный контакт в разговоре по видеосвязи. Он странный. Он не от мира сего. — Вы говорите так, будто знаете его, — шутит Сынмин. — Разумеется. Ещё помню, как он отчаянно рыл землю Марса лопаткой будучи ребёнком и пытался добраться до его ядра. Минхо вообще рос очень любознательным, всё ему хотелось пощупать, понюхать, иногда попробовать. Фильмы — это его любимое; мы снимаем фильмы чаще у вас, на Земле. Когда смотришь их, то чувствуется что-то родное, но «холодные» этого практически не понимают. Сынмин плохо всё же себе представляет маленького Минхо, который, как ему кажется, сбивает колени в кровь, спотыкаясь о какой-нибудь камешек, но продолжает бежать к ямке, чтобы продолжить копать зелёной пластмассовой лопаткой. Ли просто обязан был не обращать на это внимания, просто обязан был найти нечто, что удовлетворит его любопытство. Неужели это он ошибся, а у Минхо не было на уме ничего плохого? Может, бедные потенциально не понимают чужих увлечений, зато принимают на свой счёт? — У него есть неважные черты, конечно. Все мы не без них, — немного устало выдыхает мужчина. — Вот, к примеру, если упрется, то его не переубедить практически невозможно. То, как он учился писать правой рукой, будучи левшой, я запомню навек. — Вы так хорошо его знаете… Я вот его совсем не понимаю. — Совсем-совсем? — А почему вы так много о нём знаете? — не отвечает на вопрос Сынмин, намеренно игнорируя. — Вы, получается, прилетаете все вместе на Землю, да? — Не знать собственного сына — это признак плохого отца. Не думаете? Сынмин нервно усмехается — потрясающе. Порой кажется, что даже если бы они жили в разных галактиках, то по-любому бы встретились, образовав вот такую вот непонятную кучу из встреч, решений. Решения Сынмина скатываются в непонятный мусор, почему-то ударяясь об идеальную обувь небесных; а ведь начал это Со Чанбин, который почему-то решил выбрать его. Изменится ли мнение водителя, когда узнает, что Сынмин успел всего за полторы недели переспать с его работодателем дважды и получить за это деньги (и, вероятно, влюбиться процентов на тридцать семь с половиной), но зато на грубить его сыну, чтобы после фамильярничать? Одно радует: не сказал ничего «такого» про Ли. Стыд приливает к шее и щекам, и Мин ещё никогда прежде так не хотел, чтобы всё разрешилось быстро и без лишнего «знания». Чтобы уже он пришёл к понимаю жёстких и в какой-то мере жестоких перемен в своей размеренной жизни. И что будет, когда небесным придётся возвращаться? Ладно, Со Чанбин живёт тут, а Хёнджин? — Извините, я не знал. — О, не волнуйтесь. Он пошёл в мать, не в меня. Хотя вот что-то общее у нас всё-таки есть: любим Землю. Тяга такая, что не описать. Он, к слову, работу выбрал такую же, как и у меня.